Проклятие Гиацинтов
Шрифт:
Но самым странным в картине Жужки было отнюдь не повторение мифологического сюжета и не подражание Буше. Самое странное — в том, что Юпитер соблазнял Каллисто на эстраде, самой обыкновенной, вдали даже виднелись инструменты оркестрантов, амурчики, как и положено, свешивались живой гирляндой, но не с дерева, а с софитов, ну а лицо Дианы, в которую он обратился, было как две капли воды схоже с портретом одной актрисы, певицы, очень хорошей певицы, которая славилась своей, так сказать, нетрадиционностью. Лицо Каллисто было незнакомо Лерон, но, судя по тому, что она держала в руке микрофон, — девушка была какой-нибудь молоденькой певичкой, не устоявшей перед знаменитостью.
Лерон пригляделась и поняла, что все картины написаны именно по тому же принципу: традиционный классический сюжет, классические же одеяния, по большей части состоявшие из живописных драпировок, а антураж — совершенно современный, да и лица явно не принадлежали натурщикам Буше, Давида или Иванова.
Вариация на тему картины Александра Иванова «Аполлон, Гиацинт и Кипарис» оказалась самой большой, почти полстены занимала. Поглядев на нее, Лерон немедленно вспомнила прабабушку, которая степенно рассказывала их городскому постояльцу о похабнике, отце Аполлоне, и молоденьких певчих, Гиакинфе с Кипарисом. Какая-то мысль уколола память, но тут же исчезла, потому что Лерон увлеклась тем, что принялась разглядывать лица Аполлона и его юных любовников. У них были отнюдь не классические черты, современные стрижки, у Аполлона даже татуировка на руке — что-то вроде пошлого якоря, — а сидели «бог» и его приятели на самой обычной лавочке под деревом, на фоне построек, напоминавших корпуса весьма совкового санатория.
— Да неужели вы не слышали эту историю про нашего Эпштейна? — услышала она насмешливый голос Лариссы, стоявшей рядом с какими-то своими знакомыми, похоже, семейной парой. — Ну да, он поехал в пансионат на Горе-море, а там… там и погорел на своих неудобьсказуемых увлечениях! Родители мальчишек на него в суд подавали, слыхали?
— Повторяется Жужка, повторяется… — пробасил ее собеседник, невероятно толстый мужчина, поминутно утиравший пот со лба. — Помните, этот же сюжет был уже. Только тогда Аполлона Мисюк изображал, а действие на сцене нашего ТЮЗа происходило.
Лерон знать не знала, кто такой Эпштейн и что с ним произошло на Горе-море, однако о Мисюке она слышала. Это был знаменитый столичный режиссер, приезжавший в Нижний Горький ставить на сцене ТЮЗа авангардную пьесу по мотивам булгаковских произведений. Вроде бы лет семь или восемь тому назад случилось это великое событие. Мисюк тоже отличался нетрадиционностью своих вкусов, и, на беду, приглянулся ему один нижнегорьковский парень, молодой танцор, красоты, как говорили, необыкновенной. Ему, впрочем, Мисюк совершенно НЕ приглянулся, и, когда знаменитый режиссер начал проявлять к танцору какие-то потаенные чувства, парень, вырываясь, так стукнул его ногой в лоб, что Мисюк рухнул без памяти и потом долгое время ходил с разбитым лбом.
Разумеется, он этот афронт никак не афишировал, однако герой его романа по пьяной лавочке взял да и проболтался кому-то, тот еще кому-то, и пошли разговоры, как круги по воде, а поскольку Лерон в ту пору училась в Нижнем Горьком, достигли они и ее ушей. Впрочем, ни Мисюк, ни его увлечения ее никак не интересовали, поэтому сплетни ей в одно ухо влетели, в другое вылетели, однако сейчас вдруг вспомнились.
— Интересно знать, куда сейчас та картина делась? — спросил толстенный собеседник Лариссы.
— Да вы разве не знаете? — удивилась та. — Ее сам Мисюк у Жужки и купил, поэтому и возникла идея сделать новую авторскую копию сюжета с другими натурщиками.
— Ну что ж, очень недурной способ выколачивать денежки из этих самых натурщиков! — хохотнул толстяк. — Готов пари держать, что картина эта долго здесь не провисит, Эпштейн ее выкупит, чтобы не позориться.
— Вообще-то это что-то вроде шантажа, — озабоченно проговорила жена толстяка, бывшая ему вполне под стать. — Опасная штука… как бы Жужечке не споткнуться на этой игре.
— Опасная игра, — согласился толстяк, — однако за Жужку ты не беспокойся, я слышал, у нее такая крыша, что особо не подступишься.
— Крыша? — насторожилась Ларисса. — У Жужки?
