Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
В начале 1857 года Толстой уехал за границу. По возвращении - роман с крестьянкой Аксиньей и опять же - кутежи и карты. Впрочем, он и сам пишет: "Я жил дурно..." Новая поездка в Париж. Там время от времени у него были приступы резкой тоскливости, которые эпизодически вклинивались в его психику, как что-то тяжелое. В 1861 умер от чахотки его брат Николай, и в 1862 году, ему, отметим, 34 года, Толстой едет в Башкирию лечиться от депрессии.
Все как-то отрывочно, бездумно, рвано... На первый взгляд - странно, как этот человек явно мечется по жизни, не может обрести себя, понять, что ему нужно. Перед ним открываются возможности образования - он лениво пренебрегает ими, ему светит военная карьера - он бросает её, к литературному же поприщу он тоже равнодушен и никогда не считал себя профессиональным литератором и не принимал близко к сердцу интересы литературных партий, неохотно беседовал о литературе, предпочитая разговоры о вопросах веры, морали, общественных отношений.
В 1862 он женится и, несмотря на то, что семейную жизнь омрачали ссоры и ревность, он пишет и успешен. К 40 годам Толстой - уже прославленный писатель, счастливый отец семейства и рачительный помещик. Казалось, ему нечего больше желать, недаром в одном из своих писем он написал: "Я безмерно счастлив". Как раз к этому моменту он завершил работу над
И вот в 1869 году счастливый сорокалетний Толстой отправляется смотреть имение в Пензенской губернии, которое рассчитывал выгодно купить. По дороге он заночевал в арзамасской гостинице и там пережил приступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски. Он описывает это переживание жене: "Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких никогда не испытывал..." Ему представилось, что он сейчас умрёт. Позднее он описал это переживание в "Записках сумасшедшего": "Всю ночь я страдал невыносимо... Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга, я оставался один, сам с собой". После этой ночи, которую сам писатель назвал "арзамасским ужасом", жизнь Толстого раскололась пополам. Вдруг все потеряло смысл и значение. Привычный к работе, он возненавидел её, жена стала ему чужда, дети безразличны. Перед лицом великой тайны смерти прежний Толстой умер. На 40-м году жизни он впервые ощутил огромную пустоту как общечеловеческую судьбу. Он назвал этот приступ "Арзамасской тоской". Но наивно думать, что это был обычный страх смерти, свойственный каждому здоровому человеку. Вспомним, что Толстой был не робкого десятка и был способен отличить депрессивное состояние от подлинного кошмара.
Этим дело не ограничилось. Последовал другой припадок, ещё тяжелее арзамасского, в Москве: "Я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня в ноздрях. Дворник внёс чемодан. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. "Боже мой, как я буду ночевать здесь?", - подумал я. Я провёл ужасную ночь, хуже арзамасской. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. ...Я меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я ещё стал слабеть и здоровьем. Жена говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса во мне"
Затем третий припадок: "И я вдруг почувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, ничего не слыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться - замерзнешь. Идти - силы слабеют. Я кричал. Все тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять не то. Я поглядел. Кругом лес - не разберешь, где восток, где запад. Я опять пошел назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весь арзамасский и московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. Смерть здесь. Не хочу. Зачем смерть. Что смерть. Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок. Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошёл в одну сторону и скоро вышел. Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось ещё позднее, через месяц после этого. Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню. И хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просфору, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг стало ясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти, и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего. Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть"
Ригер поежился.
– Ощущения странные, но странна, в моем понимании, не столько их мистическая составляющая, сколько удивительная "животность" описанного. Так мог бы думать Франкенштейн, - оторопело заметил он.
– Есть такое, - согласился Верейский.
