Происшествия. Фантастика. Фронтовые и исторические хроники
Шрифт:
В третий раз она сама подошла ко мне и спросила:
– Скажи, правда, что я веду себя по отношению к Андрею нескромно?
Было по крайней мере нетактично с ее стороны обращаться ко мне с такими сомнениями.
Я спросил:
– Кто тебе это сказал?
Она замялась.
– Неважно…
Тогда я снова спросил ее:
– Ну, а как ты сама оцениваешь свое отношение к Андрею?
– Мне он нравится, – ответила она с запинкой… – Очень нравится.
Потом взглянула прямо мне в глаза и заговорила быстро и даже, я бы сказал, умоляюще:
– Пойми,
Она говорила что-то еще, горячо, страстно, проникновенно – я не слышал ее. В ушах моих стоял ее крик, ее не сорвавшийся крик. Это был крик трепетного ожидания, крик всепоглощающей любви, которая по силе своей могла сравниться только с моей любовью к ней. Но ведь любила она не меня? Зачем она мне все это рассказывала? Я мог простить ей все обиды, мог мириться с ожиданием равным бесконечности, служить ей во всем не требуя ничего взамен. Но все это могло быть лишь если бы она подошла ко мне с открытым сердцем. А если в ее сердце другой, то вообще имела ли она право подойти ко мне?
– Чего же ты молчишь?
Она спрашивала меня кажется уже во второй раз, но я не мог бы ответить ей, если бы даже и слышал. Рот как будто судорогой свело. В тот момент во мне была такая пустота, что даже космос по сравнению с ней казался сейчас густо населенным…»
Несколько следующих страниц были подмочены настолько, что невозможно было что-либо разобрать. А дальше следовала такая запись:
«…Изменился я. Раньше, бывало, где народ не соберется кучкой, я всегда в середине. А теперь ни к кому не подхожу, ни с кем не вожусь, ни на кого смотреть не хочется. И к ней я стараюсь подходить меньше, чем к кому-либо. Но мы живем слишком тесно, чтобы перемена в наших отношениях могла остаться незамеченной. И однажды она меня спросила:
– Ты на меня сердишься? За что?
Я постарался уклониться от разговора и сказал, что нет, не сержусь.
– Просто мне не очень весело, – сказал я.
– Нет, сердишься, – настаивала она. – Я же вижу… Но почему?
Лицо ее стало красным, глаза повлажнели. Казалось она вот-вот заплачет. И мне захотелось, невероятно захотелось улыбнуться ей, успокоить, чтобы все было хорошо, чтобы все было по прежнему. Но, шестое чувство, чувство художника подсказывало мне:
– Эта улыбка – ложь! И слова, что она произносит – ложь! Это не близкий тебе человек.
Она как прежде ласково взяла меня за руку, но я вздрогнул, словно меня ударили в сердце.
– Я не сержусь, – скорее машинально, чем сознательно повторил я. – Мне так легче… А для тебя это все равно… Андрей… Да мало ли…
Я не хотел говорить ей об Андрее. Это вырвалось у меня непроизвольно, просто я не сдержался. А она? Почувствовала ли она в моих словах намек на правду, или она сама давно знала эту правду и, как и я, не хотела говорить о ней вслух, так или иначе, но она отпустила мою руку и сказала, покачав головой:
– Нет, не так просто найти еще такого человека, такого друга как ты…
И глаза у нее были грустные-грустные, но тем не менее она не сделала никакой попытки удержать меня около себя.
Так мы вышли к Белухе. С перевала из Орогочана в Кокколь нам открылось море горных хребтов с неровными зубчатыми гребнями. Одни из них покрыты снегом, другие остаются черными. Это высокие горы, но над ними всеми возвышается гора гор, самая высокая вершина Горного Алтая и Сибири – гора Белуха. Ее белая двуглавая вершина кажется врезанной в синее июльское небо и все остальные вершины и гребни по сравнению с ней кажутся незначительными и незаметными.
Уже самый последний турист поднялся на перевал, уже первая группа стала спускаться дальше на запад, где приветливо светилась на солнце зеленая долина Белой Берели и виднелись какие-то домики, а мы трое, – я, Андрей и Анюта – все еще стояли на пустынном, засыпанном камнями перевале и смотрели на Белуху.
И Андрей сказал:
– Подняться бы на нее.
И мы посмотрели друг на друга, как разбуженные, словно встретились первый раз, только что вот на этом перевале и присматриваемся друг к другу.
Вечером, когда мы сидели у костра, а горы вокруг были скрыты во мраке, снова зашел разговор о восхождении, и начала его Анюта.
– А что, если нам и правда попробовать подняться на Белуху? – тихо спросила она.
Я промолчал. Подобная экскурсия выходила за рамки утвержденного нам маршрута и вообще, мысль о попытке восхождения так походила на идею переплыть протоку, что я не нашел, что ей ответить.
Впрочем, Анюта ждала ответа не от меня. Она смотрела на Андрея и мне показалось, что она вообще не помнит о том, что я сижу рядом.
Андрей тоже молчал и Анюта спросила еще раз:
– А что, это очень трудная вершина?
– Средняя, – сдержанно ответил Андрей. – Категория 2-Б.
Он, конечно, лучше нас понимал риск подобного восхождения, но и желание подняться на Снежную Королеву Алтая у него было сильнее, чем у нас. Он колебался и эти колебания были понятны мне. Им руководил спортивный интерес. Андрей по призванию был скалолазом. А она? Зачем ей необходимо лезть на эту гору? Зачем ей понадобилось переплывать протоку? Зачем… И вдруг я понял: она хотела быть все время с ним рядом! Хотела показать ему, что такая же смелая, такая же бесстрашная как и он! Хотела разделять с ним его стремления, его интересы, хотела понравиться ему.
Я не мог высказать своих мыслей вслух, но вмешался в разговор и стал возражать против восхождения. Она отвечала мне резко, зло, как будто я обижал ее лично. А я тоже горячился… И чем больше я выходил из себя, тем более она упорствовала. Под конец она просто не захотела меня слушать.
– Ты трусишь! – заявила она и отвернулась.
Спор решил Андрей. – Я схожу завтра, посмотрю подходы, – сказал он.
Я надеялся на благоразумие Андрея. Кроме того, у меня был еще один союзник – непогода! В случае дождя вопрос о восхождении снимался сам собой.