Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
Поздно ночью, когда гости разошлись, Маковей заглянул в спальню, но дочери там не оказалось. Он нашёл её в спальне Замфира. Хотел разбудить, но Амалия за локоть вытащила его в прихожую и закрыла дверь.
— Не трогай её! — шикнула она и утащила мужа на кухню.
— Неужели такая сильная любовь? — изумился Маковей, копаясь пальцами в остатках гуся.
— Удивляюсь тебе, Макушор. Умным кажешься, предусмотрительным, а то, что под носом — не замечаешь. Первая любовь у нашей дочери: самая крепкая, самая страстная, и с таким горьким концом… А ты ведёшь себя, как слепой болван!
Рано утром, до петухов, босой Маковей прокрался в спальню Замфира. Виорика лежала так же, замотавшись с головой в одеяло. Маковей забеспокоился, склонился над дочерью, но услышал лёгкое дыхание и облегчённо выдохнул. Он осторожно выдвинул ящик стола и достал оттуда нарисованный портрет сублейтенанта. Среди обломков рухнувшего семафора нашёл железку подходящего размера. Вытащил в сарае стекло из слухового окошка. Замесил глины…
Утром Амалия подняла Виорику и чуть не силком заставила поесть. Дочь подчинилась. Ела и пила, не чувствуя вкуса. Всю прошлую ночь, между короткими беспросветными снами, она глядела в душную темноту, вспоминала подслушанный разговор и думала. Теперь всё стало ясным, только от такой ясности слепнут. Её жених убит осколком германской бомбы. Виорика ненавидела руку, сбросившую её, пыталась представить убийцу Василе: рисовала надменно торчащий подбородок, торчащие кольями усы, шлем с острым, как пика, навершием, но облик этот стекал, как клоунский грим, а из-под него выглядывало круглое лицо Маковея.
После завтрака Амалия всучила Виорике кружку с ракией и миску с плачинтами.
— Пойдём, дочь, помянем Василе, — сказала она.
Они вышли во двор. Маковей, увидев их, скрылся в конюшне. Из свежего могильного холмика торчал крест. Перед ним в землю был воткнут неровный кусок железа, обмазанный глиной. Под стеклом — карандашный рисунок, который Виорика никогда не видела. Острыми, смелыми штрихами неизвестный художник изобразил её любимого. Он сидел, расставив острые колени, усталый и грустный, со скорбно воздетыми бровями. Виорика коснулась пальцами холодного стекла и повернулась к матери:
— Он же не такой…
— Он такой, каким его помнишь ты, доченька.
Амалия обняла дочь и поцеловала в макушку, на этот раз Виорика вырываться не стала. Маковей стоял в тёмной конюшне и смотрел на них. Он не мог забыть жгучей ненависти в глазах дочери.
Из Тараклии прибыл паровоз с ремонтной бригадой. Они провозились до вечера. Маковея постоянно дёргали: то подсобить, то воду открыть, то костёр для обогрева разжечь. Амалия хлопотала по хозяйству — кормила железнодорожников. Виорика помогала матери. Раз, нагнувшись за упавшим половником, она заметила у ножки стола пустой пузырёк с притёртой пробкой. Хотела сказать Амалии, но осеклась и сунула его в карман.
Глава 23
Прошла неделя. Телеграф давно умолк, оповещений о проходящих эшелонах больше не приходило, да и отчётов никто не требовал. Маковей догадывался, что в штабе царят бардак и паника. После падения Бухареста ситуация ухудшалась стремительно. Шестая русская армия ещё пыталась в ожесточённых боях удерживать позиции в Добрудже, по другим направлениям отступление давно превратилось в паническое бегство.
Как скоро война докатится до пока мирной Гагаузии, Маковей не знал. Пушки ещё не грохотали, но появились мародёры. Дезертиры сбивались в шайки и грабили уединённые дома. В города заходить пока опасались. Амалия, куда б ни шла, брала с собой старую охотничью двустволку. Маковей не выпускал винтовку из рук.
Отец Софроний не обманул: вписал в приходскую книгу запись о венчании раба Божьего Василе Замфира и рабы Божьей Виорики Сырбу и выдал венчальное свидетельство. Можно было б уезжать, но батюшка с сельским жандармом опустошили Маковеевы запасы подчистую.
Обручальные кольца Маковей у дочери забирать не стал. Когда узнал, что за них Амалия отдала еврейские серьги, которые он подарил ей на годовщину свадьбы, аж в глазах покраснело, но сдержался. Молча забрал у жены ружьё и дал ей винтовку, из которой убил германского лётчика.
Мрачный, как грозовая туча, он заперся в сарае. Смахнул с верстака снег: в окно дул студёный ветер. Стекло из него теперь защищало от непогоды рисунок на могиле Замфира. Закрепив ружьё в тисках, ножовкой отпилил ему дуло почти по самое цевьё. Из старой рукояти, обрывка цепи и грузила собрал кистень. Покрутил им в воздухе и довольно усмехнулся: руки помнят, и сноровку он не растерял. Как стемнело, ушёл, вернулся перед рассветом. Амалия спрашивать не стала. Многие знания — многие печали. Сейчас ей хотелось двух вещей: как можно скорей сбежать отсюда, и чтобы этот побег был последним в их жизни.
В обед зашёл Лазареску, принёс свежую газету. В окрестностях Чадыр-Лунги появилась банда мародёров. Городская стража поделать с ними ничего не может, жандармов в городке не осталось. Примар напечатал листовки с призывом к горожанам вооружиться и не покидать дом в тёмное время суток — это было всё, на что способны городские власти.
— А что в Бухаресте, не слышал? — спросил его Маковей.
— А что в Бухаресте? Где немцы — там порядок, — он сокрушённо покачал головой. — Больно говорить такое, но нас бросили на произвол судьбы. Маковей, господин сельский жандарм собирает в Казаклии самооборону. Пойдёшь?
— Да куда мне, — вздохнул Маковей, вытянув раненную ногу. — Я едва десять шагов пройти могу.
Лазареску удалился. Стемнело. Маковей вышел из дома. В сарае подцепил к тулупу изнутри обрез, засунул за пояс кистень. Не было его почти всю ночь, вернулся до рассвета. Прокрался на цыпочках в спальню, зажал Амалии рот и приложил палец к губам. Она испуганно моргнула. Он стянул штаны, рубаху с кожаной поддёвкой.
— Застирай побыстрей и повесь у печки сушиться. Вечером, как стемнеет, уедем.
Морщась от медного запаха подсыхающей крови, Амалия унесла одежду. Когда вернулась, Маковей спал. Она обшарила его тулуп. Карманы были набиты драгоценными украшениями. Изнутри, грубыми стежками была подшита лошадиная торба, набитая пачками денег. Среди них пальцы наткнулись на свёрнутый носовой платок. Она осторожно его развернула и ахнула: это были её серёжки, только вместо кроваво-красных рубинов под первыми лучами солнца переливались крупные бриллианты.
Амалия свернула платок и сунула обратно. Положила тулуп там, где Маковей его сбросил. Посмотрела на спящего мужа — его крепкое тело как будто вырубили топором из ствола дуба, тёмная кора курчавилась седоватым мхом, узловатые пальцы без труда ломали кости. Не человек — Приколиче, злой лесной дух.