– Это вообще ему свойственно. Там, где он изображает реальность, язык отличается такой силой и точностью, каких русский язык никогда и ни у кого не достигал. Но только начинаются отвлеченная психология, размышления, "философствования", по выражению Флобера, как только доходит до нравственных переворотов Безухова, Нехлюдова, Позднышева, Левина - происходит нечто странное, "il degringele affreusement" - "он ужасно падает", язык его как будто сразу истощается; иссякает, изнемогает, бледнеет, обессиливает, хочет и не может выразить суть, судорожно цепляется за изображаемый предмет и все-таки упускает его, как руки паралитика. Из множества примеров приведу лишь несколько наудачу. "Какое же может быть заблуждение, - говорит Пьер, - в том, что я желал сделать добро. И я это сделал хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал, хорошо, но и не разуверите, чтобы вы сами этого не думали". Это беспомощное топтание на одном месте, эти ненужные повторы все одних и тех же слов - "для того, чтобы", "вместо того, чтобы", "в том, что то, что" - напоминают бессвязное старческое бормотание. В однообразно заплетающихся и спотыкающихся предложениях - тяжесть бреда. Кажется, что не великий художник, только что с такою потрясающею силой и точностью изображавший войну, народные движения, детские игры, охоту, болезни, роды, смерть, заговорил другим языком, а что это вообще говорит другой человек...
Ригер кивнул.
– Я тоже заметил. Это тем более странно, что талант описания у него - подлинно божественный. Достаточно хотя бы единожды прочитать "Смерть Ивана Ильича", чтобы понять, что перед вами - выдающийся художник, огромный талант слова. Он поражает естественностью, говорит прасловами. И, кстати, Толстой никогда не поправлял и не отделывал текст. Кто видел корректуры его сочинений, знают, каким бесконечным переделкам подвергал он написанное, как долго обдумывал каждую строку, но едва ли хоть одна из этих бесчисленных правок касается стиля, - правится только содержание! Заботы о слоге для Толстого не существует, она в его глазах - кощунство, забота о слове - грех против Слова. Он думает о словах не больше, чем о дыхании, и слово для него не набор букв, а буквальность. Сам он не старается даже вымышлять фамилий для своих героев, а просто заменяет, да и то нехотя, Трубецкого - Друбецким да Волконского - Болконским, думает, что художественное воплощение жизни достижимо, если брать её в повседневной обыденности выражений. Это поэт прозы. Есть прекрасные слова о нём, сказанные бароном Дистерло: "В богатстве его творческой способности есть что-то напоминающее тропическую природу. Как в её напряженной атмосфере реет какая-то творящая сила и из каждого семени, из каждой цветочной пылинки выводит громадные пальмы, бананы, папоротники, переплетает их лианами, усыпает растениями-паразитами и чудовищными грибами, и из всей этой роскоши растительных форм создает свои девственные леса - так и в атмосфере произведений Толстого из каждой страницы возникает художественный образ..."
И тем печальнее, что, как я понял, Толстой не ценил себя как художника. Жизнь льется от его страниц, с глубиной и простотою даны бесконечные перспективы духа, а сам создатель всей этой живой радости угрюмо отказывался от своих творений, как новый Гоголь, сжигал свои не мертвые, а живые души... Он согрешил здесь - и непрощаемо: нельзя сопротивляться стихийной силе таланта, нельзя презирать свою одарённость. Сугубая же слабость его проявляется там, где он начинает притязать на что-то иное. Каждый творец ограничен, универсальных писателей нет: один силен даром интриги сюжета, другой - мастерством описания, третий - чувством юмора, четвертому свойственен талант дидактика. И никто никогда не узнает, что у вас нет музыкального слуха, пока вы не начали петь... Толстой же почему-то упорно стремился в ту сферу, где был бессилен... лавры Руссо, что ли, покоя не давали?
Голембиовский, который с начала их встречи не проронил ни слова, поднял глаза на Марка и усмехнулся.
Верейский поддакнул.
– Да, мне кажется, Толстой-прагматик забыл, что жизнь - великая путаница, что она иррациональна и, беспредельно сильный как художник, не встречая на эстетическом пути ничего недоступного, он упрямо желал добиться таких же результатов и в сфере разума, философских определений и логики, - и здесь он потерпел крушение. Он, человек простоты и жизни, возжелал быть Сократом и Шопенгауэром. Но Сократ не любил простоты, а Шопенгауэр ненавидел жизнь, Толстой же, наоборот, только в силу непоследовательности, по недоразумению, мог свою художническую гениальность променять на указку моралиста и мыслителя. В нём подлинно, по Вяземскому, при огромном таланте не было ума, он интуитивно искал простые ответы на сложные вопросы - и невольно многое опошлил.
– Но пишет-то божественно...
– недоумённо почесал лоб Ригер, - гений же... Как гений может быть дураком, Господи?
Муромов деликатно кашлянул.
