Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
Утром в бричке приехал отец Софроний, огромный и грузный, как и полагается пастырю, окормляющему самый жирный плас в Кагульском жудеце. Он принял поданую Маковеем руку и сошёл на землю под благодарный стон рессор. С рассвета Маковей из первой воронки у путей сформовал вполне привычную для могилы яму. Софроний удалился в спальню Сырбу и сменил дорожную рясу на подобающее одеяние. Надел наручи, положил через плечо расшитый золотом орарь. По спешно утрамбованной земле подошёл к краю могилы и затянул нараспев:
“Владыко Господи Боже наш, Твоею благодатию и Твоим человеколюбием сподобивый мя недостойнаго приити в дом Твой святый и предстати Престолу славы Твоея, молю Тя, Господи, освяти место сие…”
Низко вдоль путей пролетел аэроплан с бело-сине-красными кругами на плоскостях. Треск его мотора заглушил остаток молитвы, да не для стоящих рядом людей эта молитва предназначена, а Господь услышит. Отец Софроний перекрестил наотмашь, помазал елеем — можно хоронить.
Амалия увела духовное лицо позавтракать. Маковей щедро налил своей настойки, потом ещё подлил. Сановнику такого веса два стакана — что слону дробина. Батюшка причмокивал полнокровными губами и ласково улыбался Амалии. Виорика, дочка маковеева, тоже хороша была, но уж больно худосочна на искушённый пастырский взгляд. Подошёл Лазареску со своей супругой, напоминающей германского фельдфебеля. Мясник Аурел с женой и дочерьми принёс пятифунтовый окорок и связку колбас в знак скорби. Господин сельский жандарм привёл жену, матушку, двоих румяных сыновей и племянницу из Хунедоары выразить соболезнования. Амалия рассаживала гостей вдоль длинного стола в конюшне — домик их был слишком мал, чтобы вместить всех скорбящих. Расставила коливу — варёную пшеницу с корицей — в плошках, а больше ничего, чтобы гости не перепились до похорон.
Маковей с отцом Софронием тем временем на кухне вели оживлённый разговор.
— Брак совершается на небесах, сын мой, я — лишь свидетель сего таинства! — приглушённо гудел отец Софроний.
— Оставим небесам небесное, батюшка, я не о том вас прошу! — хрипло шептал Маковей. — Не надо венчать мертвеца, просто запись в приходской книге сделайте, а мне — справочку.
— Да как же можно, сын мой? — возмутился Софроний. — А свидетели? Всё ваше село видело, что жених безвременно усоп до свадьбы!
— А селу о том знать необязательно! Не их дело.
Маковей подлил ещё ракии. Батюшка опрокинул, сунул квашеный огурец под мокрые усы и блаженно улыбнулся, но твёрдости не потерял. Маковей пожалел уже, что не наполнил загодя пузырёк морфием. Глядишь, отец Софроний стал бы попокладистей.
— Батюшка, не для себя прошу ведь. Любили они друг друга, жить не могли. А что ж теперь? Разве дочь моя виновата, что германская бомба лишила её жениха за день до венчанья?
— Ну погорюет и перестанет! На всё воля Божия! — беззаботно пожал плечами Софроний и потянул носом. — Гусём печёным тянет. Не подгорит ли? — озаботился он.
— Не подгорит, батюшка. С ночи глиной замазанный в печи томится. Не желаете ли отведать?
— Ох, змей-искуситель, — погрозил Софроний Маковею мягким пальцем. — Ну давай, неси. Для дел богоугодных надо поддерживать тело бренное во здравии. И себе кусочек положи.
Маковей вернулся с миской, полной смуглых, волокнистых ломтей, исходящих паром.
— Благодать, — протянул Софроний. Маковей достал новую бутылку, вопросительно посмотрел на батюшку и, после его кивка, налил ещё по кружке. Свою чуть пригубил — за высоким гостем в искусстве пития Маковею было не угнаться.
— А что ж ты так хлопочешь, раб Божий? Неужто свершила дочь твоя грех прелюбодеяния и теперь, значит, на сносях?
Маковей воровито оглянулся на дверь и тихо зашептал в широкое лицо пастыря:
— Стыдно сказать, батюшка, но свершила. Как ребёночку потом жить, вне брака зачатым? Не губите, отец Софроний, помогите!
— Не пойму я, Маковей, чем это тебе поможет, когда дочь твоя с брюхом ходить будет. В селе и так знают, что свадьбы не было.
— Да Бог с ним, с селом! — Маковей поймал осуждающий взгляд жующего Софрония и виновато перекрестился: — Прости, Господи! Уйдём мы, батюшка, уедем отсюда, а бумага мне нужна, чтобы ребёночек был в браке рождённый, а не байстрюк безродный. Для людей, не для Бога, Бог-то и так всё знает.
— Не знаю, Маковей, не знаю. На великий грех ты меня толкаешь. Не только на грех, но и преступление. Подложные документы тебе справить, ишь чего удумал!
— Батюшка, война всё скроет! Вы только бумагу мне выдайте и запись в книге сделайте! Я тут поднакопил немного денег, как раз хотел на церковь пожертвовать, а в Чадыр-Лунгу съездить всё некогда. Может, возьмёте за труд, примете, да сами в ящик для пожертвований опустите?
Софроний послюнявил пальцы и зашуршал бумажками. Пересчитав, нахмурился:
— Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам. Грех перед Богом, преступление перед законом, а тут и двадцати тысяч нет…
— Господи, батюшка, ну нет у меня больше ничего! Всё, что есть, отдаю!
— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное! Довольствуйся тем, что имеешь, а Господь не попустит: сохранит и дочь твою, и отпрыска твоего.
Маковей, сдержав горестный вздох, полез за пазуху и достал платок.
— Вот, батюшка, не побрезгуйте.
Софроний подцепил пальцами вычурный перстень с крупным камнем, поглядел на свет.
— Александрит, — сказал он с уважением. — Царский камень. Достойная жертва, Маковей. Чую сердцем, мольба твоя услышана. Кто я? Смиренный раб Божий, глашатай Его воли. Приходи завтра в храм, дам тебе твою бумагу.
— И в приходскую впишете?
— Впишу. Только молчок, чтоб никому! И уезжайте отсюда поскорее!
— Уедем, батюшка, в ближайшие дни. — Маковей замялся. — Отец Софроний, если перстень вас удовлетворил, может, вернёте деньги?
— Жертва Богу — дух сокрушенный, деньги — пустое! — отрезал Софроний. — Пойдём, сын мой, предадим бренное тело земле. Царствие ему небесное!
Вчетвером, перевязанными простынями, Лазареску, Маковей, Амалия и мясник Аурел опустили гроб с телом Замфира в могилу. Отец Софроний прочёл поминальную молитву. Амалия понесла на стол плачинты, жаренную свинину с мамалыгой, суп чорбу, колбасы, сало. Маковей выставил ракию и вино. Виорика выйти к столу отказалась. Когда дом опустел, она вошла в комнату Замфира, закрыла дверь и легла в его кровать. Уткнулась носом в подушку, ещё пахнущую им, завернулась в одеяло с головой. Виорика вдыхала его слабый запах, но он помогал не больше, чем утоляет голод нарисованная на вывеске голяшка.