Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
— Матерь Божья, господин сублейтенант, вы совсем вымокли! Идите скорее в дом!
Василе опустил взгляд на флакон с жидким мылом в своих руках и, отбросив суеверия, с достоинством сказал:
— Не извольте беспокоиться, госпожа Сырбу. Мы, солдаты, люди ко всему привычные. Буду через минуту. — И отправился за угол к рукомойнику.
В столовой переодетому в домашнее сублейтенанту Амалия поставила тарелку исходящего паром куриного супа с клёцками. Виорика заботливо накрыла его плечи тёплым пледом. Даже Маковей сменил гнев на милость и налил ему в рюмку желтоватую настойку.
— Пейте, сублейтенант! От моей ракии не отказываются! Давайте-давайте, — добавил хозяин, видя его нерешительность. — Это лекарство. Не хватало мне с вашим воспалением лёгких возиться!
За внешней суровостью Василе уловил искреннюю заботу. Он слышал своё угнетённое дыхание и мягкую тяжесть под глазными яблоками. Он уже понимал, что простыл, но ещё надеялся, что это не пневмония. Одним решительным глотком, как полагается бравому офицеру, он опрокинул в рот настойку, будто вулканической лавы глотнул. Успел поймать удивлённый взгляд Маковея и уткнулся носом в рукав. Сдержал рвущийся из груди кашель и разлившуюся во рту кислоту быстро залил супом.
— Силён! — сказал с вроде бы непритворным уважением Сырбу. — С такими офицерами наша армия непобедима.
А у Василе прошёл первый шок, виноградная ракия потекла по жилам, выжигая болезнь. Бедная столовая, с потрёпанной мебелью и растянувшимися от времени кружевными салфетками, стала милой и уютной. Захотелось рассмотреть поближе картинную раму с вставленными под стекло фотоснимками и порасспрашивать хозяев, кто на них запечатлён, и поесть этого замечательного супа, такого вкусного, что рестораторы Бухареста поубивали бы друг друга за его рецепт, и ещё немного понежиться в лучистой улыбке Амалии, такой ласковой, такой тёплой, как улыбка оставшейся в столице матушки, и провести пальцами по Виорикиной щеке, похожей на спелый персик своим нежным пушком, и может быть даже выпить ещё по рюмке с подобревшим Маковеем, вспомнить бои с болгарами, которых Василе никогда не встречал, и спеть дуэтом, обнявшись, "Тречети батальоне романе…". Василе очень много чего захотелось, но не было сил даже чтобы поднять руку.
— О-о, господину сублейтенанту пора почивать, — услышал он голос Маковея, приглушённый и гулкий, как в пустое ведро.
Василе попытался возразить, но почему-то забыл все слова, поэтому просто улыбнулся. Потом его повели, и он честно старался переставлять ноги, а те, кто поддерживал его подмышки, морочили ему голову и кружили хороводы, и дом тоже кружился вокруг них, а в голове у Василе было пусто и легко, и он изо всех сил старался эту пустоту не расплескать. Потом ноги у него подкосились, но там, где нужно, и пышная пуховая перина, ароматная, как поле цветущей лаванды, мягко приняла его усталое тело.
Василе спал без сновидений почти до рассвета. Проснулся от резкого звука, выпал из глубокого сна, как из аэроплана. Тяжело дыша, вцепился в кроватную раму и только потом открыл глаза. На дворе кричал петух. За расшитыми занавесками слабо светилось сиреневое предрассветное небо. Василе сглотнул, унимая дыхание — горло саднило, но голова не болела, и тяжесть под переносицей — верная предвозвестница болезни — бесследно исчезла. Он расцепил пальцы и откинулся на подушку.