— А что? — ухмыльнулся толстяк. — Что особенного-то? Вы думаете, откуда такие деньги у Жужки? От продажи картин? Да бросьте! И даже не в деньгах дело, а в смелости… Говорят, Жужка водит дружбу с…
Он не договорил, потому что подошли поздороваться какие-то новые посетители выставки. Лерон заметила, что по лицу Лариссы скользнуло раздражение, мгновенно, впрочем, подавленное. Наверное, ей было очень интересно узнать, кто покровительствует Жужке. Соперницы, что ли, опасалась?
Лерон мысленно ругнула себя за прогрессирующий цинизм и пошла к другим картинам. Вроде бы мелькнуло этакое милитаризованное полотно а-ля «Клятва Горациев» Давида, но Лерон лишь скользнула по нему взглядом, подивилась, что на картине только два брата, а не три стоят перед отцом, а на нем почему-то не шлем древнеримский, а маска комического персонажа, — и отошла к картине, перед которой стояло особенно много народу.
Это, само собой, тоже была вариация на классическую тему — Аполлон, оплакивающий убитого им Гиацинта. Как-то раз в Интернете, на страницах livejournal'а, Лерон наткнулась на целую подборку картин и гравюр на эту тему и даже удивилась, узнав, насколько она была популярна среди художников. Полотно Брока запомнилось ей своей нереальной, щемящей красотой, и она не удивилась, обнаружив, что именно она выбрана основой для картины Жужки. Правда, сходство было весьма условным, только расположение основных фигур, да Гиацинт на этой картине был очень схож телосложением с Гиацинтом Брока. Однако фоном служила мастерская художника, в роли метательного диска выступала валявшаяся на земле палитра, заляпанная краской. Палитра, впрочем, была не обычной картонкой, а крышкой от большой консервной банки с остро отточенным краем. И еще странность — Аполлон не только поддерживал умирающего Гиацинта, но и добивал его, острым концом всадив ему в бок обычную кисть художника, да так, что кровь Гиацинта заливала ему руки… Лерон вспомнила: картина Брока в свое время поразила ее тем, что Аполлон на ней был изображен не каноническим атлетом, а совсем молодым и вовсе даже не могучим красавцем — нежным и, можно сказать, томным, не намного старше и сильнее Гиацинта. Но здесь он выглядел далеко за тридцать, и светлого в его облике не было ничего. Сильный, мрачноватый мужчина, развевающиеся волосы почти скрывали его лицо, мышцы набухли на руках, которыми он поддерживал Гиацинта… Снова мелькнуло что-то в памяти, и снова не задержалось это воспоминание, потому что Лерон уставилась на лицо умирающего Гиацинта — и уже не могла оторвать от него глаз. Невероятные черты. Невероятная красота! Слезы наворачиваются на глаза при мысли, что он обречен умереть, этот юноша, почти мальчишка, ему же не больше пятнадцати… ну да, невозможно жить с таким лицом, будь он реален, ему просто проходу не давали бы женщины… да и мужчины, очень может быть, тоже. Не лицо, а чей-то несбывшийся сон о черных глазах, устремленных в никуда, о темных тенях, залегших под ними, и о стрельчатых ресницах, и полуоткрытых губах, с которых срывается стон, и этом теле, в котором уже начала пробуждаться юношеская сила, но не пробудится теперь никогда, увянет, как срезанный цветок…
— Какой он красивый, — проговорила Лерон, чувствуя, как дрожит ее голос, как вздрагивают губы, как трепещет сердце. И тут же спохватилась: и рядом стоят люди, и Ларисса неподалеку, она может это услышать. Оглянулась — да, Ларисса стояла за ее спиной, но вряд ли она что-то услышала, потому что глаза ее были устремлены на Аполлона, а лицо напряжено, как если бы она старалась что-то вспомнить — и не могла.
— Да, Жужка не пожалел для себя красоты! — раздался в это время голос Микки, и тотчас же прозвучал другой, при звуке которого у Лерон мурашки по коже пошли:
— Ты считаешь, что я себе польстил?
Лерон резко обернулась и увидела рядом с собой Гиацинта — живого и невредимого, только лет на десять старше того, который был изображен на картине. На сей раз он был вполне одет — в очень просторные мешковатые джинсы и такую же просторную рубаху, мятую, изжеванную, но с клеймом «Grange de Dior» на рукаве. Не приходилось сомневаться, что и драные джинсы, и алые мокасины тоже принадлежали к эксклюзивным изделиям знаменитых кутюрье и шузмейкеров. Он был очень коротко острижен, и изящные маленькие уши — в одном мерцало колечко медной серьги — тоже казались произведениями искусства. На худой шее была наверчена ворсистая грубая веревка, очень может быть, вышедшая из рук какого-нибудь великого ювелира. Что же говорить о лице… чей-то несбывшийся сон о впалых смугловато-бледных щеках, о черных, сияющих глазах, устремленных в никуда, о темных тенях, залегших под ними, и о стрельчатых ресницах, и о полуоткрытых губах, которые радостно, открыто, победительно улыбаются всем и никому… Чей-то сон? Чей-то? Лерон совершенно точно знала, что это ее сон.