Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.
Сознательно мирские наслаждения
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья;
Как женщину, ты родину любил...
Ну, насчёт чистоты и мирских наслаждений, - вздохнул Муромов, - то о мутной связи Добролюбова с немкой Терезой Карловной Гринвальд, намерении его жениться на ней и о их разрыве Чернышевский рассказывает в комментариях к письмам Добролюбова. Он препятствовал "безрассудной" связи Добролюбова с Гринвальд: "Кончилось это тем, что я, при его возвращении из Старой Руссы, насильно, его повёл из вокзала в карету, насильно втащил по лестнице к себе, много раз брал снова в охапку и клал на диван: "Прошу вас, лежите и усните. Вы будете ночевать у меня..." Берег чистоту друга, стало быть. Впрочем, хлопотал он зря, ибо в итоге сестрица супруги самого Чернышевского, Анна, вскружила Добролюбову голову. "...Я нахожусь на пути к погибели, мой миленький, жалуется Добролюбов в письме И. Бордюгову, несколько прогулок вдвоём по Невскому... несколько бесед с нею в доме, две-три поездки в театр и, наконец, два-три катания на тройке за городом... совершенно меня помутили... она мне раз поверяла тайны своего сердца и при этом призналась, что... не считает меня за мужчину и потому вовсе не стыдится говорить мне многое, чего другим не сказала бы..." Впрочем, Анна Сократовна тут не лгала, ибо Добролюбова за мужчину действительно не держала: уж очень он был противен.
– А почему?
– поинтересовался Ригер, снова хрустя огурцом, - чем он был хуже Чернышевского?
Голембиовский метнул на распоясавшегося Ригера злой взгляд, но Муромов охотно удовлетворил его явно нездоровое любопытство:
– Объяснение этого факта, мне кажется, можно было бы обнаружить, Марк, в воспоминаниях Авдотьи Панаевой: "Добролюбов и Чернышевский, писала она, сделались в это время уже постоянными сотрудниками "Современника", старые же сотрудники считали, что общество Чернышевского и Добролюбова нагоняет тоску. "Мертвечиной от них несёт!
– жаловался Тургенев.- Ничто их не интересует!" Литератор Григорович уверял, что он даже в бане сейчас узнает семинариста, когда тот моется: запах деревянного масла и копоти чувствуется от его присутствия, лампы тускло начинают гореть, весь кислород они втягивают в себя, и дышать делается тяжело..." Возможно, Анне Сократовне не нравился "запах деревянного масла и копоти" от Добролюбова, - предположил Муромов, - но, судя по мемуарам Панаевой, Чернышевский смердел также. Но это моя гипотеза, истинная же причина "противности" Добролюбова, боюсь, останется вечной тайной русской литературы, - заключил Александр Васильевич извиняющимся тоном.
– Шурик!
– одернул Муромова Голембиовский, - прекратите!
Муромов согласился.
– Да-да...Я отвлёкся. Но ему действительно не везло в любви, женщины брезговали им, вызывая злобные пассажи в дневнике: "И чёрт меня знает, зачем я начал шевелить в себе эту потребность женской ласки, это чувство нежности и любви!.. Ведь шевелилось же оно у меня и пять-шесть лет тому назад, да я умел заглушить его... Постараюсь все скомкать, всё порвать в себе и лет через пять женюсь на толстой купчихе с гнилыми зубами, хорошим приданым и с десятком предварительных любовников-гвардейцев. Черт их побери, все эти тонкие чувства, о которых так любят распространяться поэты!.. Я теперь мечусь во все стороны и нигде себе покоя не найду. А уж как зол я теперь, как зол!". Понятно, после такого станешь "рассудку страсти подчинять" и "жить для славы и свободы". А что еще остаётся? Но всё это было бы абсолютно неважным, если бы не уже процитированная эпитафия, заканчивающаяся весьма патетично:
Природа-мать! когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни...
Неужто точно - заглохла бы?
– Шурик, вы выступаете не в своём амплуа, - страдальчески сморщился Голембиовский.
– Верно, нечего отбивать мой хлеб, - дерзко заявил Ригер, - про речь на похоронах и я сказать могу.
– Ригер сунул нос в блокнот, - где же оно? Ах, да, вот. "Вдруг вышел энергичный бритый господин", - вспоминает очевидец,- вынул тетрадь и сердитым наставительным голосом стал читать по ней земляные стихи Добролюбова о честности и смерти, сиял иней на березах, а немного в сторонке смиренно стоял в новых валенках агент третьего отделения. "Для своей славы он сделал довольно, говорил бритый господин. Для себя ему незачем было жить дольше. Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби. Честность - вот была его смертельная болезнь..."
Голембиовский поморщился.
– Ну, Марк, ну зачем повторять эти пошлые шутки? Как можно такое сказать?
– Какие шутки?
– вытаращил глаза Ригер, - всё точно.
