Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
– Шурик, толстовство - это, скорее, идеи морали...- вздохнул Голембиовский и окунул в чай сухарик..
Муромов не замедлил согласиться.
– Хорошо. Не будем выискивать мелкие противоречия, поговорим об основных положениях. Вся его мораль, в сущности, сводится к требованию исполнять волю Божию. Человек не по своей воле пришёл в мир, и в мире этом он должен творить волю его пославшего, а в чём Его воля - человеку раскроет его собственный разум. В принципе, тут единственное логичное место: отсутствие достоверного знания, в чём заключается воля Господня, неизбежно должно было привести Толстого к заповеди о непротивлении злу. Для того чтобы делать, нужно гораздо больше знать, чем для того, чтобы не делать. Вот почему влечёт к себе Толстого непротивление: только в неделании может он не чувствовать всю формальную пустоту заповеди: "Твори волю Господню". "Даже убеждать человека - значит совершать над ним насилие", - говорит Толстой. А насилие - зло, значит, нужно не только не убивать, не нужно и убеждать. Не делать, не делать и не делать...
Насилие... У нас слишком играют словами, когда провозглашают, что насилие недопустимо с христианской точки зрения. Согрешил ли Христос, изгоняя торгашей, осквернявших храм? Согрешит ли человек, когда вырвет из рук самоубийцы револьвер, приставленный к виску, или силой не допустит перерезать на глазах своих горло своему ближнему? Нужно разграничить допустимое и недопустимое насилие. В противном случае заповедь "не противься злу насилием" приведёт к абсурду, к которому и пришёл Толстой. Насилием придётся признать всякое активное проявление любви, всякое публичное высказывание своего мнения, и человеческая жизнь превратится в мёртвую, бездушную нирвану. Эта опасность, кстати, не миновала последователей Толстого. Непротивленчество привлекало пассивные, безжизненные натуры, ненавидящие всякий живой, пламенный порыв, дерзновение и деяние. Они нашли себе в непротивленстве пристанище для своей мёртвой психологии и с гордым сознанием людей, творящих "волю Божию", отвернулись от жизни, а в итоге - сам Толстой с ужасом отверг толстовцев.
Голембиовский вздохнул.
– Если это речь адвоката Бога, что же скажет адвокат дьявола?
Ригер не замедлил отозваться.
– Я отмечу ещё одну странность этого человека: духовные вопросы впервые заинтересовали его, как пишет он сам, "когда ему не было ещё и пятидесяти лет"... Ему кажется, что это рано, между тем Достоевский осмысляет проблему страданий уже в 22 года, в своём первом романе. В Толстом как раз и поражает это подлинно долгое детство духа, отстранённость от глобальных проблем бытия. В чём причина этой отстранённости? В обеспеченности и материальном благополучии? В рассеянии мыслей долгой разгульной жизнью? В бесовской гордыне?
– Вы убеждены, что не в болезни?
– уточнил Голембиовский.
Ригер уверенно покачал головой.
– Он был болен, мучился истерическими припадками, страдал от галлюцинаций и сумеречных состояний духа, от уныния, тоски и депрессий, но Достоевский с его эпилепсией страдал не меньше. Но почему Достоевский мог оставаться в рамках православной традиции и она ему творить не мешала? Почему вера не мешала Гоголю и Жуковскому? Это гордыня. Достаточно прочитать любую страницу его публицистики - она проступит.
– Болезнь гордыни свойственна всем, - отозвался Голембиовский, - даже бомж, роющийся в мусорном баке, иногда мнит себя человеком высокого духа, отвергнувшим условности опошлившегося общества, воры гордятся принадлежностью к какому-то там "братству", так что же говорить о человеке таких больших дарований, как Толстой?
– Но перед Богом Толстой и бомж равны, - возразил Ригер, - разве что с Толстого больше спросится, ибо ему больше дано было. Для Бога он - раб Божий Лев, а его талант - это дар самого Господа, он не учитывается Богом. Учитывается то, что раб Божий Лев наработал на данный ему талант. А это - помои, вылитые на таинства и богослужения в романах, притязание на исправление священных текстов и поношение веры. И - страшное искушение "малых сих"... Вот снова Никон: "Он восстал против Личного Бога, он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, он - страшно сказать - называл воплотившегося Бога "бродягой", "повешенным иудеем"... Церковь не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собой. А что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившегося суда Церкви над богохульником, впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви, Церковь же и осудила, якобы за нетерпимость. Именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той её части, которая любит себя величать этим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное, его возвеличили не только гениальным писателем Русской земли, но всемирным гением, украли для него из священного языка Церкви дорогое сердцу верующего имя "старец", да ещё приложили к нему словечко "великий", и пошёл гулять по миру этот титул богоотступника..."
