Происхождение всех вещей
Шрифт:
— Теперь о тебе будет заботиться мистер Янси, — сообщила она Амброузу. — Он по возможности проследит, чтобы тебе обеспечили все удобства.
Альме казалось, будто она оставляет грудного младенца на попечение дрессированного крокодила. В тот момент она любила Амброуза Пайка больше, чем когда-либо, всем своим существом. При одной мысли, что он уплывает на другой конец света, она уже ощущала зияющую пустоту. С другой стороны, с самой своей брачной ночи она не ощущала ничего, кроме зияющей пустоты. Ей хотелось обнять мужа, но она всегда мечтала обнять его, а сделать этого не могла. Он бы ей не разрешил. Ей хотелось прильнуть к нему, умолять его остаться, умолять полюбить ее. Но это было бесполезно.
Они пожали друг другу руки, как тогда, в день первой встречи в греческом саду ее матери. У его ног стоял тот
Последние слова, что она ему сказала, были такими:
— Молю тебя, Амброуз, окажи мне услугу и не говори никому, кого встретишь, о нашем браке. Никто не должен знать о том, что произошло между нами. Ты отправишься в это путешествие не как зять Генри Уиттакера, а как сотрудник его компании. Все прочее лишь приведет к лишним расспросам, а я не хочу, чтобы люди меня допрашивали.
Он согласился, кивнув. Больше он ничего не сказал. У него был больной, усталый вид.
Просить Дика Янси, чтобы тот хранил тайну ее отношений с Амброузом Пайком, Альме не было необходимости. Дик Янси всю жизнь только тем и занимался, что хранил тайны, и именно поэтому так долго продержался на службе у Уиттакеров.
В этом и заключалась его полезность.
Глава восемнадцатая
В следующие три года Альма не получала вестей от Амброуза; по правде говоря, она почти не получала вестей о нем и от кого-то другого. В начале лета 1849 года Дик Янси сообщил, что они прибыли на Таити в целости и сохранности и плавание прошло без происшествий. (Альма знала, что «без происшествий» вовсе не означает «легко»; для Дика Янси любое плавание, в конце которого корабль не потерпел крушение и не был захвачен пиратами, проходило «без происшествий».) Янси доложил, что оставил Амброуза в заливе Матавай на попечении миссионера и ботаника, преподобного Фрэнсиса Уэллса, и что мистеру Пайку разъяснили его обязанности на плантации ванили. Вскоре после этого Дик Янси покинул Таити, чтобы заняться возникшими в Гонконге делами. После этого новостей больше не было.
Для Альмы Уиттакер это был период глубокого отчаяния. Утомительное это дело — отчаяние, ведь ему свойственно быстро превращаться в рутину; так и вышло, что после отъезда Амброуза каждый день для Альмы стал точной копией предыдущего — унылым, одиноким и незапоминающимся. Хуже всего была первая зима. Она казалась холоднее и темнее всех предыдущих зим в жизни Альмы. На женщину окоченело взирали голые деревья, умоляя, чтобы их одели или обогрели, а когда она шла по дорожке, ведущей от дома к флигелю, ей казалось, будто над головой парят невидимые хищные птицы. Река Скулкилл замерзла так быстро, а лед на ней был таким толстым, что по ночам на нем разводили костры и жарили громадных волов на вертеле. Стоило Альме шагнуть за порог, и ветер ударял ее в лицо, подхватывал и оборачивал колючим ледяным плащом.
Она перестала спать в своей комнате. Она почти вообще перестала спать. С тех пор как она поссорилась с Амброузом, она практически переселилась во флигель и не могла представить, что когда-нибудь снова станет спать в своих супружеских покоях. Она перестала есть со всеми, и на ужин у нее теперь было то же, что на завтрак: бульон и хлеб, молоко и патока. Она чувствовала безразличие, тоску и смутное желание кого-нибудь убить. Была раздражительна и вспыльчива именно с теми людьми, кто был к ней добрее всего: с Ханнеке де Гроот и Джорджем Хоуксом, к примеру; ее больше совсем не заботили и не волновали ее сестра Пруденс и бедная старая подруга Ретта. Отца она избегала. Играть с ним в нарды отказывалась. Она едва справлялась со своими официальными обязанностями в «Белых акрах». Сообщила Генри, что тот всегда обходился с ней несправедливо — относился как к прислуге.
