Проклятие рода

Шкваров Алексей Геннадьевич

Серые глаза смотрели спокойно и безразлично. Но слова, слова, которые прозвучали, казалось, с неба, привели Иоганна в неописуемый восторг:

– Сильно ж вы ее застудили…

– Возможно, это от внутреннего душевного расстройства. Агнес уже долгое время находится под впечатлением ужасной казни, свидетелями которой нам случайно довелось быть. – Пробормотал пастор.

– Хм. Да, такое тоже бывает. – Доктор покачал головой и отошел к столу возле окна. – Я оставлю вам нужные порошки. – Сказал он, выкладывая что-то из небольшого деревянного ящика, принесенного с собой.
– Будете давать четыре раза в день. В остальном - уксус к вискам и запястьям, обильное питье. Надеюсь, что через два-три дня бедняжке станет легче. Я загляну завтра. – Слегка склонив голову на прощание, врач исчез за дверью.

Веттерман даже не успел его поблагодарить, он стоял с закрытыми глазами и слышал, как в ушах сейчас грянул «Te Deum laudamus» , словно невидимый органист мощно нажал на педали и клавиши.

– Господи, спасибо Тебе всемогущий Творец, что это не чума!
– Иоганн, наконец, осмелился произнести это страшное слово, означавшее одно – смерть.

Конечно, говорить о полном и скором выздоровлении было рано, но Веттерман верил, что если Господь отвел самую ужасную беду от них, то в меньшем они справятся сами. Он немедленно дает ей оставленный доктором порошок, разведя его с водой и осторожно приподняв пылающую жаром голову. Для этого ему приходится раздвинуть пересохшие губы маленькой ложкой и с трудом влить лекарство в рот так чтобы она его смогла проглотить. Смоченной в уксусе тряпкой он беспрестанно протирает ей лицо, прикладывает к вискам. Еще двумя полосками ткани, обмакнув в том же растворе, Иоганн перевязывает запястья. Биение крови в висках и нестерпимый жар всего тела не дают ей покоя. Голова Агнес начинает метаться по подушке в поисках прохлады. Ее глаза закрыты. Горячка сменяется ознобом. Пастор тщательно укутывает ее снова и прижимается, накрывает сверху своим телом, чтобы согреть стрясающееся от дрожи тело жены. Слышно, как стучат от холода ее зубы. Сквозь прерывистое дыхание доносится слова:

– Сесиль… Сесиль… дети… - Иоганн понимает, что она бредит, что снова и снова видит казнь.

Лихорадка уступает место жару. Агнес хочет сбросить со лба горячий железный обруч, накаленный на том самом костре, где сожгли Сесиль, но руки бессильно вытянуты вдоль тела. Это клубы дыма или огромные черные птицы кружатся над ней? Иоганн наклоняется, прижимается бородой к пылающей щеке жены. Агнес приоткрывает глаза, видит мужа, выходящего из тьмы. Птицы разлетаются в разные стороны с режущим слух карканьем. Иоганн отстраняется и прикладывает к ее вискам смоченную тряпку. Отодвигается боль. Откуда-то дует свежий прохладный ветерок. Он так хорошо остужает горячую кожу… Агнес слышит чей-то чужой голос. Это доктор:

– Она выдержит. Кризис миновал.

На четвертый день Веттерман смог отойти от постели жены. Он спал урывками, сидя на стуле или опускаясь на пол, вставая на колени и кладя голову рядом с ней, но постоянно держа в руке ее тонкие ослабевшие пальцы. Лишь когда он убедился, что Агнес первый раз крепко и спокойно заснула, он передоверил ее заботам сына и служанки.

– Андерс, я отправляюсь, наконец, по делам. Прежде чем нам с тобой появиться в университете, я должен найти посланника нашего короля в Виттенберге. Нужно передать ему письмо из Стокгольма. А потом, уже вместе с тобой мы отправимся или к ректору или к декану богословского факультета. Там, я предполагаю, мы найдем и студиоузов из Швеции, опекать которых мне поручено. А ты пока оставайся и присматривай за матерью.

Сын молча кивнул головой. Конечно, ему не терпелось окунуться с головой в ученую суету университета, но он терпеливо ждал, понимал тревоги и заботы отца, переживал за мать.

По просьбе пастора хозяин постоялого двора, приютившей семью под своим кровом, быстро разузнал, где проживает Нильс Магнуссон, столь необходимый Иоганну. Это было совсем неподалеку и Веттерман, не медля, отправился к посланнику. Наконец-то успокоенный он брел по знакомым до боли мокрым камням мостовой, уж усыпанным ярко-красными листьями, всматривался в шпили знаменитой городской церкви с кружащими вокруг них голубями, пробирался через толпу школяров, подмастерьев, моряков обступивших лавки рыночной площади, вспоминал гул университета, скрипучие кафедры и голоса знаменитых проповедников. Он почувствовал себя в Виттенберге.

