Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
Не в этом ли секрет и его политического индифферентизма? Елпатьевский говорил: "К политике Чехов относился равнодушно, пренебрежительно, даже можно сказать - немножко брезгливо. Он не любил заостренных политических людей, редко бывал в домах, где мог встретить их, услышать интеллигентские споры о политике". Вот Исаак Альтшуллер: "Очень много писалось о равнодушии Чехова к общественным вопросам, о его "холодной крови". По натуре своей он не был борцом и сам это неоднократно повторял".
Есть свидетельство Татьяны Щепкиной-Куперник: "Он разделял наши увлечения, интересы, говорил обо всем, о чем говорила Москва, бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы. Но я не могла отделаться от того впечатления, что "он не с нами", что он - зритель, а не действующее лицо, зритель далекий и точно старший, хотя многие члены нашей компании были много старше его". Ей вторит Максим Ковалевский: "Чехова мало интересовали вопросы о преимуществе республики или монархии, федеративного устройства и парламентаризма" И, наконец, Ладыженский: "Для меня особенно выяснилась основная черта чеховского характера - искренность, буквально не выносившая лжи. Но ещё больше раздражала его ложь, касавшаяся вопросов и убеждений общественной жизни. "Они напились, - говорил он мне раз про одну компанию, - целовались и пили за конституцию! Ну, ты подумай, зачем ему - он назвал фамилию - конституция, когда он может строить свое благополучие только в условиях политического рабства. Чего они лгут?"
– Да, он видел в политике и литературе только кривлянье, - кивнул Муромов, - "Знаете, - рассказал Бунин Чехову, - мне Скабичевский сказал однажды, что он за всю свою жизнь не видал, как растет рожь, и ни с одним мужиком не разговаривал". "Ну, вот, вот, а всю жизнь про народ и рассказы из народного быта писал... ", ничуть не удивился Чехов.
Времена, безусловно, были пошлые. Владимир Немирович-Данченко разъясняет их: "Общие места, избитые слова, штампованные мысли, куцая идейность. И противно было, что часто за этими ярлыками "светлая личность", "борец за свободу" прятались бездарность, хитрец... Одно время имел огромный успех писатель, весь литературный талант которого заключался в его красивой бороде, но он написал небольшой рассказ и выступил с ним, вернувшись прямо из политической ссылки. Стихотворная форма презиралась. Остались только: "Сейте разумное, доброе" или "Вперед, без страха и сомненья", что и цитировалось до приторности. Пушкин и Лермонтов покрылись на полках пылью..."
Ригер покачал головой.
– Все же иногда Чехов заражался общими местами, социал-демократическим вздором и бывал даже откровенно пошл. Вот брат его жены: "Увлекаясь игрой на скрипке и пением, я совершенно не задумывался над политическими событиями, войной с японцами и близостью революции. И когда я выразил надежду на победу русских войск, то отлично помню, как сидевший на диване Антон Павлович, волнуясь, снял пенсне и своим низким голосом веско мне ответил: "Володя, никогда не говорите так, вы, очевидно, не подумали. Ведь наша победа означала бы укрепление самодержавия, укрепление того гнета, в котором мы задыхаемся. Эта победа остановила бы надвигающуюся революцию. Неужели вы этого хотите?" Я был сражен и уехал пристыженный, глубоко задумавшись над этими словами и тем волнением и силой, с которыми они были сказаны Антоном Павловичем". Вот Николай Телешов: "Нередко Чехов говорил о революции, которая неизбежно и скоро будет в России. "Поверьте, через несколько лет, и скоро, у нас не будет самодержавия, вот увидите".
Можно истолковать подобное по-разному, но лучше вспомнить самого Чехова: "Во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, - рассказывал он, - нет чего-то общего, что связало бы все в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, литературе, даже во всех картинах, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, богом живого человека. А раз нет этого, значит, нет ничего. При такой бедности достаточно было серьезного недуга, страха смерти, влияния обстоятельств и людей, чтобы все, что я прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость своей жизни перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья..." В принципе, именно это с ним и случилось.
Но вот ещё одно, не подцензурное мнение Чехова об интеллигенции высказано в письме доктору Орлову: "Пока это ещё студенты и курсистки - это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский - это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а светила... Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр..." Есть и суждение Горького: "Он не любил разговоров на "высокие" темы, - разговоров, которыми русский человек так усердно потешает себя, забывая, что смешно, но совсем не остроумно рассуждать о бархатных костюмах в будущем, не имея в настоящем даже приличных штанов".
– И где же он, по-вашему, искренен?
– спросил Голембиовский.
