Происхождение всех вещей
Шрифт:
— Я вижу, у вас с собой портфель моего покойного мужа. Полагаю, вы были на Таити и взяли его там? А теперь приехали, чтобы вернуть его мне?
Он по-прежнему не пошевелился и не произнес ни слова.
Альма продолжала:
— Если вам интересно, хочу ли я получить этот портфель, мистер Янси, ответ утвердительный — очень хочу. Моему покойному мужу принадлежало не так уж много вещей, и для меня очень много значит сохранить в качестве воспоминания единственный предмет, который, как мне известно, имел для него огромную ценность.
Но он по-прежнему молчал. Он что же, хочет, чтобы она его умоляла? Или она должна ему заплатить? Может, он желает получить что-то взамен? Или — эта мысль пронеслась в голове мелькнувшей нелогичной вспышкой —
— Вынуждена настаивать, мистер Янси, — проговорила она, — чтобы вы объяснились.
Но Дик Янси был не из тех, кто привык объясняться. Альма Уиттакер знала это лучше всех. Он не растрачивал слова на столь никчемные цели. Он вообще не привык растрачивать слова. С раннего детства Альма ни разу не слышала, чтобы он произносил более трех слов подряд. Однако сегодня оказалось, что Дик Янси сумел выразить свою мысль всего двумя словами, которые он прорычал сквозь сомкнутые губы, на пути к выходу, сунув портфель в руки Альме и задев ее при этом рукавом:
— Сожгите это!
После того как Дик Янси ушел, Альма еще час просидела в отцовском кабинете одна, глядя на портфель и словно пытаясь угадать, что скрывается внутри, по его потертой, покрытой солеными пятнами коже. С какого перепугу Дик Янси сказал такое? Зачем брать на себя труд и ташить портфель с другого конца света только для того, чтобы приказать ей его сжечь? Почему он сам его не сжег, если это так необходимо? И имел ли он в виду, что она должна сжечь его после того, как откроет и посмотрит, что внутри, или же до того? И зачем он так долго мялся, прежде чем отдать его ей?
Задать эти вопросы ему самому, разумеется, уже не представлялось возможным: он давно уехал. Дик Янси перемещался по миру с невероятной скоростью и уже мог быть на полпути в Аргентину. Но даже если бы он все еще был в «Белых акрах», то не стал бы отвечать на дальнейшие расспросы. Альма это знала. Подобные разговоры никогда не входили в перечень услуг Дика Янси. Она лишь знала, что портфель, которым так дорожил Амброуз Пайк, теперь в ее распоряжении, как и дилемма, что с ним делать.
Через некоторое время она наконец решила отнести портфель в свой кабинет в каретном флигеле и там спокойно подумать. Она присела на диван в углу — тот самый, где так много лет назад сидела и щебетала с ней Ретта, где, удобно вытянувшись, лежал Амброуз, свесив свои длинные ноги, и где спала она сама в те мрачные месяцы после его отъезда. Она изучила портфель. В нем было примерно два фута в длину, полтора в ширину и дюймов шесть в глубину — простой прямоугольник из дешевой кожи. Он был потерт, поцарапан и выглядел убого. Ручку, судя по всему, несколько раз укрепляли проволокой и кожаным шнуром. Замки почернели от морского воздуха и времени. Рядом с ручкой виднелись с трудом различимые инициалы «А. П.», вытравленные светлой краской. Портфель скреплялся двумя кожаными ремнями, которые застегивались пряжками, как подпруга на брюхе лошади.
Замка с ключом не было — вполне в духе Амброуза. Какая же у него доверчивая, открытая, искренняя натура — точнее, была, когда он был жив. Если бы портфель запирался на ключ, она, может, и не стала бы его открывать. Возможно, достаточно было бы одного слабого указания на то, что перед ней личная вещь, и она бы пошла на попятный. А может, и нет. Может, Альма Уиттакер была из тех людей, кто рождается, чтобы изучать окружающие предметы, а не пугаться их, независимо от последствий, даже если для этого потребовалось бы взломать замок.
Альма открыла портфель без труда. Сверху лежал свернутый коричневый вельветовый пиджак, который она сразу же узнала, — и горло ее сжалось от нахлынувших чувств. Она достала пиджак и зарылась в него лицом, надеясь, что волокна
Альма ощутила растущую надежду. Видимо, портфель содержал наброски и картины Амброуза, созданные на тихоокеанском берегу. Это было ответом на многие ее тревоги. Во-первых, это означало, что на Таити Амброуз нашел утешение в своем искусстве, а не просто сгнил там в праздном отчаянии. Во-вторых, теперь, когда она получила в свое распоряжение эти рисунки, у нее останется больше от Амброуза — у нее будет что-то прекрасное и осязаемое, что станет напоминать ей о нем. А главное, эти рисунки приоткроют завесу над его последними годами: она сможет увидеть то, что видел он, словно глядя на все его глазами.
На третьем рисунке была кокосовая пальма — простой, быстрый и незаконченный набросок. Однако четвертый рисунок заставил ее опешить. Он изображал лицо. Это само по себе было странно, ведь, насколько ей было известно, Амброуз никогда не проявлял никакого интереса к рисованию людей. Он не был художником-портретистом и никогда себя им не считал.
Но все же сейчас перед ней лежал портрет, нарисованный пером и тушью в детальной манере Амброуза. Это была голова юноши в профиль. Широкие скулы, приплюснутый нос и полные губы ясно указывали на то, что юноша — полинезиец, хотя волосы его были острижены коротко, на европейский манер. Этот человек был, безусловно, привлекательным, здоровым и сильным. Альма взяла следующий рисунок: еще один портрет. Опять тот же самый юноша, на этот раз изображенный в профиль с другой стороны. На следующем рисунке была рука мужчины. Но не Амброуза. Плечо этого мужчины было шире, предплечье крепче. Другой рисунок изображал человеческий глаз в ближайшем рассмотрении. И это был не глаз Амброуза (его глаз Альма узнала бы где угодно); перед ней был глаз другого человека, миндалевидный, большой, с пушистыми ресницами.
На следующем рисунке юноша был изображен в полный рост; абсолютно голый, он был показан сзади, уходящим от художника. У него была широкая и мускулистая спина. Выпуклость каждого позвонка была дотошно воспроизведена на бумаге. На следующем рисунке был снова изображен обнаженный юноша, но на этот раз он отдыхал, прислонившись к кокосовой пальме. Лицо его было Альме уже знакомо. Сомнений быть не могло: это был тот самый человек, что на остальных рисунках, — у него был такой же высокий лоб, полные губы и миндалевидные глаза. Но на этом рисунке он выглядел несколько моложе, чем на других, совсем мальчишкой. Ему было семнадцать, быть может, восемнадцать лет.
Растений на рисунках больше не было. Все остальные наброски и картины в портфеле также изображали обнаженную натуру. Их было, должно быть, больше сотни. И на всех был один и тот же мальчик, один и тот же юный туземец с короткими, по-европейски стриженными волосами. Некоторые рисунки изображали его спящим. На других он бежал, нес копье, поднимал камень или забрасывал рыболовную сеть, как атлеты и полубоги на древнегреческих амфорах. И ни на одном рисунке на юноше не было ни клочка одежды, не было даже ботинок. Большинство изображали его член висящим и расслабленным. Однако другие — определенно нет. На этих, других рисунках у юноши была мощнейшая эрекция, а лицо, повернутое к художнику, выражало искреннее, пожалуй, даже озорное прямодушие.