Хотелось пить, но края перины непроходимой снежной грядой высились вокруг. Василе подумал, что он сейчас похож на китайскую фарфоровую вазу в ящике, засыпанном мягкими опилками, красивую и хрупкую. Эта мысль ему понравилась. Он всегда считал себя привлекательным, но пока недооценённым со стороны женского общества. Замфир поднял руку, и в самом деле тонкую и изящную, с длинными пальцами музыканта, но она была не из фарфора, а из дымчатого стекла. В пальцах, не доставая ногтей, тяжело колыхалась светлая масса. Василе встряхнул рукой, и жидкость, наполнявшая руку, заколебалась, оставляя внутри медленно стекающие потёки. Уже зная, что он там обнаружит, и боясь этого, Василе приподнял край одеяла. Он увидел своё тело: безволосую грудь, рёбра, впалый живот с торчащим пупком, худые ноги. Всё прочее также наличествовало во всех анатомических подробностях, но был теперь Василе не из плоти и крови, а из тёмного полупрозрачного стекла, наполненного жидким мылом. Он коснулся рукой лба и услышал звон, как от столкнувшихся стопок.
"Как закончится — умрёшь!" — вкрадчиво и злорадно прошептал в ухо голос Маковея.
Вновь прокричали петухи, Василе открыл глаза и соскочил с кровати. Оглядел себя, свою белую кожу, приятно мягкую и почти непрозрачную, и облегчённо выдохнул. Ночной кошмар рассеялся. В окошко весело светило солнце, на дворе лениво переругивались Маковей и Амалия. Кудахтали куры, всхрапнула лошадь. В прихожей скрипнула половица, и Василе едва успел прикрыться одеялом, как в комнату влетела Виорика.
— Ой, господин офицер неодет, — сказала она с весёлым и насквозь фальшивым смущением.
У Василе запылали уши.
— Если позволите… — пробормотал он.
— Конечно-конечно, — сказала Виорика и шагнула к нему. — А господин офицер купил даме манпасье? — спросила она жарким шёпотом.
Она была так близко, что он увидел тоненькие волоски пробивающихся усиков на верхней губе, пухлой и очень мягкой. Солнечный луч вскользь позолотил её чёрные волосы. Глаза под полуприкрытыми веками обещали что-то ещё непонятное, но давно желанное. Горло Василе перехватило, сердце гулко забилось в ушах. Сипло, чтоб не закашляться, он попросил:
— Дайте мне одеться, прошу вас.
— Думаете, я что-то не видела? — тихо и томно сказала она.
Крыльцо затрещало под грузными шагами, Виорика ойкнула и на цыпочках выбежала из комнаты. В дверь постучали и голос Амалии спросил:
— Господин сублейтенант, вы проснулись? Через полчаса будем завтракать.
Василе спохватился, схватил кальсоны и нательную рубаху. Он совершенно не помнил, как их снимал, и не понимал, почему спал в чужом доме в таком непотребном виде.
— Да-да, уже одеваюсь! — крикнул он, натягивая бриджи.
Замфир подхватил кожаный дорожный несессер, подарок матушки ко дню выпуска из офицерского училища. С полотенцем на плече вышел на двор. Солнце успело подсушить вчерашнюю грязь. Лохматую псину спустили с цепи, и она встретила его у крыльца, приседая и тявкая, и дружелюбно виляя хвостом. Василе шёл к рукомойнику и улыбался про себя, вспоминая тепло близкого девичьего тела и хитрый блеск из-под густых ресниц. Он скинул рубаху, фыркая и дрожа от холода, обтёрся водой. Налил в ладонь густого мыла и остановился. Взгляд его упал на флакон. Тот был полон, под горлышко, а теперь уровень мыла опустился почти до начала скоса. Улыбка Василе потускнела, но он упрямо мотнул головой и натёр мылом плечи.
За обеденным столом Маковей со сладострастным стоном уплетал кукурузную кашу. Он нависал над миской, как волк над зарезанной овцой. В широком вороте бордовой рубахи курчавились седоватые волосы, капельки молока блестели на усах. Сублейтенант сел напротив, прямой и застёгнутый на все пуговицы. Амалия поставила перед ним фаянсовую тарелку с мамалыгой и пододвинула разделочную доску с горячими плачинтами. От них исходил восхитительный запах горячей брынзы. Василе благодарно кивнул и, молитвенно сложив руки, забормотал: