Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
– Простите, Алеша, вы обещали свои выводы...
– мягко напомнил Муромов.
Верейский кивнул.
– Я к ним подхожу.- Все, написанное Чеховым до 1888 года, это по большей части юмористические пустяки. Дальше - вдруг, без всякого внешнего повода, с 28 лет происходит резкий сбой. Всё, написанное Чеховым с этого года, несёт печать безнадежности. Он по-прежнему смеётся - но уже не над ограниченностью и пошлостью, как раньше, а над человеческой жизнью, надеждами и чаяниями, над стремлениями и поисками. Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее - стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. Чехов уподобляется Лернейской гидре, и одним прикосновением, дыханием и даже взглядом убивает все, чем живут люди.Это духовное преступление.
Можем ли мы оправдать его? Если понять - значит простить, попытаемся понять. Вспомним о его скрытности, отмеченной друзьями. Он умел молчать, но... Совершенно очевидно, что именно в этот год происходит что-то роковое для него самого, и шутник-пересмешник превращается в тайного мизантропа. Я полагаю, можно безошибочно предположить, что именно в этот год у него диагностируют туберкулёз - и, как врач, он понимает, что обречён. Появляются "Иванов" и "Скучная история". В них каждая строчка рыдает - и трудно предположить, чтобы так рыдать мог человек, глядя на чужое горе. Иванов сравнивает себя с надорвавшимся рабочим. Я думаю, что мы не ошибёмся, если приложим это сравнение и к автору драмы. Чехов тоже вдруг надорвался, и не великий непосильный подвиг сломил его - в него просто вошла смерть.
Несмотря на чеховскую скрытность, кое-что проступало. Владимир Короленко вспоминает: "Был ещё один разговор с Чеховым, о Гаршине. Я недавно вернулся из Сибири и мне казалось, что если бы можно было отвлечь Гаршина от мучительных впечатлений, удалить на время от литературы и политики, поставить его лицом к лицу только с первобытной природой и первобытным человеком, - то, думалось мне, больная душа могла бы ещё расправиться. Но Чехов возразил с категоричностью врача: "Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь..." Впоследствии мне часто вспоминались эти слова. Через год-два "раздвинулись частицы" у Успенского, и сколько ни искал он исцеления во "врачующем просторе" родины, как ни метался по горным хребтам Кавказа, по Волге и "захолустным рекам" средней России, ему не удалось стряхнуть все глубже въедавшейся в душу тоски. А затем "раздвинулись частицы" и у Чехова. Правда, это были частицы легких, а не мозга, ясность которого он сохранил до конца...".
А вот Игнатий Потапенко: "Брату своему он пишет из Москвы в октябре 1893 года: "Маленько покашливаю, но до чахотки ещё далеко. Геморрой. Катар кишек. Бывает мигрень, иногда дня по два. Замирания сердца. Леность и нерадение". Он видит и перечисляет все признаки туберкулёза, но как бы нарочно отводит от него глаза. "Я жив и здоров, - пишет он через несколько дней Суворину, кашель против прежнего стал сильнее, но думаю, что до чахотки ещё очень далеко". А ещё позже, когда кто-то в Петербурге сообщил, будто у Чехова чахотка, он гневается: "Для чего распускать все эти странные, ненужные слухи, ведомо только Богу, создавшему для чего-то сплетников и глупцов. Чахотки у меня нет, и кровь горлом не шла уже давно". Но уже одно то, что он постоянно возвращается к этому и опровергает слухи, показывает, что мысль о чахотке неотступно преследовала его и не давала покоя. И в то же время он ничего не предпринимал против надвигающегося недуга. Да и что он мог предпринять? Как врач он очень хорошо знал, что действительными средствами против чахотки медицина не располагает. Всякий другой на его месте мог бы заблуждаться, но не он. Всякий другой мог бы хвататься за все, что в изобилии предлагалось шарлатанами, но он всему этому знал цену.
Понимал это и Иван Леонтьев-Щеглов, его приятель: "Помните, у Пушкина: "Мне день и ночь покоя не дает мой чёрный человек. За мною всюду, как тень, он гонится. Вот и теперь, мне кажется, он с нами сам-третей сидит..." Чехову этот "чёрный" гость тоже не давал покоя, и время от времени его призрак появляется то в образе "Чёрного монаха", то в трогательном силуэте бедной Кати Климовой, его зловещее дыхание чувствуется в жалобных стонах "Скрипки Ротшильда", в "Скучной истории" и "Попрыгунье"... И снова Потапенко: "Не могу забыть, как однажды, в вагоне, во время нашего переезда из Москвы в Мелихово, соседом нашим оказался какой-то кашлявший субъект. Он назвался помещиком Вологодской губернии. Антон Павлович начал расспрашивать его о болезни, а когда тот с недоумением и недоверием посмотрел на него, он твердо сказал: "Я - врач". И после этого сосед выложил перед ним всю подноготную его болезни. Тут были и головокружения, и перебои сердца, и даже, странным образом, геморрой, несколько неглубоких кровохарканий, словом, всё то, что бывало и у него самого. Потом сосед рассказал о двух десятках врачей, у которых он перебывал, и о сотне лекарств, которые он перепробовал. И на это все Антон Павлович сказал ему: "Всё это пустое. Нужно бросить Вологодскую губернию, закатиться куда-нибудь под тропики и пожить там года два-три". "Ну, где же там, - возразил вологодский помещик, - у меня на плечах имение и большая семья". "Семью прогоните, а имение продайте и поезжайте! Иначе ничего хорошего не выйдет". Глупо думать, что Чехов не понимал, что ждёт его самого.
– Странно, - заметил Муромов, - я просто думал, что Чехов находился под влиянием "Смерти Ивана Ильича" Толстого...
– Думаю, что нет, - уверенно возразил Ригер, став неожиданно бледным и сумрачным, - я тоже заметил, да сказать побоялся. Но, да, похоже. Слишком велик уровень искажения сознания. Человеку нельзя жить со смертью внутри. Она извращает и перекашивает взгляд, коверкает и уродует видение. И стократ страшно, когда глазами смертника смотрит на мир писатель. Тем более, такой, как Чехов. Внутри происходит жуткая метаморфоза, особенно жуткая тем, что он вынужден носить её в себе, скрывая от всех. И ещё. Чехов позиционирует себя атеистом. Значит, опоры на вечность у него нет. Ты правильно сказал, Алекс, - он сам медик. Ему себя не обмануть. А раз так... Кто может взвесить тяжесть изначального неприятия трагического факта? Он не поделился ни с кем, пережив состояние, близкое к шоку, но если для профана своеобразной защитой станет отрицание фатальности заболевания и попытки обследования у различных специалистов - он даже этого призрачного утешения был лишен.
Ригер ещё больше помрачнел.
– Когда первое потрясение проходит, а исследования все подтверждают, возникают протест и возмущение, потом - депрессия, суицидальные мысли. Потом - просьба об отсрочке. Ты в это время уже принимаешь истину того, что происходит, но как заклинание повторяешь: "не сейчас, ещё немного". Дальше - вал вины и обиды, жалости и горя, ощущение беспомощности перед лицом судьбы, зависимости от окружающих. И только когда ты впускаешь в себя мысль, что подлинно умираешь, испуг, растерянность, отчаяние вдруг исчезают. "Перед лицом смерти" раскрывается новое знание - подлинный смысл жизни и смерти. У Чехова не было иллюзий, но его смерть стала пожизненной. Она дала ему отсрочку в шестнадцать лет, но уже ни на минуту не уходила. И кто знает, не повторял ли он про себя страшные предсмертные строки Гейне?
Vielleicht bin ich gestorben lДngst;
Es sind vielleicht nur Spukgestalten
Die Phantasieen, die des Nachts
Im Hirn den bunten Umzug halten.