– Я бы прибег к любимому чеховскому ответу...
– пожал плечами Верейский.
– "Не знаю..." Возможно, он менялся в годах.
– Ну ладно, продолжайте.
– Чехов стал смертником, а общение со смертью, как уже сказано, здоровым не бывает. Этим объясняется его исключительное пристрастие к смерти и безнадежности. Отныне чеховские герои - одиночки. Они стыдятся своей безнадежности и знают, что люди им помочь не могут. Они идут куда-то, но никого за собой не зовут. Проступает нескрываемое презрение, с которым они относятся к творчеству, мировоззрению, политике. Правда, Чехов боится общественного мнения и считается с ним. Но... Вот Иванов... он смертник, мертвая душа и живой труп. Обычный художник, вроде Тургенева, прилично похоронил бы его, смягчив безотрадность конца здоровой моралью, наряду с умирающим Ивановым нарисовал бы "младую жизнь, играющую у рокового входа", и впечатление смерти потеряло бы остроту и горечь. Но Чехов демонстративно делает центром драмы ни на что негодную развалину Иванова, а юный доктор Львов, который вступается за обиженных, хочет восстановить попранные права и возмущается неправдой, смешон. И на глазах читателя идея свергается с трона смертником! Каких бы подлостей и гадостей ни наделал Иванов, а в послужном списке его героя значатся всевозможные преступления, вплоть до почти сознательного убийства преданной ему женщины, он видится почему-то правым своей особенной, никому непонятной, но бесспорной, если верить Чехову, правотой. Саша, молодое, чуткое, даровитое существо, идет к нему поклониться, равнодушно минуя фигуру честного Львова...
О новой жизни у Чехова говорят только молодые и неопытные люди. Им все грезится счастье, обновление, свет, радости. Они летят, очертя голову, на огонь и сгорают, как неразумные бабочки. Все чего-то ищут, к чему-то стремятся, но все делают не то, что нужно. Все живут врозь, каждый целиком поглощен своею жизнью и равнодушен к жизни других. И странная судьба чеховских героев: они напрягают до последней возможности свои силы, но результатов никаких. Все они жалки. Женщина нюхает табак, неряшливо одета, не причесана, неинтересна. Мужчина раздражается, брюзжит, пьет водку, надоедает окружающим. Говорят некстати, действуют невпопад. В этом отношении чеховская интеллигенция ничем не отличается от неграмотных мужиков и полуграмотных мещан... Серость...
Настоящий герой Чехова - смертник. Нет ничего удивительного, что такой человек невыносим для окружающих. Он всюду вносит смерть и разрушение. Больше всего его влечет к свежим, молодым: он надеется с их помощью вернуть жизнь. Напрасно! Начало разрушения всегда оказывается всепобеждающим, Чехов начинает чувствовать нечто вроде удовлетворения, в его потухших глазах зажигается странный огонь, недаром показавшийся Михайловскому недобрым. Его жизнь отравлена смертью - и художник, глядя на жизнь через призму смерти, все видит мертвым и серым.
Чехов знал, до чего он договорился в "Иванове". И были ли это боязнь ли общественного мнения, или ужас пред сделанными открытиями, но Чехов повернул назад, почувствовал невыносимость безнадежности, счёл, что лучше уже вернуться к ... чему? Идеализм во всех видах, явный и тайный, вызывал в Чехове невыносимое отвращение. Не оттого ему так близка материалистическая философия? В ней нет ответа, она уничтожает человека - но ей ничего не нужно, она бездушна и бессловесна. С идеализмом можно бороться презрением, что Чехов и делает, но как бороться с материализмом? Он мертв и безразличен к презрению. Максим Ковалевский писал о Чехове в своих воспоминаниях: "Это был ум, чуждый не только мистицизма, но и всякой склонности к метафизике. Его пристрастия были на стороне точных наук, и в самом литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность точного анализа, непримиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими преувеличениями".
Но Чехов возвращается - мертвый к живым. Этот возврат проступает в "Палате N 6" и в "Дуэли", хоть финал там больше похож на насмешку. Хорошо, что читатели - не слишком проницательные психологи, они боятся двойственности и с присущей им "искренностью" все слова писателя принимают за чистую монету... Последний протест Чехова - "Дядя Ваня". Дядя Ваня тоже не своим голосом вопит на всю сцену: "проворонил жизнь!" Что ж, "проворонил" - пеняй на себя... Но какой смысл, какое значение этой напряженной внутренней работы смертников? Чехов, вероятно, снова ответил бы: "Не знаю". Речь его становилась всё тише и медлительнее.