Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
"Будете должны, дорогая Виорикуца!" — подумал он, закрывая калитку, и улыбнулся. Он шёл по полю, напрямик, трава, растоптанная подошвами сапог, пахла остро и пряно. Василе вспоминал тонкие ножки бухарестских барышень в изящных башмачках с шнурованным голенищем, но они расплывались в пелене дождя, а сквозь них проступали крепкие лодыжки в растянутых шерстяных носках. Они были куда плотнее и ближе стройных ног томно-язвительных девиц с террас кофеен Липскани.
Глава 2
В селе из трёх немощёных улиц Василе быстро нашёл лавку, пристроенную к большому дому. С одного боку её украшала надпись "Фармация", с другого — "Галантерея", а с фасада — "Бакалея". Жители Казаклии ели чаще, чем душились розовой водой и лечили подагру. Вопрос молодого офицера удивил господина Лазареску. В самой узкой, галантерейной части своего магазина он расставил стремянку и достал с самого верха литровый флакон дымчатого стекла с притёртой пробкой. Бросив осторожный взгляд на сублейтенанта, он украдкой рукавом обтёр толстый слой пыли.
— Вот, изволите видеть, господин военный, вам очень повезло — остался последний флакон. Очень дефицитный товар.
— Вижу, — с лёгким сарказмом согласился Василе. — Сколько он стоит?
— Двести леев…
Сублейтенант поправил ремень и его правая рука задумчиво задержалась у кобуры с револьвером.
— Сто восемьдесят, — вдруг вспомнил Лазареску. — Совсем забыл про переоценку… Но для господ офицеров доблестной армии Его Величества сто пятьдесят… Пять.
Господин офицер закатил глаза, то ли взывая к Господу, то ли пересчитывая в уме остатки наличности, и выложил на прилавок банкноту. Лазареску печальным взором окинул нарядную крестьянку на аверсе и совсем загрустил:
— Это дефицитный товар, больше вы нигде его не купите…
Василе с театральным вздохом достал из кармана две монетки и аккуратно положил сверху:
— Сто двадцать… И искренняя благодарность Румынской армии в этот трудный для Отечества период.
Лазареску посмотрел на офицера, на флакон жидкого мыла, который должен был в этом магазине пережить и его, и детей, и даже внуков, лестницу, пустое место в дальнем углу верхней полки и сгрёб деньги в кассу.
— Ну что ж, молодой человек, — сказал он обречённо. — Полагаю, благодарность Румынской армии стоит этих тридцати пяти леев. Может быть что-то ещё? Кёльнская вода, зубной порошок, бриллиантин? Есть даже готовая венгерская помада для усов.
— Нет, благодарю, больше ничего. Ах, да, — спохватился Василе. — У вас есть монпансье?
— Безусловно! Есть русские "Ландрин", из самого Петербурга! В красивой жестяной коробочке, которую ваша дама сердца сможет использовать как шкатулочку для безделушек.
Василе выложил за коробочку дешёвых леденцов вдвое от бухарестской цены, но торговаться ему уже не хотелось. Тарелка мамалыги, съеденная утром в поезде, давно растворилась в молодом организме. Офицерское нутро напомнило о себе демоническими звуками. Поспешно распрощавшись, Василе сдержанным бегом, не роняющим сублейтенантское достоинство, отправился обратно.
Входная дверь дома Сырбу была приоткрыта. Замфир, почему-то сдерживая дыхание, шагнул в тёмную прихожую. Коробка монпансье для Виорики лежала в боковом кармане. Флакон с жидким мылом он держал обеими руками. Дверь в комнату девушки была закрыта, там было тихо, а из столовой доносился разговор стрелочника и его жены.
— …как закончится — умрёт! — услышал Василе грозный и злой голос Маковея и стук, какой бывает, когда увесистый кулак опускается на покрытый скатертью стол.
— Господи Иисусе! — запричитала сквозь слёзы Амалия. — Он же совсем молодой!
Василе растерянно посмотрел на флакон в своих руках. Ладони его взмокли и он судорожно вцепился в выскользающее стекло. Разговор в столовой затих, лишь еле слышно всхлипывала Амалия. За дверью Виорики скрипнули пружины, зашуршали шерстяные носки по половицам. Сублейтенант в смятении сделал назад шаг, другой. Перед глазами всплыло смуглое лицо Маковея Сырбу, его густая кудрявая борода с редкими седыми волосками и тяжёлый взгляд чёрных глаз из-под кустистых бровей.
— Цыган! — подумал Василе. — Как есть цыган!
Виорика за дверью всё-таки нашарила тапки. Поступью чуть более тяжёлой, чем приличествует юной барышне, она пошла к двери.
Сублейтенанта охватила паника: тёмная прихожая, пропитанная густыми запахами старого дома сжалась так, что стены почти касались его плеч. Узкая полоска электрического света под дверью столовой напомнила мертвенное освещение прозекторской, где по служебной надобности ему случилось побывать. Тогда живое воображение и мнительная натура в красках нарисовали ему собственное обнажённое и обмытое тело на одном из мраморных столов с желобами стоков. За спиной, со двора, тянуло сырой землёй. Там блестела дождевая вода на некошеной траве и уходили в бесконечность пустые рельсы. И посреди этой пустоты, в цыганском доме — он, Василе Замфир.
Цыган сублейтенант боялся с детства. Его гувернантка, в тщетных попытках добиться послушания, рассказывала маленькому Василику страшные истории про цыганских колдунов и с упоением живописала горькую судьбу детишек, попавших им в руки. Послушным он от этого не стал, зато обзавёлся способностью видеть яркие, цветные и неизменно страшные сны. Сейчас, во временном помрачении сознания, Василе уже не был уверен в своём бодрствовании. С визгом сдвинулся стул в столовой, одновременно с этим повернулась ручка в комнату Виорики, и сублейтенант, больше не в силах сдерживаться, пулей вылетел на крыльцо.
Он застыл столбом посреди двора. Припустивший дождь охладил его горячую голову. Василе вспомнил, что он — офицер румынской армии, на службе и при исполнении, и в кобуре его лежит шестизарядный Сен-Этьен, а на северо-западе его собратья гонят проклятых австрияк из румынской Трансильвании. Он устыдился своего порыва.
Дверь дома открылась, на пороге появилась Амалия, и даже в наступивших сумерках было видно, с какой жалостью и болью она смотрит на молодого офицера.