– Мне кажется, я могу обелить его, господа. Точнее, объяснить некоторые странности. Давайте вспомним наследственную отягощенность Льва Николаевича. М. Назимова в её "Семейной хронике" Толстых говорит, что в каждом поколении Толстых имелся душевнобольной. Ещё больше было людей с психопатическим характером: замкнутые, эксцентричные, вспыльчивые, взбалмошные, странные чудаки, авантюристы, юродствующие и склонные к крайнему религиозному мистицизму, иногда сочетаемому с ханжеством, крайние сенситивные эгоисты. Дед писателя по отцу - Илья Андреевич, Толстой упоминает о нём, как об ограниченном человеке в умственном отношении. В имении его в Белевском уезде был вечный праздник. Беспрерывные пиршества, балы, торжественные обеды, театры, катания, кутежи - совершенно не по средствам, страсть играть в карты, совершенно не умея, на большие суммы, страсть к различным спекуляциям и денежным аферам, довели его до полного разорения. Если к этому бестолковому и бессмысленному мотовству прибавить, что он совершенно бездумно отдавал деньги всякому, кто просил, то неудивительно, что этот ненормальный человек дошел до того, что богатое имение жены было разорено, и семье нечем было жить. Он принужден был искать себе место на службе государственной, что при его связях ему было легко сделать - и он стал казанским губернатором. Предполагают, что кончил он самоубийством. Таков был дед. Бабушка, дочь слепого князя Горчакова, которую Толстой характеризует как очень недалекую особу в умственном отношении, была неуравновешенная и взбалмошная женщина с причудами и самодурствами, мучила своих слуг, а также родных. Страдала галлюцинациями и истерическими припадками. Однажды велела отворить дверь в соседнюю комнату, где она будто увидела своего тогда уже покойного сына и разговаривала с ним. Из детей этой четы: сын - Илья Ильич, младший брат отца, был горбат и умер в детстве, дочь, Александра Ильинична, тетка Толстого, отличалась мистическим характером, жила в монастыре, держала себя, как юродивая, и была, по словам самого Льва Николаевича, очень неряшлива. Другая дочь - Пелагея Ильинична также, по-видимому, умственно отсталая, юродивая, мистически настроенная, с тяжелым и неуживчивым характером. В конце концов, она удалилась в монастырь, впала в старческое слабоумие: несмотря на религиозность, не хотела при смерти причащаться. Отец Толстого - Николай Ильич, судя по отзывам самого Льва Толстого, тоже был человек недалекий. 16 лет он, видимо, болел какой-то нервной болезнью, в целях его здоровья был сведен в незаконный брак с дворовой девушкой. Толстой рисует его, как веселого человека с "сангвиническим" характером. Из всех сыновей его, братьев Льва Николаевича, один, Дмитрий, был определенно нервно или психически болен. В детстве отличался капризностью, позже, взрослый, был замкнут, задумчив, склонен к мистическому и религиозному юродству, не обращал внимания на окружающих, имел странные выходки и вкусы. Был неряшлив и грязен, ходил без нательной рубашки, одетый только на голое тело в пальто и в таком виде являлся с визитом к высокопоставленным лицам. Из юродствующего временами становился развратным, импульсивным, вспыльчивым, жестоким и драчливым, дурно обращался с слугой своим, бил его. Страдал смолоду тиком - подергивал головой, как бы освобождаясь от узости галстука. Умер от чахотки. Другой брат Толстого, Сергей, также отличался эксцентричностью: часто месяцами сидел один взаперти. Держал себя оригиналом, выезжал не иначе, как на четверке. Был чрезвычайно горд и к крестьянам относился с презрением. Сам Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам, сопровождавшимся полной потерей сознания с последующей амнезией. Перед припадком следовал бред и состояние полной спутанности. Припадки всегда следовали после аффектов, кроме того, Толстой страдал приступами сумеречного состояния, которые часто завершались тяжелыми приступами патологического страха смерти, галлюцинациями - зрительными и слуховыми, часто устрашающего характера. Толстой сам говорит, что генезис его богоискательства и мистического утверждения Бога не есть результат философской концепции, а результат патологических переживаний. "Я говорю, что это искание Бога было не рассуждение, но чувство, потому что это искательство не из моего хода мыслей - оно было даже прямо противоположно им, - но оно вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежда на чью то помощь". Не в этом ли объяснение?