Es mЖgen wohl Gespenster sein,
Altheidnisch gЖttlichen Gelichters;
Sie wДhlen gern zum Tummelplatz
Den SchДdel eines todten Dichters.
–
Die schaurig sЭssen Orgia,
Das nДchtlich tolle Geistertreiben,
Sucht des Poeten Leichenhand
Manchmal am Morgen aufzuschreiben.
Смертника можно утешить. В литературе немало утешений, метафизических и позитивных, но Чехов, будучи сам писателем, атеистом и медиком, заранее отверг все возможные утешения. Он знает, что мировоззрения полагается чтить, но вскоре начинает плевать на все мировоззрения и теряет представление о ценности жизни...
Верейскому не нравилось лицо Марка, и он поспешил продолжить сам, немного изменив направление темы.
– Не удивительно, кстати, что многие говорят об оригинальности Чехова. Ведь самая новая и смелая мысль часто оказывается пошлой и скучной, чтобы быть оригинальной, нужно не выдумать её, а выстрадать, а так как страданий люди бегут, то действительно новое рождается в человеке против его воли. Чехов приобрёл оригинальность, только посмотрев в глаза смерти. Вспоминает Горький: "Болезнь иногда вызывала у него настроение ипохондрика и даже мизантропа. В такие дни он был капризен в суждениях своих и тяжел в отношении к людям. Однажды, лежа на диване, сухо покашливая, играя термометром, он сказал: "Жить для того, чтоб умереть, вообще не забавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, - уж совсем глупо...", "Порою казалось мне, отмечает далее Горький, что в его отношении к людям было чувство какой-то безнадежности, близкое к холодному, тихому отчаянию. "Странное существо - русский человек!
– сказал он однажды.
– В нём, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нём остаётся какой-то серый хлам. Чтобы жить по-человечески - надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. Архитектор, выстроив два-три приличных дома, садится играть в карты, играет всю жизнь или же торчит за кулисами театра. Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего, кроме "Новостей терапии", не читает и в сорок лет серьезно убежден, что все болезни - простудного происхождения. Я не встречал ни одного чиновника, который хоть немножко понимал бы значение своей работы: обыкновенно он сидит в столице или губернском городе, сочиняет бумаги и посылает их в Змиев и Сморгонь для исполнения. А кого эти бумаги лишат свободы движения, - об этом чиновник думает так же мало, как атеист о мучениях ада. Сделав себе имя удачной защитой, адвокат уже перестает заботиться о защите правды, а защищает только право собственности, играет на скачках, ест устриц и изображает собой тонкого знатока всех искусств. Актер, сыгравши сносно две-три роли, уже не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений. Вся Россия - страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них - собачья: бьют их - они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают - они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками..."
Иван Бунин говорит о том же: "В его записной книжке есть кое-что, что я слышал от него самого: "В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница..."
Он смотрит в бездну. Но смотреть в бездну безнаказанно нельзя. "Мне хочется прокричать не своим голосом, что меня, знаменитого человека, судьба приговорила к смертной казни, что через каких-нибудь полгода здесь, в аудитории, будет хозяйничать другой. Я хочу прокричать, что я отравлен; новые мысли, которых я не знал раньше, отравили последние дни моей жизни и продолжают жалить мой мозг, как москиты. И в то время мое положение представляется мне таким ужасным, что мне хочется, чтобы все мои слушатели ужаснулись, вскочили с мест и в паническом страхе с отчаянным криком бросились к выходу!" Герой Чехова рвёт и мечет, призывает к суду чуть ли не всю вселенную и судорожно цепляется за оставшиеся ему дни. А что делает Чехов? Он постепенно доводит читателя до того, что в его сердце зарождаются ненужные и опасные симпатии к разлагающемуся и гниющему существованию... И с тех пор - пока человек деятелен - Чехов к нему равнодушен, описывает его в небрежно ироническом тоне. А вот когда он гибнет - Чехов оживляется, являются краски, энергия, вдохновение.