Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
Из его биографии видно, что он никогда не одолел мертвящей книжности: это оказалось не под силу его ограниченному дарованию. Сначала у многих возникла иллюзия, что он - талантливая натура, но вскоре обнаружилось, что у него мало таланта и ещё меньше натуры. Его "талант" разменивается на бесчисленные плоские афоризмы и притчи, которые сыплются у него решительно изо всех уст, тягучей канителью навязчивых назиданий переходят со страницы на страницу и этим вызывают чувство досады. Он как откровение вещает банальности: "Ибо при условии отсутствия внешних впечатлений и одухотворяющих жизнь интересов муж и жена - даже и тогда, когда это люди высокой культуры духа, - роковым образом должны опротиветь друг другу", или - "если бы нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, мы легко раздавили бы страшных змей наших крупных несчастий"! И дело даже не в том, насколько умны и оригинальны его замечания, - гибельно то, что его герои вообще только
И сам писатель, и его герои беспрерывно умничают, слова в простоте не скажут, это носители сентенций и тенденций, сосуды рассудочности, они не производят впечатления реальных людей. Они рассуждают о том, как надо жить, даже самые бесшабашные из них, забубённые головы, на разные лады повторяют одно: "Жизнь у меня без всякого оправдания". Они не дышат, а теоретизируют, решают мировые вопросы, от своей личной судьбы приходят к обобщениям отвлеченно-этического характера, и потому все у него, в сущности, толчётся на одном месте.
Это разъедающее резонерство, умственное крохоборство, стремление пронизать жизнь необразованной и некритической мыслью, - свойство Горького. Он очень однообразен. Внутренней разницы между людьми, стоящими на разных ступеньках социальной лестницы, у него нет. Жители подвалов и притонов, купечество, скучные мещане, дачники-интеллигенты - все одинаковы: то же искание, та же тоска по совести, та же прирожденная неспособность к самозабвенной жизни. Он бессовестно придумывает даже самого себя. Его напыщенные песни буревестника, и его позднейшее смирение, кроткий Лука, - всему одинаково чужда органичность. И неотразимая приверженность к вымыслу заставляет его измышлять даже то, что он видел, в самую правду вдыхать ложь, он своё же дело рушит деланностью.
В нём нет живого действия и страстной воли, которые убирали бы лишние разговоры и умствования, сталкивали бы лицом к лицу разнородные характеры, создавали борьбу людей и мощное соперничество желаний, и он неминуемо опустился в тину той скуки, которая так непобедимо обволакивает многие из его сочинений. Она давала себя знать всегда, и если публика могла сочувствовать Горькому в его походе против мещанства, то это не освобождало её от гнетущей скуки при чтении его "Мещан". Скуку надо живописать интересно, - автор этого не сделал. И кроме того, в сущности, всякая жизнь, если разъять её на мелочи, вынуть из нее душу, мещанство...
– Ну, а политика? Тут тоже жулил? Он же иногда бесстрашно высказывался.
Верейский покачал головой.
– В записных книжках Бунина-эмигранта есть любопытные сопоставления. "Начало февраля 1917 года. Оппозиция все смелеет, носятся слухи об уступках правительства кадетам - Горький затевает с кадетами газету (у меня сохранилось его предложение поддержать её). Апрель того же года - Горький во главе "Новой жизни", и даже большевики смеются, - помню фразу одного: "Какой, с Божьей помощью, оборот!" - но, конечно таким популярным соратником не пренебрегают. Ленин все наглее орет свои призывы к свержению Временного правительства, к гражданской войне, к избиению офицеров, буржуазии и т. д., - Горький, видя, что делишки Ленина крепнут, кричит в своей газете: "Не сметь трогать Ленина!" - но тут же, рядом печатает свои "несвоевременные мысли", где поругивает Ленина (на всякий случай)...
Конец 1917 г.
– большевики одерживают полную победу (настолько неожиданно-блестящую для них самих, что "болван" Луначарский бегает с разинутым ртом, всюду изливает свое удивление) - и "Новая жизнь" делается уже почти официальным органом большевиков (с оттенком "оппозиции Его Величеству"). Горький пишет в ней буквально так: "пора добить эту все ещё шипящую гадину - Милюковых и прочих врагов народа, кадетов и кадетствующих господ!" - и результаты сказываются
Февраль 1918 г., большевики зарвались в своей наглости перед немцами - и немцы поднимают руку, чтобы взять за шиворот эту "сволочь" как следует... Горький пугается и пишет о Ленине и его присных. Перед нами компания авантюристов, проходимцев, предателей родины и революции, бесчинствующих на вакантном троне Романовых..."
Но заключается "похабный мир", Горький переводит "Новую жизнь" в Москву (знал о близком переезде туда "правительства")... Газета его "в опале", но все-таки внедряется она в великолепный особняк на Знаменке, где на двери надпись: "Реквизировано комиссариатом иностранных дел для редакции газеты "Новая жизнь"...
Осенью 1918 года покушение на Ленина, зверские избиения в Москве буквально кого попало - Горький закатывает акафист Ленину по случаю "чудесного спасения": ведь никто и пикнуть не смел по поводу этих массовых убийств -значит, "Ильич" крепок... Затем - убийство Урицкого. "Красная газета" пишет: "В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ!" - и Горький выступает на торжественном заседании петербургского "Цика" с "пламенной" речью в честь "рабоче-крестьянской власти", а большевики на две недели развешивают но Петербургу плакаты: "Горький - наш!" и ассигнуют ему миллионы на издание "Пантеона всемирной литературы"... Горький берет в подручные Тихонова и Гржебина, и подлая комедия издания "мировых классиков" в стране, заливаемой кровью, грязью и уже заедаемой пещерным голодом и вшами, дает благие результаты: сотни интеллигентов стоят в очередях, продаваясь на работу в этом "Пантеоне"... Авансы текут рекой... Некоторые смущенно, бормочут: "Только, знаете, как же я буду переводить Гёте - я немецкого языка не знаю..." Но Тихонов успокаивает: "Ничего, ничего, мы дадим подстрочник, берите аванс..." Никакого "Пантеона" и доселе нет... Есть только тот факт, что "интеллигенция работает с советской властью", что "умственная жизнь в стране процветает" и Горький на страже её...
Май 1919 г., советские дела не плохи, в Москве "мировой" съезд третьего интернационала - и Горький на весь мир трубит славу этому Интернационалу и русским коммунистам "честнейшим в мире коммунистам, творящим дивное, планетарное дело!". Но к осени того же года положение "честнейших" так плохо, что Горький заявляет: "Среди них 95 процентов бесчестных грабителей и взяточников!" Летом 1920 года большевики под самой Варшавой - и Горький закатывает настолько бесстыдный акафист "святому" и даже превзошедшему всех святых в мире "Ильичу", что краснеют все ещё не околевшие с голоду советские ломовые лошади. Горький буквально бьется головой о подножие ленинского трона и вопиет: "Я опять, опять пою славу безумству храбрых, из коих безумнейший и храбрейший - Владимир Ильич Ленин!" Он говорит (в петербургских "Известиях"): "было время, когда естественная жалость к народу России заставляла меня считать большевизм почти преступлением... Теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше терпеть и страдать, чем сознательно и честно работать, - я снова пою славу священному безумству храбрых! " (Нужды нет, что в мае 1919 г. в первом номере "Интернационала" он писал совсем другое!: "Ещё вчера мир считал русских за полудикарей, а ныне он видит, что они пламенно идут в борьбу за третий Интернационал!") Но Варшава остается цела, "красные львы" в лаптях и босиком дерут без оглядки куда попало - и Горький снова ныряет в люк: возвращается к мирным работам о судьбе русских ученых и огрызается на своего "святого" и даже на Дзержинского: "Нельзя, господа, избивать интеллигенцию - это мозг страны, самое её драгоценное достояние!" А Ленин с Дзержинским только ухмыляются: "Поздно, братец, хватился! Мы этот мозг уже вышибли из сотни тысяч черепов! Мы отравили мир ядом своего существования, гноем наглости, зверства, бесстыдства, воровства, лжи, изуверства до такой степени, что теперь уже давно стали смешными эти басни о ценности мозгов! А за всем тем продолжай свои попечения об ученых -это народ самый безвредный для нас. И нам спокойно, и тебе прибыльно... на всякий случай..." И вот Горький опять в роли "овода" советской "республики" и в роли печальника о "мозге страны". И уже многие поговаривают о том, что за это ему надо "все простить"... Дело дошло до того, что в зарубежных русских газетах появился открытый призыв г. Ферсмана, петербургского академика, на этот предмет. О, постыдные, проклятые, окаянные дни!"
Ригер поддакнул.
– В посмертном дневнике Леонида Андреева есть такое место: "Вот ещё Горький... Нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать всю преступность Горького и степень его участия в разрушении и гибели России... Но кто за это возьмётся? Не знают, забывают, пропускают... Но неужели Горький так и уйдет не наказанным, не узнанным, "уважаемым"? Если это случится (а возможно, что случится) и Горький сух вылезет из воды - можно будет плюнуть в харю жизни!"