Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
Полжизни Амалия прожила с ним: любила безумно, любила спокойно, злилась, ругалась, мирилась, всё равно любила. Она знала, что он не причинит вреда ни ей, ни дочери, но никогда не забывала, как он опасен. Всё равно, что жить с ручным медведем, молясь, чтоб зверь не обезумел. Амалия знала, что иногда лучше воздержаться от расспросов, и сейчас снова пришло такое время. Она прикрыла дверь в спальню и пошла готовить завтрак.
К обеду прибежал возбуждённый Лазареску.
— Маку, дружище, ужасные времена настали! — закричал он с порога, размахивая газетой.
— Что случилось, Йосеф? — зевая, спросил Маковей.
— Ночью мародёры ворвались в дом ювелира. Ограбили магазин, вырезали всех, никого не пожалели, даже маленькой внучке голову разбили!
— Ты смотри, ужас какой! — покачал головой Маковей. — Дай-ка посмотрю.
Он развернул “Чадыр-Лунгский вестник”. Всю первую полосу занимало описание учинённого погрома и живописание зверства, с каким бандиты расправились с уважаемым членом общества господином Лазарем Гинзбургом и его семьёй. Репортёр отметил, что сейф взломать злоумышленникам так и не удалось, и со злости налётчики топором порубили паркет в мастерской ювелира. Маковей едва сдержал смешок.
— Спрячь, — он сунул газету Лазареску, — и Амалии — ни слова. Не надо её пугать. Она и так места себе не находит.
— Конечно-конечно, — понимающе покивал Иосиф. Он бросил робкий взгляд на буфет за широкой спиной Маковея. Сырбу с радостью бы выпроводил сейчас незваного гостя, но от ночного приключения на него накатило давно забытое чувство, сродни счастливой усталости после бурной и страстной любовной встречи. Он понимающе улыбнулся и достал вожделенный штоф. В кухню вошла Амалия, недовольно посмотрела на бутылку в руках мужа но сдержалась: решила, что до того самого момента, когда они окажутся в безопасности, будет молчать и делать всё, что скажет Маковей. Только они сели за стол, в дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в дом вошёл молодой офицер в чёрной кожаной куртке с меховой опушкой.
— Здравствуйте, господа, — сказал он по-французски с рокочущим прононсом. — Простите, но румынским не владею.
— Говорите по-русски, господин штабс-капитан, — отозвался Маковей, разглядев его погоны. — Что позабыли в нашей глуши?
Офицер снял фуражку и пригладил русые волосы.
— Штабс-капитан Константин Георгиевич Сабуров, — представился он.
— Фрунташ Маковей Сырбу.
Мимо Сабурова протиснулась Виорика и села на стул возле Лазареску, подальше от отца.
— А вы, надо полагать, тот прелестный цветок, что прятал от меня Замфир… Его невеста? — спросил он. Виорика молча отвернулась. Ничуть не смутившись, Сабуров повернулся к хозяйке. — Госпожа Амалия, у меня не было случая выразить восхищение вашими кулинарными талантами. Если вы накормите путника, возвращающегося с фронта, моя благодарность не будет знать границ. А вы, прошу прощения?
Лазареску, хоть не знал ни слова по-русски, понял, что надо представиться.
— Иосиф Лазареску, коммерсант, к вашим услугам, — приподнявшись со стула, представился он по-французски.
То, как свободно Маковей говорит на этом грубом языке, стало для галантерейщика сюрпризом.
Амалия налила гостю полную миску чорбу. Сабуров был ужасно голоден. Относительный порядок на фронте, как оказалось, не распространялся на войсковые эшелоны. На север он ехал румынским составом. Половина окон в вагонах была разбита, половина вагонов была теплушками для скота. О горячей еде и речи не шло, хуже того: эшелон отправился в путь, не дождавшись обоза с сухими пайками. На станциях, где они останавливались, не достать даже кипятка, а редкие буфеты были заколочены досками.
К Казаклии штабс-капитанские кишки играли бравурные марши. В прошлый раз Сабуров проехал платформу без остановки и так и не навестил друга Васю. Глас совести удачно совпал с воспоминанием о корзине со снедью госпожи Амалии, и пустой желудок выдал громкое крещендо. Сабуров, прихватив саквояж, на ходу спрыгнул с поезда.
Утолив первый, самый страшный голод, Константин оторвался от супа и спросил:
— А где же мой друг, сублейтенант Замфир? Или его перевели в другое место?
Наступила тишина. Амалия отвернулась к печи, Виорика разглядывала занавески, Маковей буравил взглядом жидкость в своём стакане. Лазареску подскочил и, суетливо извиняясь, ретировался. Сабуров положил ложку и повернулся к Маковею.
— Господин Сырбу, что-то случилось?
— Погиб Василе, неделю уж как… — глухо сказал тот, не поднимая глаз. Амалия еле слышно всхлипнула.
Сабуров обвёл растерянным взглядом семейство Сырбу — все прятали взгляды. Амалия глубоко дышала, чтобы не разреветься. Виорика смотрела сухими глазами в сторону но он заметил, как сильно, до побелевших пальцев, сжались её кулачки. Константин достал из саквояжа бутылку шустовского коньяка, её всучили ему в Севастополе перед отъездом штабные знакомцы. Отвращение к виноградным алкогольным напиткам штабс-капитана так и не покинуло. Провозил он эту бутылку мёртвым грузом. Может, и вовсе стал бы трезвенником, не наладь один казачий вахмистр из обслуги аэродрома производство картофельного самогона. Вначале для технических нужд, потом, по просьбе офицеров, занялся перегонкой, очисткой и настаиванием. На выходе получалась амброзия, не многим уступавшая казённой Смирновке.
Константин достал из кожаного чехла походные серебряные рюмки.
— Помянем. Упокой, Господи, его душу грешную, — сказал он, разливая коньяк.
Они выпили молча. Амалия, пригубив, поцокала восхищённо языком:
— Тринадцать лет не пила коньяк, — сказала она. — Как из Кишинёва уехали…
Маковей злобно зыркнул и пнул её по ноге под столом. Амалия вздрогнула и, опустив глаза, торопливо допила. Это не укрылось от любопытного взгляда Сабурова.
— Поверить не могу, господин Сырбу, что Васи больше нет. Как так вышло? В глубоком тылу, вдали от фронта…
— А вы, господин штабс-капитан, не видели воронки возле путей?
— Не обратил внимания, бежал, спешил повидаться с другом.
— Германский аэроплан сбросил три бомбы, повредил пути. Одна из них убила Замфира.
— Он меня спас! — тихо сказала Виорика. — А сам погиб…
Она говорила по-русски свободно, но в её речи чувствовался сильный румынский акцент. Сабуров прикинул: когда Сырбу уехали из Кишинёва, девице было лет пять, не больше. Тринадцать лет назад… Год 1904 или 1903… Кишинёв. Что-то крутится в голове, а что? Мелькает смутной тенью в памяти, и никак не удаётся ухватить это воспоминание за хвост.
— Господин Сырбу, а нет ли у вас горячительных напитков без винограда? Поминать лучше водкой, но тут её, наверное, не сыщешь?
— Ну почему нету? Есть. Есть чистая, от казённой не отличите. Есть настоянная на травах, на перепонках грецкого ореха. Такой прекрасный коньяк, а вы самогону захотели? — усмехнулся он.
— Ну вот его и пейте, весь вам оставлю, а мне давайте чистой.
Маковей достал из буфета бутылку и поставил перед гостем, коньяк пододвинул к себе. Сабуров вынул пробку, понюхал и понимающе покачал головой.