Проклятие Гиацинтов
Шрифт:
Она открыла сообщение.
«Тогда зачем выяснять? — А, ну да, Алёна ведь написала, что она терпеть не может выяснять отношения с мужчинами! — Насчет терпения — извини, но не всегда все получается так, как мы хотим, обстоятельства иной раз бывают сильнее нас. — Ага, знаем мы эти обстоятельства, поехал в боулинг играть или вообще за очередной молоденькой юбочкой повлекся. — Насчет роли в жизни — НИКОГДА не претендовал ни на какую. Не сомневаюсь, что ее достойно исполнят многие новые мужчины в твоей жизни. Это всё». — И смайлик-улыбочка в конце.
Она написала ему — c'est tout… Дракончег не знает французского. Он со смехом рассказывал, что его мама преподает французский, а он так и не смог выучить ни единого слова, кроме «пардон» и «мерси». И Алёна представила, как он звонит маме и спрашивает ее, что это такое — «c'est tout», произнося небось се тут, на смеси французского с нижегородским, а мама смеется и поправляет его: неправильно ты произносишь, надо — се ту, что означает: «это всё»… А может, Дракончег лукавил, может, эти слова он и сам знал, невелика премудрость, в самом-то деле! Алёна усмехнулась: было в этом что-то отчаянно-мальчишеское, задорное и в то же время печальное — в том, что он закончил письмо к ней ее же словами. Это все… Ну что ж, у нее стало еще на одного любовника меньше. Сердце дрогнуло… Нет, конечно, свято место не бывает пусто, но таких, как Дракончег, возможно, больше и нет на свете. Его лицо, его глаза, его губы на ее губах… его губы повсюду, его тело; и ее губы везде, везде на этом теле… ну что же, все когда-нибудь кончается. Если уж она рассталась с Игорем, если смогла это пережить… Дракончег, при всем его победительном мужском очаровании — всего лишь заместитель. Всего лишь эпизод.
Она приложила руку к сердцу. Нет, не дрожит! А может, там и нет ничего, в том месте? Хотя что-то вроде бьется — ровно-ровно, спокойно-спокойно.
Ее сердце спокойно. Ее сердце не болит. Значит, и в самом деле — c'est tout.
За некоторое время до описываемых событий
Лерон открыла глаза и долго, тупо смотрела на какую-то красивую ткань, на которой она лежала вниз лицом. Это скатерть, что ли? Почему она лежит на скатерти? Но под ней явно не стол, они такими мягкими не бывают…
Постепенно в голове прояснилось, и она поняла, что лежит на постели, застеленной простыней, а эта простыня расписана совершенно немыслимыми рисунками. Такие рисунки Лерон видела только в книге об античном искусстве: изображения греческих и римских ваз цвета охры с черным. Странные такие фигуры, странные профили. Только в той книге люди, изображенные на вазах, занимались спортом или охотились, а здесь они занимаются любовью в самых разных позах. Ничего себе! Этакая античная «Камасутра». Странно спать в такой порнографической постели, наверное. Небось потом всякая непристойщина приснится.
При мысли о непристойщине Лерон поежилась и потянула на себя одеяло. Оно все сбилось в пододеяльнике, но Лерон не захотела его поправлять, а так и нагромоздила на себя душный, тяжелый ком. На ноги этого кома не хватало, они мигом озябли, тогда Лерон поджала их под живот и стала вспоминать, что было ночью. Да, непристойщина. Но нет, это был не сон. Это была реальность…
Как ни странно, несмотря на то, что голова с похмелья должна быть вроде бы тяжелой и мутной, она такой не была, и Лерон помнила все совершенно отчетливо. Каждую сцену. Каждое свое ощущение. И каждое слово Лариссы, говорившей: мол, мужчины — грубые скоты, неспособные ни подумать о женщине, ни толком позаботиться о ней. Подлинное понимание возможно не между мужчиной и женщиной, а только между женщинами, понимание на всех уровнях — от бытового до сексуального. Лерон ни в коем случае не должна смотреть на то, что происходит, как на некое извращение. Извращение — это то, что делают мужчины с женщинами. Даже в Библии сказано, что сношение между супругами должно осуществляться только для деторождения («Плодитесь и размножайтесь!»), а удовольствие — грех.
— А как же «Песнь Песней»? — помнится, пискнула Лерон.
— Библия — это учебник жизни, наставление, — отвечала Ларисса. — Многие женщины с таким отвращением относились к супружеской жизни, вообще к мужчинам, что род человеческий вполне мог и вымереть. Поэтому была придумана красивая сказка о любви, чтобы подсластить эту пилюлю — неизбежность отдаваться мужчинам. На беду, создатели ее перестарались: пилюля получилась слишком уж сладкой — и ее с восторгом глотают все женщины, отравляясь ею и забывая о счастье однополой любви. Мужчины по сути своей — изменники. Женщины — создания, верные истинной любви. Поверь, если бы там, в вагоне, с тобой была я, то я лучше погибла бы, но не позволила бы этим скотам к тебе прикоснуться. Однако не суди строго Микку. Он такой, какой он есть. Он всего лишь мужчина, но — вполне управляемый. Он никогда не будет к тебе приставать с этой так называемой безумной мужской страстью. Он хорошо понимает женщин. Для него в вашем браке тоже главное — ребенок. Когда совершится зачатие, он к тебе больше не прикоснется. Вы красивая пара, и ребенок у вас будет красивый. Мне вот бог не дал этого счастья: я, к сожалению, еще в пятнадцать лет вынуждена была пойти на аборт после того, как меня изнасиловал один скот мужского рода. Да-да, я тоже через это прошла, но я простила того человека: ведь именно это и подтолкнуло меня к пониманию новой жизни, именно благодаря этому я нашла новое счастье — среди женщин.
Лерон слушала Лариссу, но ее мало заинтересовала печальная история девочки, вынужденной пойти на аборт. Зацепили только две вещи: во-первых, слова Лариссы о том, что она погибла бы, защищая Лерон… она в нее влюблена, что ли?! — и во-вторых, известие о том, что Микка к жене не прикоснется после того, как она забеременеет. То есть, получается… что? Ларисса спасла Лерон от тех гадов в библиотеке и влюбилась в нее? А Микке нужна была жена, чтобы родить ему ребенка? И они решили использовать красивую и глупую деревенскую девку по имени Лерка Онегина — Лерон. Микка использует ее как породистую самку. Ларисса — чтобы сделать из нее лесбиянку.
Это слово было знакомо Лерон по книжкам и Интернету, оно пугало ее раньше, но теперь — нет, просто… просто оно казалось таким странным, невероятно странным, и к себе она его совершенно не относила, хотя как еще можно назвать то, чем занимались она ночью и Лада с Лариссой? То есть она-то с ними ничего такого не делала, только они с ней, а потом между собой… но она ведь присутствовала, она не убежала с криком ужаса, она принимала эти пугающие ласки, она получала от них удовольствие. Эта ночь… это была странная ночь, и все в ней было странным. Словно Ларисса опоила ее чем-то… а может, и впрямь опоила? Кто знает, что подлила она в те мартини и кампари, которые подносила Лерон? Наверное, есть такие зелья… афродизиаки, да, вот так они называются в модных журналах и в Интернете. Лерон помнила то возбуждение, которое вдруг зародилось в ней. Ну и массаж Лада делала именно такой, какой называется эротическим, это уж точно!
Лерон лежала и то смотрела на простыню, то переводила взгляд на часы на стене, которые показывали полдень (в деревне она никогда так долго не спала!), то прислушивалась к себе, просеивала, словно сквозь сито, каждое свое чувство, каждую эмоцию, словно пыталась среди песка отыскать золотинку. Золотинкой в ее понимании был ужас перед случившимся. Но нет — одно кошмарное равнодушие, больше ничего! И вот она лежала, лежала так под одеялом-комом, и поджатые ноги ее все больше зябли, а подушка под щекой вдруг стала горячей и мокрой. Лерон с изумлением обнаружила, что плачет. Ну да, она плакала, она оплакивала себя прежнюю, ту, которой была до происшествия в библиотеке, до встречи с Лариссой и Миккой, до свадьбы, до электрички, до ванны, до мартини и кампари, до…
— Не надо, — послышался вдруг рядом голос, полный такой боли, что Лерон резко села и с раскаянием уставилась на мрачную, бледную Лариссу, стоявшую на коленях перед кроватью. — Не надо, прошу тебя, мне от твоих слез покончить с собой хочется! Если ты скажешь, что тебе все это омерзительно, что ты раскаиваешься, что ненавидишь меня за то, что я тебя этому подвергла, я… клянусь, мне легче умереть, чем видеть твои слезы!
Она резко отвернулась, и Лерон стало стыдно и даже страшно. Она совершенно точно знала теперь — осознала в эту минуту! — что больше никогда и ни за что, если только связанная и опоенная дурманом, не позволит повторения прошлой ночи. Наоборот! Она сделает все, лишь бы примириться с Миккой и жить с ним нормально, как положено женщине жить с мужем, постарается, чтобы он увидел в ней не просто самку-детопроизводительницу, а человека, может быть, даже полюбил бы ее. Лерон могла поклясться себе в том, что все сделает для этого, но ей ни за что не хотелось поссориться с Лариссой и обидеть ее. Они будут жить в одном доме, Ларисса — ее свекровь, нужно приучить ее к этой мысли. Только свекровь! Они родня, а не любовницы. Ради бога, пусть занимается со своей Ладой чем угодно — Лерон в этом больше не станет участвовать. Ни за что и никогда!