Происхождение всех вещей
Шрифт:
Сама она, правда, не забыла о своих несчастьях, однако заштопала прорехи в полотне своей жизни так тщательно, как только могла, — и стала жить дальше. Впервые за все время она заметила, что здоровье отца действительно ухудшается, и скоротечно, как и говорила Ханнеке де Гроот. Едва ли этому стоило удивляться (ведь ему было девяносто лет!), но Альма всегда воспринимала его как колосса, пример человеческой незыблемости, и его теперешняя слабость потрясала и пугала ее. Он стал надолго удаляться в свою комнату, а иногда откровенно не проявлял интереса к важным делам. Слух и зрение его ухудшались. Без слухового рожка он уже совсем ничего не слышал. Теперь Альма нужна была ему и меньше, и больше, чем прежде: больше как сиделка, меньше как секретарь. Об Амброузе Пайке он ни разу не вспомнил. О нем никто не вспоминал. От Дика Янси приходили сообщения
И все же Альма не могла перестать думать о своем муже. Тишина из типографской студии, расположенной по соседству с ее кабинетом в каретном флигеле, постоянно напоминала о его отсутствии, как и оранжерея с орхидеями, запылившаяся и пришедшая в запустение, и молчание за ужином. А еще надо было обсуждать с Джорджем Хоуксом предстоящую публикацию книги Амброуза об орхидеях: в отсутствие Амброуза этим занялась Альма. Это тоже было напоминанием, причем болезненным. И сделать было ничего нельзя. Нельзя было избавиться от всех напоминаний. По правде говоря, они были повсюду. Ее печаль была неизбывна, но она заточила ее в маленьком отсеке своего сердца, которым можно было управлять. Это было лучшее, на что она была способна.
Снова, как и в другие одинокие моменты своей жизни, Альма обратилась к работе, чтобы успокоиться и отвлечься. Она снова начала трудиться над «Мхами Северной Америки». Вернулась на поле с валунами, где сапоги с каждым шагом вязли в грязи, и проверила свои флажки и отметки. Она снова убедилась в том, что один вид мха медленно продвигался вперед, в то время как другие отступали. К ней вернулось вдохновение, испытанное два года назад, в те головокружительные счастливые недели перед свадьбой, когда она заметила сходство водорослей и мха. Она не смогла ощутить ту безмерную уверенность, что почувствовала тогда, но предположение никуда не делось: ей все еще казалось как минимум вполне вероятным, что водное растение превратилось в наземное. За этим что-то крылось — какое-то стечение обстоятельств или необычная связь, — но разгадать эту загадку она не могла.
В поисках ответа и желая отвлечься, Альма снова обратила внимание на продолжающиеся дебаты о мутации видов. Она вернулась на шаг назад и снова перечитала Ламарка. Тот считал, что биологическая трансмутация происходит из-за чрезмерного или недостаточного использования той или иной части тела. К примеру, утверждал он, у жирафов такая длинная шея, потому что некоторые отдельные жирафы на протяжении своей истории так упорно вытягивали ее ввысь, чтобы объедать верхушки деревьев, что она на самом деле выросла в течение их жизни. Затем они передали эту черту — тенденцию к удлинению шеи — своему потомству. В то же время у пингвинов такие бесполезные крылья, потому что они перестали ими пользоваться. Из-за пренебрежения ими крылья атрофировались, и эта черта — пара ни на что не способных обрубков — передалась более молодому поколению пингвинов, сформировав тем самым облик всего вида.
Это была провокационная теория, но Альме не все в ней было ясно. Ей казалось, что, если следовать логике Ламарка, на Земле должно было происходить гораздо больше трансмутаций. Следуя этой логике, рассуждала Альма, у евреев, столетиями делавших обрезание, давно уже рождались бы мальчики без крайней плоти. Мужчины, всю жизнь брившие лицо, рождали бы сыновей, у которых никогда бы не росла борода. А женщины, ежедневно завивавшие волосы, — кудрявых дочерей. Но ясно же, что ничего такого не происходило.
И все же кое-что в мире менялось — в этом у Альмы не было сомнений. И не одна Альма так считала. В то время почти все в научном мире обсуждали такую возможность — виды могли менять свой облик. И это превращение происходило не на глазах, а в течение длительного времени.
Теория была в некотором роде фантастическая, но в то время в мире науки происходило много чего удивительного! Поразительно, какие тогда бушевали теории и споры. Недавно появилось слово «натуралист», придуманное великим ученым-энциклопедистом Уильямом Уэвеллом. [50] Многие люди науки выступили с суровыми возражениями против этого грубого нового термина, зловеще напоминавшего им страшное слово «атеист»; почему нельзя и дальше называть себя, как раньше, естественными философами? Разве это наименование не звучит более богоугодно
50
В оригинале scientist.
Почва уходила из-под ног ученых, они отступали перед лицом новых фактов. Оставшись одна в «Белых акрах», Альма Уиттакер тоже предавалась опасным мыслям. Она размышляла о Томасе Мальтусе и его теориях роста народонаселения, болезней, катаклизмов, голода и вымирания; о блестящих новых фотографиях Луны, сделанных Джоном Уильямом Дрейпером; о теории Луи Агассиса, утверждавшего, что мир некогда пережил ледниковый период. Однажды Альма пешком отправилась в музей на Сэнсом-стрит, чтобы взглянуть на полностью реконструированный скелет гигантского мастодонта, снова заставивший ее задуматься о возрасте этой планеты, о возрасте всех планет во Вселенной. Она постоянно думала о водорослях и мхах, о том, как первые превратились во вторые. Ее внимание вновь обратилось к дикрануму, и она снова задумалась о том, как этот вид мха способен существовать в столь многочисленных формах, каждая из которых отличается от другой лишь какой-нибудь мелкой деталью, что же облекло его в сотни различных силуэтов и конфигураций?
Задумывалась она и о своей жизни. В конце 1850 года на ее глазах Джордж Хоукс продемонстрировал миру книгу орхидей Амброуза Пайка — роскошное, подробное и дорогое издание, названное «Мир орхидей Гватемалы и Мексики». На ее глазах все, кто видел эту книгу, объявлял Амброуза Пайка лучшим иллюстратором-флористом эпохи. Все теперь хотели познакомиться с Амброузом Пайком, и все великие сады желали нанять его для зарисовки собственных коллекций, однако Амброуз Пайк сгинул — затерялся на другой стороне света, где, всем недоступный, выращивал ваниль. По этому поводу Альма чувствовала вину и стыд, но как исправить положение — не знала. Она договорилась, что Джордж Хоукс пошлет экземпляр книги Амброузу на Таити, но дошла ли она, так никогда и не узнала. Она устроила так, чтобы все гонорары от продажи книги были переданы матери Амброуза, почтенной миссис Констанс Пайк. Это привело к вежливому обмену письмами между Альмой и ее свекровью. К великому сожалению, миссис Констанс Пайк, кажется, думала, что ее сын сбежал от новой жены в погоне за очередной бесшабашной мечтой, а Альма, к еще более великому сожалению, не стала разубеждать ее в этом.
Раз в месяц Альма ездила навестить свою старую подругу Ретту в приюте «Керкбрайд». Но Ретта перестала узнавать ее — впрочем, Ретта, видимо, и саму себя теперь не узнавала.
Сестру Пруденс Альма не навещала, но время от времени до нее доходили новости: нищета и аболиционизм, аболиционизм и нищета — все та же невеселая история.
Задумываясь обо всех этих вещах, Альма не знала, как их осмыслить. Почему их жизни сложились так, а не иначе? Она снова вспомнила четыре вида времени, которым когда-то дала названия: Божественное время, геологическое время, человеческое время и время мхов. Она поняла, что почти всю свою жизнь стремилась жить в медленном, микроскопическом мире времени мхов. Это было странное желание, но потом она встретилась с Амброузом Пайком, чьи мечты оказались еще более невероятными: он хотел жить в вечной пустоте Божественного времени, то есть, по сути, вне времени вообще. И хотел, чтобы она поселилась там с ним.
Одно Альма знала точно: человеческое время было самым печальным, безумным и опустошающим временем из всех существовавших на Земле. И она изо всех сил пыталась его не замечать.
И тем не менее прошли три человеческих года.
Холодным дождливым утром в начале мая 1851 года в «Белые акры» пришло письмо, адресованное Генри Уиттакеру. Обратного адреса на конверте не было, но вдоль его края шла черная кайма, что означало траур. Альма читала все письма Генри, поэтому, разбирая корреспонденцию в отцовском кабинете, что входило в ее обязанности, открыла и этот конверт.