— А я никогда и не прикидывался справедливым! — выкрикнул тот в ответ и велел ей сидеть в своем флигеле, пока она снова не сможет взять себя в руки.
Ей казалось, что весь мир насмехается над ней, поэтому ей и было так сложно снова предстать перед этим миром.
Альма всегда отличалась крепким здоровьем и никогда не ведала несчастий, которые приносит болезнь, но той первой зимой после отъезда Амброуза
В поисках разгадки ситуации с Амброузом она обыскала его кабинет, который он оставил нетронутым. В верхнем ящике стола нашла блокнот с личными записями. Она не вправе была читать их, и понимала это, но сказала себе, что если бы Амброуз хотел сохранить свои сокровенные мысли в тайне, то не стал бы оставлять эти записи в столь очевидном месте — незапертом верхнем ящике своего стола. Однако ответов в блокноте она не нашла. Мало того, он еще больше запутал и напугал ее. На его страницах были не признания и не мечты; не был этот дневник и простым отчетом о событиях дня, как дневники ее отца. Записи были даже не пронумерованы. Многие фразы были даже не похожи на фразы — это были лишь обрывки мыслей, перемежающиеся длинными тире и многоточиями:
«В чем воля твоя — ?…навеки позабыть все споры… желать лишь цельного и чистого, высеченного по Божественным канонам, не зависящего ни от чего… Во всем находить связь… Вызывает ли у ангелов столь болезненное отвращение их собственная сущность и гниющая плоть? Все то внутри меня, что испорчено, пусть станет бесконечным и восстановится, но без причинения вреда мне самому… Столь глубоко — переродиться! — в благостной целостности!.. Лишь украденным огнем или украденными знаниями достигается мудрость!.. В науке нет силы, но в сочетании двух — ось, где огонь рождает воду… Стань моей добродетелью, Христос, стань мне примером!.. ИСПЕПЕЛЯЮЩИЙ голод, если питать его, порождает лишь голод еще более ненасытный!»
Там было множество страниц подобной писанины. Это было конфетти из мыслей. Они начинались ниоткуда и ничем не заканчивались, ни к чему не приводили. В мире ботаники подобный невнятный язык назывался Nomina Dubia или Nomina Ambigua, то есть вводящие в заблуждение, неопределенные названия растений, из-за которых образцы невозможно классифицировать. Это была совершенно бесполезная свалка слов. Информация, которую и информацией назвать было нельзя, головоломка, ставшая еще более запутанной.
Однажды днем Альма наконец не выдержала и сломала печати на замысловато свернутом листке бумаги, который Амброуз вручил ей в качестве свадебного подарка, — том самом предмете, содержавшем «слова любви», который Амброуз попросил ее никогда не открывать. Она развернула его многочисленные сгибы и разгладила бумагу. В центре листка было всего одно слово, написанное знакомым изящным почерком: АЛЬМА.
Что это за человек? Точнее, кем был этот человек? И кем была Альма теперь, когда его не стало? Чем она стала теперь? Замужней девственницей, целомудренно делившей ложе со своим прекрасным молодым мужем всего один месяц. Имеет ли она даже право называть себя женой? Была ли когда-нибудь женой? Ей так не казалось. Ей больше было невыносимо называться «миссис Пайк». Само имя это было жестокой насмешкой, и она огрызалась на всякого, кто смел так ее называть. Нет, она по-прежнему была Альмой Уиттакер — она всегда была Альмой Уиттакер. Она не могла отделаться от мысли, что, будь она красивее или моложе, ей, возможно, удалось бы убедить своего мужа полюбить ее так, как должны любить мужья. Почему Амброуз именно ее выбрал в кандидатки для своего платонического брака? Видимо, она показалась ему подходящей на эту роль: немолодая женщина, лишенная всякой привлекательности. Она также сильно мучилась вопросом, не стоило ей и впрямь научиться терпеть унижение в браке, как велел отец. Возможно, ей стоило принять условия Амброуза. Если бы она сумела проглотить свою гордость или задавить желание, он по-прежнему был бы рядом, был бы ее спутником жизни. Будь она сильнее, то вынесла бы это.