Нильс Магнуссон – посланник короля Густава в Северной Германии был приземистым подвижным коротышкой с мечущимся, но одновременно цепким взглядом. Скорее шпион, нежели посланник. Впрочем, быть связующим звеном между шведским королем и бесчисленным множеством германских герцогств, княжеств, маркграфств и просто городов, каждый из которых мнит себя отдельным государством, задача не из легких. Тут не до тонкостей этикета дипломатии. Только успевай поворачиваться и предугадывать – кто в союзе, кто против, кто за Лютера, кто за папу, за императора, а кто сам по себе.

– Ах, как все замечательно придумал наш Густав! – Магнуссон энергично размахивал руками, колобком катаясь по комнате перед Веттерманом. Рыжая борода посланника смешно торчала над жестким от крахмала белоснежным испанским воротником, украшавшим его черный камзол. – Вы не представляете, господин пастор, какая это для меня помощь! Нет, решительно нет никакой возможности охватить всё. – Коротышка ненадолго остановился и отчаянно замотал головой. – Я понимаю, что обучение наших студиоузов в этом светоче богословской науки чрезвычайно важно для королевства. Но, – Он поднял вверх толстый указательный палей и гордо вскинул голову, отчего борода взметнулась и вновь улеглась на воротник. – разобраться в хитросплетениях пронизавших насквозь дружественный нам Шмалькальденский союз, увы, мой друг, очень сложно. И это занятие требует бесконечных разъездов. Каюсь, господин Веттерман, - посланник молитвенно сложил на груди пухлые ладони, - на школяров времени почти не остается. – Магнуссон снова покатился из угла в угол, возобновив энергичную жестикуляцию. – Как только мне доложили о том, что вы здесь, внизу, я немедленно отослал за ними слугу, чтобы он привел сюда моих, а ныне, ваших подопечных. Если повезет, то он обернется быстро. А пока, мой друг, позвольте побыть в роли гостеприимного хозяина и угостить вас отличным вином из местных виноградников. – Жестом он пригласил Веттермана за стол, уселся сам напротив на краешек тяжелого резного стула, готовый в любом момент вскочить снова на ноги и забегать по комнате. На удивление неторопливо разлил вино по серебряным изящным бокалам и внезапно спросил:

– Что слышно в Стокгольме? – Взгляд посланника при этом цепко впился в пастора.

Тревоги, переживания и недостаток сна последних дней давали о себе знать. Иоганн уже начал уставать от трескучего многословия этого человека, его бесконечных перемещений, размахивания руками, поэтому он обрадовался предложению выпить, в надежде, что бокал вина внесет некую паузу в их разговор и, прежде всего, усадит за стол самого хозяина. Так и произошло, отчего вопрос Магнуссона застал врасплох. Веттерман переспросил:

– В Стокгольме? – Посланник быстро кивнул. Пастор задумался на мгновение, потом пожал плечами. – Да мы там были совсем недолго. Получив королевский указ от советника магистра Петри переехали в Упсалу, а оттуда не мешкая направились в Виттенберг.

– Да, да! – Подхватил Магнуссон. – Конечно, конечно. Вы поступили абсолютно правильно. А что московиты? Вы ведь служили на нашем торговом дворе в Новгороде? Не затевают ли что эти варвары?

Веттермана удивила осведомленность посланника о его скромной персоне, но пастор тут же сообразил, что подобные люди именно этим и отличаются – умением все разузнать и разнюхать.

– Московиты заинтересованы в торговле и с нами и с Ганзой вне зависимости от проблем между Швецией и Любеком. Лишь бы это не отразилось на них самих. Москву больше тревожат Литва и Крым, откуда постоянно исходит военная опасность.

– Да, да, да! Ничего не изменилось. – Опять согласился коротышка, проявив и здесь свою осведомленность или просто подыгрывая пастору, стараясь показаться таковым.

Дверь распахнулась и в комнату вошли два молодых человека, внешний вид которых не оставлял сомнений, что это студиоузы университета. Первому, стоявшему чуть ближе к Веттерману, было на вид лет около тридцати. Сухощав, чуть долговяз, узкое бледное лицо, короткие светлые волосы, под мышкой бережно прижата пара книг. За ним, как бы в тени держался другой, ростом поменьше и выглядевший моложе товарища, или так показалось Веттерману из-за его яркого румянца и округлости скуластостого лица, широкоплечий малый, смотрящий немного исподлобья, но приветливо и с явным любопытством.