Верейский тоже подтвердил:
– Да, он так и сказал, и едва ли пошутил. Александр Гиероглифов четко всё описал в статейке "Похороны Н. А. Добролюбова" в "Русском мире", кроме того, есть и донесение агента III Отделения... Достоевский же именно над этими словами и издевался. По свидетельству же Александра Никитенко, Чернышевский на Волковом кладбище сказал, что Добролюбов умер жертвою цензуры, которая обрезывала его статьи и тем довела до болезни почек, а затем и до смерти. Он неоднократно возглашал к собравшейся толпе: "А мы что делаем? Ничего, ничего, только болтаем". Но если цензура резала болтовню - за что её винить? При этом непонятно, почему жертвой нефрита не пали Достоевский и Григорович, Панаев и Страхов, а, главное, сам Чернышевский? Их, что, не "обрезывали"? Или у них было мало честности для смерти?
Ригер с достоинством склонил голову в сторону Верейского, словно благодаря за подтверждение, и продолжил:
– Тем временем - снова запахло бесовщиной. По сведениям народовольческим, Чернышевский, как Петенька Верховенский, ещё в июле 1861 года предложил Слепцову и его друзьям организовать основную "пятерку", - ядро "подземного" общества. Система этих пятерок, потом вошедших в "Землю и Волю", состояла в том, что член каждой набирал, кроме того, свою, зная только восемь лиц. Всех членов знал только Чернышевский. Сам же он, безутешный после похорон друга, был полон, однако, титанических творческих планов, и в письме от 5 октября 1862 года перечисляет свои будущие труды, которые "обдуманы окончательно": "многотомная "История материальной и умственной жизни человечества"... за этим пойдет "Критический словарь идей и фактов". Это будет тоже многотомная работа. Наконец на основании этих двух работ я составлю "Энциклопедию знания и жизни""...
Его прервал хохот Муромова и Верейского. Даже Голембиовский, желавший сохранить беспристрастность, покачал головой. Ригер же, как истый актёр, к тому же бывший уже слегка под шофе, продолжал тоном завзятого конспиролога:
– Меж тем после студенческих беспорядков в октябре 1861 года надзор за ним установился постоянный, кроме того у Николая Гавриловича служила в кухарках жена швейцара. Её без труда подкупили - пятирублевкой на кофе, до которого она была весьма охоча. За это она доставляла сыскарям содержание мусорной корзины Николая Гавриловича. Чернышевский же, с юности мечтавший предводительствовать в народном восстании, теперь был почти у цели. Казалось, ему необходим лишь час исторического везения, чтобы взвиться. Революция ожидалась им в 1863 году, и в списке будущего конституционного министерства он значился премьер-министром...
– Он? Однако, притязания...
– резюмировал Голембиовский, удивлённо покачав головой.
– Он, он, - кивнул Ригер, - и сделал он для этого всё, что мог. События шибко пошли той ветреной весной. Крестьянская реформа вызывала решительное неприятие Чернышевского, ведь получи крестьяне свободу - он оставался на бобах, и с целью сорвать освобождение крестьян или хотя бы затормозить его, он с подручными поспешно и неловко организует студенческие волнения, а позднее - знаменитые пожары в Петербурге, ведёт пропаганду среди офицеров и в казармах воинских частей, использует в своих целях очередные кровавые осложнения в польских делах. Достоевский догадался, да и не один он... Пожар начался на Лиговке, затем мазурики подожгли Апраксин Двор. А там густой дым повалил через Фонтанку по направлению к Чернышеву переулку, откуда вскоре поднялся новый чёрный столб... Агенты, тоже не без мистического ужаса, доносили, что ночью в разгаре бедствия "слышался смех из окна Чернышевского". Полиция наделяла его дьявольской изворотливостью и во всяком его действии чуяла подвох. "Эта бешеная шайка жаждет крови, ужасов, - взволнованно говорилось в доносах, - избавьте нас от Чернышевского..."
Хотя запоздалые ответные действия чиновников правительства были крайне нерешительны, 7 июля 1862 года он был арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Именно там он вскоре начал писать "Что делать?", - и уже 15 января 1863 года послал Пыпину первую порцию, через неделю - вторую, и Пыпин передал обе Некрасову для "Современника", который с февраля был опять разрешен.
И тут снова мелькает дьявольское копыто. Шефом жандармов был уже не умнейший Бенкендорф и не хитроумнейший Леонтий Дубельт, но Василий Долгорукий, глупцом которого, однако, тоже никто не называл. "Что делать?" было прочтено и присоединено к делу. С точки зрения этической писание это было признано безнравственным, с точки зрения эстетической - антихудожественным и бездарным, а содержательно же было определено как пустой утопический вздор. Походя заметим, что критическая оценка сыскарей царской охранки оказалась в высшей степени умной и верной, попросту говоря, истинной. Полицейские Российской Империи доказали, что у них - прекрасный художественный вкус. Но дальше...- Ригер чуть вытаращил глаза и загадочно улыбнулся - цензураразрешила печатание романа в "Современнике", рассчитывая, что эта вещь уронит авторитет Чернышевского, что его просто высмеют.
Это был страшный просчёт. Никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись. Даже Герцен, находя, что "гнусно написано", тотчас оговаривался: "с другой стороны много хорошего, здорового". Вместо ожидаемых насмешек, вокруг "Что делать?" сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, - и ни одна вещь Тургенева, Достоевского или Толстого не произвела такого могучего впечатления....
Муромов кашлянул.
– Если можно, я встряну. Надо сказать, что в писательской среде Чернышевского ненавидели. Тургенев, Григорович, Толстой называли его "клоповоняющим господином", всячески между собой над ним измываясь...