Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
Я перестану на это время любить её. У меня будет самое грустное расположение духа. Но быть совершенно в распоряжении у нее я не перестану. Только в одном стану я тогда независим от нее: некоторою частью денег я буду располагать сам, не передавая их ей - буду употреблять её на посылки и подарки своим родным. Что будет после? Может быть, ей надоест волокитство, и она возвратится к соблюдению того, что называется супружескими обязанностями, и мы будем жить без взаимной холодности, может быть, даже, когда ей надоедят легкомысленные привязанности, она почувствует некоторую привязанность ко мне, и тогда я снова буду любить её, как люблю теперь.
Другой источник - мне говорят: "Она истаскана сердцем, она растеряла свои чувства и уже неспособна любить". Это на меня не действует, потому что я ставлю себя выше других, и их мнения для меня не имеют никакого весу. Я способнее, чем они, понимать таких людей, как Ольга Сократовна; я выше по ясности взгляда, я лучше понимаю эти вещи. Милые мои, вы говорите благородно, предупреждая меня, что вам кажется вот как. Но вы в сущности люди с грязною душою, вы не можете понимать, что такое за разница между любезничанием, которое не касается до сердца, и между сердечною привязанностью..."
Что таить, брак получился несчастный, и ему осталась роковая, смертная тоска, составленная из жалости, ревности и уязвленного самолюбия. Старухой она любила вспоминать, как в Павловске на рысаке перегоняла вел. кн. Константина, откидывая вдруг синюю вуаль и его поражая огненным взглядом, или как изменяла мужу с польским эмигрантом Савицким, человеком, славившимся длиной усов: "Канашечка-то знал... Мы с Иваном Федоровичем в алькове, а он пишет себе у окна". "Канашечку жаль, говорит Набоков, очень мучительны, верно, были ему молодые люди, окружавшие жену и находившиеся с ней в разных стадиях любовной близости, от аза до ижицы. Да, жалко его, - а всё-таки... Ну, вытянул бы разок ремнем, ну, послал бы к чёртовой матери, или хотя бы вывел со всеми грехами, воплями, несметными изменами в одном из тех романов, писанием которых он заполнял свой тюремный досуг. Так нет же! Любовников нет, есть только благоговейные поклонники, нет и той дешевой игривости, которая заставляла "мущинок", как она выражалась, принимать её за женщину ещё более доступную, чем была она, а есть только жизнерадостность остроумной красавицы. Легкомыслие превращено в свободомыслие, а уважению к бойцу-мужу дана власть над всеми её другими чувствами, и в "Что делать?" "она" тоскует среди лубочных ветреников по арестованном муже..."
– Во-первых, вы залезли в грязное бельё, а, во-вторых, вы несправедливы к нему, - заметил Голембиовский.
– Если он сумел предвидеть своё будущее, то законченным дураком явно не был...
– Вы правы, Борис Вениаминович, - согласился Верейский, - он не проносил ложку мимо рта и руки мимо кармана, знал грамоте и умел сложить два и два. И даже переводил и читал умные книжки. Но под умом я привык понимать нечто иное... Это постижение сути вещей и явлений, людей и отношения других к себе, - всё то, на что Николай Гаврилович был просто слеп.
– Что до грязного белья в браке - мы просто смеемся над сочиненной семейной легендой, - снова подал голос Ригер, - Кстати, он еще и философ. По Чернышевскому фактором, формирующим мораль, являются "естественные потребности, привычки и обстоятельства". Удовлетворение потребностей устранит препятствия расцвету личности и причины нравственных патологий, для этого нужно изменить сами условия жизни через революцию. Не знаю, как вам, а мне сразу вспомнились Стругацкие: "А все потребности модели будут материальными?" Также этот философ утверждает, что индивидуум "поступает так, как приятней ему поступать, руководится расчётом, велящим отказываться от меньшего удовольствия для получения большего удовольствия", и так он достигает пользы, то есть становится "новым человеком", идеалы которого - служение народу, революционный гуманизм, исторический оптимизм... Тут я согласен с Алексом, взгляды его умом тоже не отличаются.