Все, что у него было, - продолжил Ригер, - это данный Богом талант, совершенно не соответствующий ни его умственному уровню, ни его образованию, ни образу жизни, ни масштабу личности. При этом я бы сказал, что нет ничего страшного в отсутствии у него систематического образования. Это действительно не очень важно, многознание уму не научает, - к тому же все можно наверстать самообразованием. Но он им не занимался. Но есть и другое. И непростительное. На мой взгляд, нет ничего особенного, когда старая опытная блудница учит молодых шлюх азам ремесла. Всё правильно, кто же их ещё научит-то? Но когда старая проститутка возглавляет движение "За нравственность молодежи!" - это мерзость. Англичане недаром уронили, "когда лиса читает проповеди, загоняй своих гусей...." Ему ли учить было? Тянет ли его "облик моралес" на ранг Учителя жизни? Транжира и мот, картежник и развратник, выпивоха и кутила, высокомерный невежда - с какой стороны ни посмотри - никакого нимба. Чтобы отмолить грехи молодости - ему сорок лет каяться надо было, а не богословие на истину проверять. И когда Ленин называет его "зеркалом русской революции", он куда как прав: скольких людей этот горделивый, полуграмотный, проповедующий корявую нравственность Казанова сбил с пути истинного? Скольких отвратил от Господа своим дутым авторитетом? Скольких развратил своим безбожием? Кто это подсчитал? И не Льву ли Николаевичу мы - процентов, этак, на 50% - обязаны 17-м годом и всем последующим?
– Он - все же гений...
– устало проронил Голембиовский.
– Гениальность в слове - это как абсолютный слух. Если он у вас есть - это не значит, что вы его заслужили. Это не заслуга. В равной степени это не означает, что его наличие ставит вас вне критики. Мощь дарования - тоже не повод для неподсудности. Мы не восхищаемся мощью реки только потому, что она затопила половину города. Человеку, одаренному талантом от Бога, надо служить Богу, а не критически исследовать богословие. Толстой же запутался сам и сбил с пути тысячи людей. На что притязает человек, пишущий свое Евангелие и дерзающий поправлять апостолов?
– Вы считаете его отлучение верным?
– с любопытством осведомился у коллег Голембиовский.
– Ортодоксальный еврей взбесится, - пожал плечами Ригер, - если кто-то начнет оплевывать Тору или измываться над жертвами Холокоста. Правоверный мусульманин весьма болезненно отреагирует на сожжение Корана. Любой человек, у которого есть что-то святое, будет задет, когда оплевывают его святыню. Даже атеист едва ли будет спокойно слушать поношения на свою любимую мать. Толстой говорит: "То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал всё, что мог, об учении Церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие, практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством... " Что удивляться реакции Церкви?
Муромов нахмурился и проронил:
– Как я понял, решились на это не сразу. Церковь не хотела громкого скандала и не считала нужным привлекать внимание к его заблуждениям. Все понимали: Толстой - настолько значимая фигура, что любое жесткое определение может вызвать общественный скандал. Однако ситуация коренным образом изменилась после того, как Толстой издал "Воскресение" с кощунственным изображением Евхаристии. После этого молчать уже было нельзя. В 1900 г. первенствующим членом Синода стал митрополит Антоний, и вызрело решение дать определение о Толстом. В этом определении отсутствуют слова "анафема" и "отлучение". Тем не менее, оно недвусмысленно утверждает, что Толстой сам себя отторг от церковного общения, и поэтому дальше не может считаться членом Церкви, не может участвовать в церковных таинствах, в случае смерти не может быть погребенным по православному обряду. По каноническим последствиям для него - это, конечно, отлучение.
Верейский заглянул в свои записи.
– Началось все задолго до определения Синода. В конце 80-х за прямую хулу на Церковь святой Иоанн Кронштадский звал его "порождением ехидны...", а ряд церковных иерархов обращались к императору Александру III с призывом наказать Льва Толстого, однако император умно отвечал, что "не желает прибавлять к славе Толстого мученического венца". После смерти Александра III в 1894 году аналогичные просьбы стал получать Николай II.