Произведения, 1856—1859

Толстой Лев Николаевич

— Иван Сергеевич! — проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеевича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть на него. Я взглянула на мужа, глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после долгого времени легко и радостно было смотреть в них.

С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту...

————

ВАРИАНТЫ ИЗ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫХ РЕДАКЦИЙ

АЛЬБЕРТ.

*№ 1 (I ред.).

Онъ думаетъ, в рно, что я только притворяюсь поэтомъ, ²⁶ потому что н тъ у меня другой дорожки. А может быть, думаетъ, что я теперь сочиняю что-нибудь, и что ему придется рассказывать через н сколько л тъ, что онъ халъ съ Крапивинымъ посл ужина отъ Дюса, и что именно тутъ-то Крапивинъ сочинилъ свою изв стную пьесу «Хоть сумракъ дней...» также какъ про Пушкина рассказывалъ недавно Алфонсовъ. Будетъ

разсказывать, что онъ былъ такъ простъ, веселъ и вдругъ.... а может быть, и точно теперь вдругъ придетъ удивительная пьеса. Онъ попробовалъ продолжать, но дал е 3-х словъ: хоть сумракъ дней, которыя Богъ ²⁷ знаетъ зач мъ пришли ему въ голову, ничего не выходило. — Ничего, ут шалъ онъ себя, это придетъ завтра, я чувствую какую-то тоску ужъ н сколько дней — это в рный признакъ. (Онъ забывалъ, что эту тоску, будто бы предшественницу вдохновенія, онъ чувствовалъ ужъ давно, почти съ т хъ пор какъ выступилъ на поэтическое поприще). ²⁸

** № 2 (III ред.).

Но о чемъ и зач мъ плакалъ тотъ, который лежалъ на диван ? Вотъ о чемъ и зач ем онъ плакалъ. Ему теперь было 35 л тъ, онъ былъ очень богатъ и ему давно ужъ всегда и везд было скучно. Быть скучающим челов комъ сд лалось даже какъ бы его общественнымъ положеніемъ. И всегда особенно было ему скучно и вм ст грустно тамъ, гд надо было веселиться. Кром того у него была пл шивая голова, и волосы продолжали л зть, ревматизмы въ ногахъ и гиморой въ поясниц . Каждымъ днемъ своимъ отъ утра до вечера онъ былъ недоволенъ, какъ будто раскаянье мучало его, и не только онъ, несмотря на доброе сердце, не могъ любить кого-нибудь, онъ самъ себ былъ невыносимо противенъ. А было время, когда онъ былъ молодъ, хорошъ собой, когда он любилъ и другихъ и отъ себя ждалъ чего-то необыкновенно прекраснаго. Первые звуки Меланхоліи, ²⁹ но какому-то странному сц пленію впечатл ній, живо перенесли его къ тому славному старому времени. —

Вдругъ передъ нимъ явилась старая зала, съ досчатымъ поломъ, въ которой еще ³⁰ д тьми они б гали вокругъ стола, но въ которой столъ этотъ теперь разд ленъ на дв половинки и придвинутъ къ ст нк . Въ зал теперь блеститъ 8 св чей, играютъ 4 Еврея, и деревенской свадебной балъ кипитъ во всемъ разгар . Вотъ старушка мать въ праздничномъ чепц , улыбаясь и по-старушечьи пошевеливая губами, ³¹ радуется на красавицу дочь молодую и на молодца сына; вотъ красавица молодая, счастливая сестра, вотъ они вс простые друзья и сос ди; вотъ и горничныя, подгорничныя и мальчишки, толпящіеся въ дверяхъ и любующіеся на молодого барина. Да, былъ молодецъ, красавчикъ, весельчакъ, кровь съ молокомъ, и радовались на него, и онъ съ возбужденіемъ и счастіемъ чувствовалъ это. А вотъ и барышня и изъ вс хъ барышень, она, Лизанька Тухмачева, въ розовомъ платьиц съ оборками. Чудное платьице! хорошо и холстинковое дикинькое, въ которомъ она по утрамъ; но это лучше, вопервыхъ, потому что оно на ней, и вовторыхъ, потому что открываетъ ея чудную съ жолобкомъ сзади шею и пушистыя, непривычныя къ обнаженію руки. Она не переставая почти безпрестанно улыбается, почти см ется; но какой радостью и ясностью сіяетъ эта розовая улыбка на ея раскрасн вшимся, вспот вшемъ личик . Блестятъ б лые зубы, блестятъ глаза, блестятъ розы щекъ, блестятъ волоса, блеститъ б лизна шеи, блеститъ вся Лизанька осл пительнымъ блескомъ. Да, она вспот ла, и какъ прелестно вспот ла! <какъ пот ютъ только деревенскія барышни; отъ нея дышитъ силой и здоровьемъ.> Коротенькія вьющіяся волосики на вискахъ и подъ тяжелой косой лоснятся и липнутъ, на пурпурныхъ щекахъ выступаютъ прозрачныя капли, около нея тепло, жарко, страстно. Онъ ужъ разъ дватцать танцовалъ съ ней вальсъ и все мало, все еще и еще, в чно, в чно чего-то отъ нея хочется невозможнаго. Вотъ онъ сд лалъ шагъ отъ двери, и ужъ она улыбается, блеститъ на него горячими глазками, она знаетъ, что онъ идетъ опять обнять ее молодой и сильный станъ и опять понесется съ ней по доскамъ залы. А звуки вальса такъ и льются, переливаются, такъ и кипятятъ молодую кровь и нагоняютъ какую[-то] сладостную тревожную грусть и жаръ въ молодое сердце. — И какъ ей не знать, что онъ идетъ къ ней, тутъ хоть и 10 барышень, и 10 кавалеровъ и другіе еще есть, но в дь это все вздоръ, вс знаютъ, что тутъ только одна красавица Лизанька и одинъ молодецъ — онъ. Никого больше н тъ, кром его и Лизаньки, другіе только такъ, притворяются, что есть. — Одна есть моямоя Лизанька! и потому моя моя Лизанька, что я весь ее, что со слезами счастія готовъ ³² сію же минуту умереть, принять истязанія за нее, за Лизаньку. Вотъ я подхожу къ ней, а первая скрипка жидъ выводитъ съ чувствомъ, подмывательно выводитъ тонкія нотки вальса, а матушка и другіе, вс , вс смотрятъ и думаютъ: вотъ парочка, такой н тъ другой во всемъ св т , и они думаютъ правду; я подхожу къ ней, она ужъ встала, оправила платьице; что тамъ таится подъ этимъ платьицемъ, я ничего не знаю и не хочу знать, можетъ быть ноги, а можетъ быть ничего н тъ. Она подняла ручку, около локотка образовалась ямочка, и пухлая твердая ручка легла мн на сильное плечо. Я дышу т мъ горячимъ воздухомъ, который окружаетъ ее, тамъ гд -то подъ платьемъ ея ножки зашевелились, и все полет ло; вотъ жиды, вотъ матушка, вотъ сестра съ женихомъ улыбаются, а вотъ ея глаза, посмотр ли на меня, не посмотр ли, а что-то сд лалось со мной и съ нею. Вотъ они. Сд лалось что-то чудесное, въ этомъ взгляд , сд лалось то, чего я не см лъ желать и желалъ <и я знаю, что это есть. Я бы хот лъ ревновать ее и ревную ее воображаемо, тогда еще> вс ми силами души. Ножки летятъ, ноги летятъ, рука, грудь, гд она, гд я? никто этаго не знаетъ. Мы летимъ, летимъ, что-то блеститъ, что-то двигается, что-то звучитъ, но я ничего не знаю и не хочу знать. — Но вотъ звучитъ ея голосъ, но я и того не слышу и не хочу слышать, и не голосъ, а шопотъ; она жметъ меня за руку, чтобы я опомнился, и повторяетъ: — Давайте прямо въ гостиную, говоритъ она, радостно улыбаясь. И чему она всегда улыбалась? Я понималъ однако тогда, чему она улыбалась. Нельзя было не улыбаться. Силы утрояются, удесятеряются въ ногахъ — всякая жилка дрожитъ отъ безполезнаго напряженія, несемся, несемся кажется прямо на притолку, на горничныхъ, но ничуть не бывало, и гор[ничныхъ] и притолки мы не ц пляя [?] проскакиваемъ въ гостиную. Звуки скрыпокъ чуть слышны, тихо, одна св ча нагор ла, стулья стоятъ, и я въ гостиной....... и она въ гостиной.

Мы останавливаемся, она см ется, и грудь ея высоко поднимается отъ счастливаго вздоха. Глаза на мгновенье отрываются отъ моихъ, мои тоже смотрятъ внизъ

и снова смотрятъ на нее. — Ея глаза говорятъ: Ну! Мои глаза говорятъ: ³³ Я? Неужели, это ужъ слишкомъ много, и въ то время какъ глаза, не теряя другъ друга, все бол е и бол е сближаются, такъ что странно становится, уста сливаются съ устами и руки невольно жмутъ другъ друга. Въ это время Осипъ серьезно проходитъ черезъ гостиную будто для того, чтобы снять съ нагор вшей св чи. Да что Осипъ? Она, см ясь глазами, глядитъ на меня и идетъ въ диванную, я, <будто спокойно> нап вая тройку удалую, иду въ залу. Отирая шолковымъ платкомъ потъ съ краснаго лица и откидывая назадъ, я знаю, густые и прекрасные волосы, я протискиваюсь черезъ горничныхъ въ залу. Матреша тутъ, и даже на самой дорог , хорошенькое личико вызывающе смотритъ на меня, она улыбается; но я гордо прохожу мимо, и жестоко вопросительно смотрю на нее. «Не хочу понимать» и не дотрогиваюсь до нее. Лизанька возвращается и еще весел й смотритъ на меня, и я тоже. Стыдиться? Чего? Мы гордимся, мы ничего лучше, никто въ мір ничего лучше, прелестн е не могъ сд лать. Можетъ быть Осипъ разскажетъ Агафь Михайловн , а А. М. матушк , и матушка по секрету составитъ сов щаніе съ сос дями, и они будутъ ахать и заботиться, какъ скрыть. Да что он ? Да ихъ н ту. Лизанька, вотъ она Лизанька, душка, персикъ, вонъ она, глазки, губки, зубки, которые я слышалъ и чувствовалъ нынче же вечеромъ. Я еще и еще иду танцовать съ ней. Н тъ для меня кром нея никого и ничего на св т . Но я вышелъ на крыльцо осв житься и, проходя назадъ, нечаянно встр тилъ Матрешу. Какія тоже у нея прелести! Я постоялъ съ ней на крыльц , держась за ручку двери, поговорилъ шопотомъ и потомъ постучалъ ногами, чтобъ думали въ передней, что я только что пришелъ и не останавливался. Матреша погрозилась, засм ялась и уб жала, а я опять вошелъ въ залу. — Боже, какъ мн было хорошо, весело, какъ я былъ счастливъ, какъ я былъ забавенъ, какъ я былъ силенъ, какъ я былъ уменъ, какъ я былъ блаженно глупъ. <Вс на меня смотрятъ, вс на меня радуются. Да больше имъ и д лать нечего.> Я перевернулся колесомъ, я будущаго зятя на рукахъ понесъ къ ужину, я перепрыгнулъ ³⁴ черезъ весь столъ, я показывалъ свою силу. И вс смотр ли и радовались и главное, я самъ, не переставая, радовался на себя. Въ этотъ вечеръ я могъ сд лать все, что бы не захот лъ. Ежели бы я только попробовалъ, я бы въ этотъ вечеръ по потолку пошелъ бы, какъ по полу. Помню, зазв н ли бубенчики, Лизаньк съ матерью подали дрожечки. — Какъ я чудесно огорчился! Какъ я р шилъ: они не по дутъ, и они не по хали. — Мамаша, просите, — сказалъ я. Старушка поб жала, хитро улыбаясь просила ихъ, и они остались. И гд теперь эта прелестная старушка? Они остались, но зач мъ-то пошли спать наверхъ, когда я находилъ, что спать совс мъ никогда не надобно. Они пошли спать, а я, разгоряченный, облитый потомъ, снялъ галсту[хъ] и пошелъ ходить по морозной трав по двору, глядя на ея окна; и все думалъ, что бы мн теперь еще сд лать: пойти купаться или по хать верхомъ 20 верстъ до города и назадъ — или лечь тутъ спать на мороз и потомъ сказать, что я это для нея сд лалъ. Помню, караульщикъ тоже ходилъ по двору. Какъ я вдругъ сильно полюбилъ караульщика; онъ нашъ добрый мужичокъ, надо ему дать что-нибудь, сказалъ я самъ себ и пошелъ говорить съ нимъ; глупо, но прелестно я разговаривалъ съ нимъ. И [?] Лизанька, и ночь, и я — все блаженство этаго [?] выражалось въ его добромъ бородатомъ лиц .

Вотъ что напомнили звуки музыки тому, кто лежалъ на [ди]ван , и отъ этаго онъ плакалъ. Онъ плакалъ не отъ того, что прошло то время, которое онъ могъ бы лучше употребить. Ежели бы ему дали назадъ это время, онъ не брался лучше употребить его, а плакалъ отъ того, что прошло, прошло это время и никогда, никогда не воротится. Воспоминаніе о этомъ вечер съ мельчайшими подробностями мелькнуло въ его голов , можетъ быть, по тому, что звукъ скрыпки Алберта похожъ былъ на звукъ первой скрыпки Жида, игравшаго на свадебной вечеринк , можетъ быть и потому, что то время было время красоты и силы, и ³⁵ звуки Алберта были вс красота и сила. Дальше скрыпка Алберта говорила все одно и одно, она говорила: прошло, прошло это время, никогда не воротится; плачь, плачь о немъ, выплачь вс слезы, умри въ слезахъ объ этомъ времени, это все таки одно лучшее счастье, которое осталось теб на этомъ св т . И онъ плакалъ и наслаждался.

* № 3 (III ред.).

— Разскажите пожалуйста, господинъ Албертъ, — сказалъ Делесовъ улыбаясь, — какъ это вы ночевали въ театр , вотъ, я думаю, были поэтическія, гофманскія ночи.

— Ахъ, что говорить! — отв чалъ Албертъ. — Я и хуже ночевалъ, и въ конюшняхъ, и просто на улиц ночевалъ..... О! много я перенесъ въ своей жизни! Но это все вздоръ, когда зд сь есть надежда и счастіе, — прибавилъ онъ, указывая на сердце. — Да, надежда и счастіе.

— Вы были влюблены? — спросилъ Делесовъ. —

Албертъ задумался на н сколько секундъ, потомъ лицо его озарилось внутренней улыбкой блаженнаго воспоминанія. Онъ нагнулся къ Делесову, внимательно посмотр лъ ему въ самые глаза и проговорилъ шопотомъ: — Да, я люблю. Да, люблю! — вскрикнулъ онъ. —

— Вы мн понравились, очень понравились, я вижу въ васъ брата. Я вамъ все скажу. Я люблю NN, — и онъ назвалъ ту особу, про которую разсказывалъ Делесову музыкантъ на вечер . — И я счастливъ, мн нужно ее вид ть, и я счастливъ. Ее н тъ зд сь теперь, но все равно, я ³⁶ знаю, что я буду ее вид ть, и я вижу, вижу ее, всегда вижу, она будетъ знать меня, она будетъ моя, не тутъ, но это все равно.

— Постойте, постойте, — заговорилъ онъ, одной рукой дотрогиваясь до Делесова, а другой доставая что-то изъ кармана. —

— Вотъ оно! — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана старую запачканную бумагу, въ которой было завернуто что-то. — Это она держала въ рук , — сказалъ онъ, подавая свернутую театральную афишу. — Да. А это прочтите, — прибавилъ онъ, подавая запачканный пожелт вшій исписанный листъ почтовой бумаги. Уголъ листа былъ оторванъ, но Албертъ, приставляя уголъ, держалъ листъ такъ, что Делесовъ могъ прочесть все, что было написано. Онъ не хот лъ отдать Делесову въ руки драгоц нный листъ, а держалъ его самъ дрожащими руками. ³⁷ <такъ что онъ могъ читать, и съ блаженн йшей улыбкой сл дитъ за глазами Делесова, читавшаго сл дующія строки.

Ваше......... (Тутъ былъ титулъ особы). Ты думала, ³⁸ что не знала ³⁹ меня: но ты ⁴⁰ любила и будешь ⁴¹ любить в чно меня однаго. Я умеръ, и понялъ, что ты моя, а я твой. Прощай, не в рь несчастьямъ этой жизни, в рь объятіямъ в чнымъ, которыя тамъ ожидаютъ тебя. Твой Албертъ и зд сь и тамъ будетъ ждать и любить одну тебя. Твой Албертъ.>