– Господи, да что же это?
– возмутился Голембиовский, - Шурик, скажите же своё слово...
– Он почти три года провозился ... с перпетуум-мобиле, - невольно подлил масла в огонь Муромов.
– Созданием вечного двигателя Чернышевский рассчитывал "поставить себя величайшим из благодетелей человечества". С лета 1849 года до января 1853 промучился, потом записывал в дневнике: "...решился бросить все это и решился уничтожить все следы своих глупостей, изорвал письмо в Академию Наук... все чертежи и расчеты..."
– Ещё бы квадрату круга вычерчивал, идиот...
– прошипел Ригер и снова опрокинул стопку. Глаза его лучились.
Муромов полистал свои записи.
– Он усвоил начала диалектики Гегеля и позитивизм Фейербаха. Ему были близки идеи теоретиков французского утопического социализма, а у Бентама он позаимствовал теорию разумного эгоизма. Из этих пестрых источников им и была составлена впоследствии "революционно-демократическая идеология". Своего там, как и в диссертации, ничего нет...
Голембиовский зло и иронично хмыкнул. Верейский же кивнул и дополнил:
– В записных книжках Достоевского мелькают недобрые заметки: "Г-н Чернышевский тешится тем, что подзывает к себе пальцем всех великих мира сего: Канта, Гегеля, Альбертини, Дудышкина и начинает их учить по складам. Эта потеха очень невинная и, конечно, очень смешная, она напоминает Поприщина, вообразившего, что он испанский король. Ведь мы знаем, что такое г-н Чернышевский. Г-н Чернышевский что-нибудь вычитает и ужасно обрадуется новому знанию - до того обрадуется, что ему тотчас же покажется, что другие ещё ничего не знают из того, что он узнал. Он так и сыплет познаниями и учит всех бе-а-ба. У г-на Чернышевского всё значат книжки, и прежде всего книжки...".
– Господа, это чёрт знает, что такое, вы пристрастны и глумливы, - осадил молодых коллег Голембиовский, - Шурик, выскажитесь как надо, Бога ради.
Он снова застал Муромова, поедающего бутерброд, врасплох, тот растерянно пожал плечами, но проронил:
– Жизнь Чернышевского бедна событиями. Публика лица его не знала. Его нигде не видели. Уже знаменитый, он оставался как бы за кулисами. После защиты диссертации второй раз он появился на публике на похоронах. Дело в том, что в эти годы в жизни Чернышевского появляется друг - Добролюбов. Последний, как уверяет Набоков, был "топорно груб и топорно наивен", что до Чернышевского, он был скорее топорно туп и топорно примитивен, что же удивляться, что они быстро ощутили родство душ? Замечу, кстати, что А. Златовратский свидетельствует, что еще в институте Добролюбова фамильярно звали: "Николка" и "чёрт"...
– Господи...
– Голембиовский откинулся в кресле, и оно предательски заскрипело.
Муромов, близоруко щурясь, продолжал:
– "От толчка, данного Добролюбовым, издевается Набоков, литература покатилась по наклонной плоскости с тем неизбежным окончанием, когда, докатившись до нуля, она берется в кавычки: студент привез "литературу". Под их руководством журнал "Современник" фактически превращается в рупор революционных идей, воздействуя на подпольные кружки молодежи. Главным делом просветителя Чернышевского становится публицистика, причем из литературной критики он тоже делает публицистику, вслед за Белинским откровенно подчиняет свои суждения о художественных произведениях сиюминутным политическим целям. Разумеется, эта деятельность Чернышевского была понятна многим, и потому из "Современника" ушли все крупные писатели. Чернышевский же от статей в "Современнике" перешёл к составлению адресованных крестьянам воззваний и листовок и проведению своих идей через тайные революционные организации "Земли и Воли". Тем временем диабет и нефрит в придачу к туберкулезу свели Добролюбова в могилу. Он умер позднею осенью, в 61 году. Николай Некрасов, лжец из лжецов, разразился поэтичной эпитафией: