Произведение в алом
Шрифт:
На мгновение ягнятник застыл перед пестрой витриной, казалось, его осенила какая-то мысль. Еще ночью его точил червь сомнения, ведь на воле, по всей видимости, придется влачить жалкое, полуголодное существование. Охота?.. Это при моей-то близорукости? .. Гм, а не открыть ли небольшую фабрику по производству гуано?.. Утопия, ибо - корм, корм, корм и еще раз корм. Все опять же упирается в проблему продовольствия, да и как иначе: ex nihilo nihil fit[152]. Но вот сейчас в единый миг пред ним распахнулась ослепительная перспектива. И он решительно шагнул через
– О боже, это еще что за рожа!
– охнула почтенная фрау Мутшелькнаус при виде незнакомого мужчины, внешность которого доверия ей явно не внушала.
Однако после того, как Амадей, нисколько не смущенный этим не слишком радушным приемом, благосклонно потрепал ее не первой свежести щечки, быстро сменила гнев на милость; ну а когда тот, проникновенно модулируя своим хорошо поставленным бархатным баритоном, обратился к ней с пространной, витиеватой речью, из коей явствовало, что с целью пополнения своего туалета некоторыми совершенно необходимыми в путешествии предметами он намерен совершить ряд весьма значительных приобретений, уж и вовсе души в нем не чаяла. Взыскательного
клиента особенно интересовали галстуки - и желательно поярче!
– готов был скупить оптом весь имеющийся в наличии товар.
Очарованная размахом и обходительными манерами ягнятника, простодушная женщина в мгновение ока взгромоздила на прилавке целую гору наимоднейших галстуков.
Любезный «герр» взял все не торгуясь, попросил только коробку побольше, чтобы аккуратно упаковать это пестрое изобилие. И лишь один, огненно-красный, незнакомец, словно не устояв перед его великолепием, выхватил двумя пальцами - как бы боясь обжечься - из кучи и протянул смущенной хозяйке, умоляя простить великодушно, коли та сочтет его просьбу слишком смелой, но что он был бы бесконечно счастлив, если б она своими прелестными ручками сама повязала ему сие произведение искусства.
Пока зардевшаяся как маков цвет дама завязывала на его длинной тощей шее какой-то немыслимо хитроумный узел, коварный сердцеед, обволакивая ее томным взглядом, напевал со страстными придыханиями:
– И жа-а-агучай паца-а-луй
таваих пурпурных э-губок
а-напомнил манэ
ту гарустную а-зарю...
Каким образом потерявшая голову хозяйка справилась в конце концов с узлом было непонятно даже ей самой.
– Боже, как он вам идет!
– прошептала она, стыдливо потупив глазки.
– Вы теперь ну прямо как... (как столичный сутенер, едва не вырвалось у нее) как самый настоящий прынс.
– Мерси, и, если возможно, еще стаканчик чего-нибудь освежающего, драгоценнейшая. Могу ли я просить о таком одолжении?
– ворковал аферист.
Наивная с таким рвением бросилась в задние помещения, словно умирающий просил о последнем глотке воды, но едва лишь она исчезла, как сказочный «прынс» подхватил картонную коробку, пулей вылетел из лавки и взмыл в небеса, так ни гроша и не заплатив. Напрасно оскорбленная в своих самых святых чувствах женщина изрыгала ему вослед поток отборнейших проклятий -бессердечный ловелас, очевидно не испытывающий ни малейших
угрызений совести, когтя в левой лапе сак, а в правой - объемистую коробку, безмятежно порхал в голубом эфире.
Ближе к вечеру, когда заходящее светило уже собиралось послать последними лучами воздушный поцелуй пламенеющим альпийским вершинам, устремил
Пролетев еще немного, Амадей Кнёдльзедер с удовольствием констатировал, что безошибочный инстинкт сына гор и на сей раз его не подвел - благосклонная судьба направила крылья блудного сына в нужную сторону: прямо под ним простирался уютный городишко, населенный трудолюбивыми сурками.
И хотя обитатели сего благословенного местечка при его появлении бросились врассыпную и, попрятавшись по домам, позакрывали двери па все замки, тем не менее очень скоро их страхи рассеялись: Кнёдльзедер не только не стал покушаться на жизнь дряхлого, не успевшего спастись бегством хомяка, но сам первый чрезвычайно почтительно снял шапочку, попросил огоньку и вежливо осведомился о найме жилья.
– Судя по диалекту, вы нездешний?
– спросил он, благосклонно предлагая тему для более обстоятельного разговора, после того как хомяк, ведавший в городе зерновыми поставками, с трудом уняв дрожь, стал способен членораздельно выговаривать слова.
– Т-таки н-нет, - заикаясь, пробормотал почтенный господин.
– А вы случаем не с юга?
– Т-таки н-нет, м-мы и-из П-Пгаги.
– Эге, и вероисповедания, по всей видимости, иудейского?
– с видом заговорщика хитро подмигнул Кнёдльзедер.
– И-и к-кто? Я-я? Я?? Чито ви себе позволяете, милостивий госудагь!
– стал в позу хомяк, не на шутку струхнувший, уж не русского ли казака послал по его грешную душу Иегова.
– Нет, ви
только посмотгите, я евгей? Я, несчастний шабесгой[153], десять лет тгудился на одну евгейскую, но бедную семью - и удгуг евгей!
Почтя за лучшее сменить тему разговора, любознательный незнакомец перешел к обсуждению городских новостей, при этом он дотошно вникал во все нюансы последних сплетен; интересно, что унылое брюзжание хомяка на предмет невиданного досель распространения злачных заведений отнюдь не повергло его в горестные размышления по поводу повсеместного падения нравов, напротив, ягнятник сразу как будто оживился и, словно только теперь заметив, в каком прискорбном состоянии находится собеседник, которого трясло так, что это приобретало уже какой-то патологический характер, все больше напоминая танец святого Витта, отпустил бедолагу с миром, а сам, весело насвистывая, направился на поиски подходящего пристанища.
Счастье вновь улыбнулось ему, и еще до темноты Кнёдльзедеру удалось снять на рыночной площади скромную, не привлекающую посторонних взглядов лавчонку с жилой комнатой и целым лабиринтом многочисленных чуланов на задах. Обнаружив, что каждое из помещений имеет отдельный вход, он впал в какую-то странную мечтательную прострацию...
Дни тянулись за днями, складывались в недели, мирные обыватели давно забыли свою настороженность, и вновь с утра до позднего вечера журчал жизнерадостный говорок на улицах города.