Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

«Уважаемый мистер Уиттакер, — говорилось в письме. — Я пишу вам сегодня, чтобы представиться и сообщить прискорбное известие. Меня зовут Фрэнсис Уэллс, и вот уже тридцать семь лет как я служу миссионером в заливе Матавай на Таити. В прошлом я не раз вел дела с вашим представителем мистером Янси, который наверняка помнит меня как увлеченного ботаника-любителя. Для мистера Янси я собирал образцы растений и показывал ему места, представляющие интерес для ботаника. Кроме того, я продавал ему образцы морской фауны, кораллы и раковины, к которым испытываю особый интерес. Не так давно мистер Янси обратился за моей помощью в попытке сохранить ваши плантации ванили — предприятии, которому чрезвычайно способствовал приезд вашего сотрудника по имени мистер Амброуз

Пайк, прибывшего к нам в 1849 году. На меня выпала печальная обязанность доложить, что мистер Пайк скончался от распространенной в здешних местах инфекции, которая, что в нашем климате не редкость, заканчивается для больного скорой и преждевременной смертью. Вы, вероятно, пожелаете сообщить его семье, что Господь призвал его к себе 30 ноября 1850 года. Также, если желаете, передайте его родным, что мистера Пайка похоронили по всем христианским канонам, а я проследил, чтобы его могила была отмечена небольшим камнем. Я очень сожалею о его кончине. Он был джентльменом высоких моральных качеств и чистейших помыслов. В наших краях таких людей встретить непросто. Сомневаюсь, что мне когда-нибудь встретится кто-то, похожий на него. Мне нечем утешить вас, кроме как уверением, что ныне он обитает в лучших местах и его никогда не постигнут невзгоды старости. Искренне и всецело ваш, преподобный Ф. П. Уэллс».

Новость обрушилась на Альму с силой топора, ударяющего о гранит: она зазвенела в ушах, сотрясла ее до кончиков ногтей, взорвалась искрами в ее глазах. От нее словно отсекли кусок чего-то — чего-то очень важного, — и этот кусок, завертевшись, улетел и потерялся навсегда. Если бы она в тот момент не сидела, то рухнула бы на пол. Но она сидела — и потому рухнула на отцовский стол, прижалась щекой к добрейшему и учтивейшему письму преподобного Ф. П. Уэллса и заплакала так, будто призывала все облака под небесными сводами обрушиться на нее разом.

* * *

Можно ли было горевать по Амброузу сильнее, чем она уже горевала? Оказалось, что да. Альма достигла самых глубин горя. Оказалось, под одним горем кроется другое, как на океанском дне под пластом обнаруживается пласт, а если продолжить копать, найдутся еще и другие. Амброуза не было с ней так долго, и она должна была понимать, что они не увидятся никогда, но ни разу она не предполагала, что он умрет раньше нее. С точки зрения простой арифметики это было невозможно, ведь он был ее моложе. Как он мог умереть первым? Он был сама молодость. В нем соединились вся невинность и простодушие этого мира. И все же он был мертв, а она жива. Она отправила его на смерть.

Есть степень горя столь глубокая, что это чувство становится уже непохожим на горе. Боль становится столь сильной, что тело ее уже не ощущает. Горе само себя прижигает, зарубцовывается и притупляет все чувства. Этой степени горя достигла Альма, когда перестала плакать и подняла голову с отцовского стола.

Она шагнула вперед, будто движимая грубой и неумолимой внешней силой. Первое, что она сделала, — поведала печальную новость отцу. Она нашла его в лежащим в кровати; его глаза были закрыты, лицо посерело и напоминало посмертную маску. Сообщить новость о смерти Амброуза с достоинством не вышло: пришлось кричать об этом в слуховой рожок Генри, пока тот не понял, о чем речь.

— Что ж, вот и этот канул, — промолвил он и снова закрыл глаза.

Затем она сказала Ханнеке де Гроот; та выпятила губы, прижала руки к груди и промолвила лишь одно слово: «God!» [51] — по-голландски это звучало так же, как по-английски.

Альма написала письмо Джорджу Хоуксу, объяснив, что произошло, и поблагодарив его за всю доброту, что он проявил к Амброузу. Джордж сразу же ответил запиской, в которой читались искреннее сочувствие и вежливое сожаление.

51

Боже!

Вскоре

после этого Альма получила письмо от своей сестры Пруденс, в котором та выражала соболезнования по поводу ее утраты. Кто сообщил Пруденс, она не знала. И спрашивать не стала. Она написала ей короткую благодарственную записку.

Она написала письмо преподобному Фрэнсису Уэллсу, подписавшись от имени своего отца и поблагодарив преподобного за то, что сообщил о смерти данного ценного сотрудника. Также она спрашивала, могут ли Уиттакеры что-то сделать для него в ответ.

Написала она и матери Амброуза, в точности скопировав каждое слово из письма преподобного Фрэнсиса Уэллса. Она боялась отсылать это письмо. Альма знала, что Амброуз всегда был любимчиком матери, несмотря на то что миссис Пайк называла его «неуправляемым». Да и разве могло быть иначе? Амброуз у всех ходил в любимчиках. Альма молилась, чтобы христианская вера миссис Пайк оказалась столь же сильна, как выглядело на первый взгляд, и помогла бы ей пережить это известие. Что касается Альмы, то она не верила в Бога настолько сильно, чтобы найти в этом утешение. Кроме того, ей теперь казалось, что она своими руками убила любимого сына этой женщины, самого лучшего, драгоценного, ангела Фрамингема.

Когда Альма разделалась со всеми этими обязанностями и отослала все эти письма, ей ничего не осталось, кроме как смириться со своим вдовством, стыдом и печалью. Она вернулась к изучению мхов, но больше из привычки, чем потому, что ей так хотелось. Отцу становилось все хуже. Ее обязанности расширились. Мир сузился.

Такой была бы вся ее оставшаяся жизнь, если бы всего пять месяцев спустя в «Белые акры» не приехал Дик Янси. Одним октябрьским утром он поднялся по ступеням их дома, держа в руках маленький потертый кожаный портфель, некогда принадлежавший Амброузу Пайку, и потребовал, чтобы ему предоставили возможность поговорить с Альмой Уиттакер с глазу на глаз.

Глава девятнадцатая

Альма проводила Дика Янси в отцовский кабинет и закрыла дверь, чтобы им никто не мешал. Прежде она никогда не оставалась наедине с Диком Янси в одной комнате. Он присутствовал в ее жизни, сколько она себя помнила, но рядом с ним ее всегда пробирал холодок. Его высокий рост, мертвенно-бледная кожа, блестящая лысина, ледяной взгляд, топорный профиль — все это складывалось в действительно грозную фигуру. Даже сейчас, спустя почти пятьдесят лет знакомства, Альма не могла определить, сколько Дику Янси лет. Он был вечным и не имел возраста. Это лишь делало его страшнее. Весь мир боялся Дика Янси, а Генри Уиттакеру только того и надо было. Альма никогда не понимала, отчего Янси был так предан Генри и как Генри удавалось его контролировать, но одно было ясно: без этого внушающего ужас человека компания Уиттакера давно бы развалилась.

— Мистер Янси, — промолвила Альма и жестом пригласила его сесть. — Прошу, располагайтесь поудобнее.

Он садиться не стал. Стоя посреди комнаты, он небрежно держал одной рукой портфель Амброуза. Альма старалась не смотреть на портфель — единственную вещь, принадлежавшую ее покойному мужу. Она тоже не села. Видимо, располагаться поудобнее никто из них не собирался.

— Вы что-то хотели со мной обсудить, мистер Янси? Или предпочитаете поговорить с моим отцом? В последнее время ему нездоровится, как вы наверняка знаете, но сегодня один из дней, когда ему лучше, и мысли его ясны. Он может принять вас в своей спальне, если вас это устроит.

Дик Янси по-прежнему молчал. Это была его знаменитая тактика: молчание как оружие. Когда Дик Янси молчал, все вокруг нервничали, беспокоились и заполняли пустоту словами. И выбалтывали больше, чем должны были. Дик Янси же из своей молчаливой крепости наблюдал, как вылетали наружу секреты и раскрывалась правда. Затем он сообщал все эти сведения Генри Уиттакеру. В этом была его сила.

Альма решила не попадаться в эту ловушку и не болтать не подумав. Поэтому следующие две или три минуты они простояли в тишине. Затем Альма не вынесла. Она снова заговорила: