Пролог
Шрифт:
— Лучше бы статусов еще написал, — сказал он мне. — Статусы хорошо разбирают, а этот твой рассказ… Кому сейчас нужны рассказы?
С улицы налетел ветер, в открытые окна ударила пыль, под потолком взметнулись и опали оранжевые вихри. Труп мухи сдуло на пол.
Я чихнул.
Мы сидели в будке на краю торговой площади, немного дежурили. Мы тут каждый день дежурим по очереди, летняя творческая практика. В этом году на площади вот сидим, а на следующем курсе в разъезд отправимся, в поля. Макарьев — городок маленький, но летом тут торговля. Ярмарки часто и
Статусы продаем. Статусы короткие, их можно и наизусть запоминать. Работа и труд все перетрут. Видит око да глаз неймет. Будь здоров, паси коров. Народная мудрость.
— Ведьму нельзя вычитать, — со знанием дела повторил Сестрорецкий. — Исправить ведьму может только хороший костер. Или осиновый кол. Или голову отрубить. Никакие стихи не могут.
Сестрорецкий поставил в пыли, собравшейся на столе, восклицательный знак.
— Весной был благотворительный поэтический марафон, помнишь, в зеленом зале? — спросил он.
Я помню, я тоже там в зале сидел, на седьмом ряду у стены. Поэты остервенело читали стихи и размахивали руками, я бы поспал, но периодически наш мастер предусмотрительно звонил в колокол.
— Лучшие наши поэты читали свои лучшие стихи, — продолжал Сестрорецкий. — Лучшие, ты понимаешь? Я сам там был. Я читал свое «В твой светлый час»…
Сестрорецкий тут же стал вслух читать, правильно, выцветшим поэтическим голосом подчеркивая стихотворный размер.
В твой светлый час Собрались мы В кругу друзей среди зимы В тот светлый час В тот светлый миг Когда сияние воздвиг…К счастью, на площади заблеял баран. Сестрорецкий бросил читать и выставился в окно лавки, он забыл про стихи, а на лице у него образовалась надежда. Это потому что во вчерашнее дежурство в грамотейскую будку заглянул местный мостник, заказал оду к своему пятидесятилетию и в качестве платы выставил барана. Теперь Сестрорецкий тоже мечтал о баране. Мясо, шерсть, рога.
Сестрорецкий замолчал, затаил дыхание, но заказчик с бараном так и не появился. Сестрорецкий разочарованно пнул табуретку.
— Двадцать шесть часов лучшие поэты читали свои лучшие стихи, — сказал он. — Поэтический марафон, он проходил под девизом «Смерть овражным древоточцам». И что ты думаешь? Хоть один древоточец сдох? Нет, как жили в овраге, так и живут. Если уж двадцать два поэта не смогли выжить даже одного паршивого древоточца, то что говорить о ведьме?
— Но я видел, — возразил я. — Собственными глазами…
— Собственными глазами… — передразнил Сестрорецкий. — Разве можно в наши дни доверять собственным глазам?
— Но это правда. Я видел, как грамотей…
— Правда то, что ты дурак, — Сестрорецкий ухмыльнулся. — Только дурак может пойти в грамотеи добровольно, по своему хотению.
Я пожал плечами.
— Ты у нас один такой, наверное, — Сестрорецкий постучал себя по лбу. — Доброволец…
— А ты?
— Я? — Сестрорецкий печально вздохнул. — Когда мне было семь лет, я по глупости сочинил дразнилку. «Моя сестра Елена, тарам-папам — папам, похожа на полено, парам — папам — папам». За это через год она отдала меня проезжему грамотею. И вот я здесь. Какой дурак станет поэтом по своей воле?
В лавку вошел мужик. Стоял, сиволапо глядел на разложенные статусы. Выбирал вроде как. У нас статусы по цветам разложены — красное — удача, желтое — здоровье, синее — чтобы достаток в дом.
— Здравствуйте, у нас широкий выбор, — сказал Сестрорецкий мужику. — Все возможные статусы. Бриллианты мудрости, жемчужины бесед. А если хотите всклад, то вам ко мне. Я поэт, сочиняю в рифму и недорого. Вам поздравления? Или наоборот? Могу предложить отличные некрологи и эпитафии…
— Мне бы это… — мужик поежился. — Это…
— На удачу? На здоровье? На урожай? Есть отличные урожайные статусы…
— Мне бы от чирьев, — мужик снова поежился. — Чирьи замучили…
— Это к нашему прозаику, — Сестрорецкий указал на меня.
Мужик придвинулся ко мне и засучил рукава. Все его руки были покрыты жирными гнойными нарывами, даже смотреть на них было неприятно. Но я удержался, не отвернулся, Сестрорецкий прав, художник не должен отстраняться от жизни.
— Мучаюсь, — сказал мужик. — Не могу больше, по всей наружи повылазило… Можно как-то поправить?
— Можно, — сказал я. — Все можно, почему нет… Нужно знать имя.
— Чье? — не понял мужик.
— Ваше.
— Кордубан, — сказал мужик. — Меня зовут Кордубан.
Кордубан. Это все несколько осложняет. Но и упрощает тоже, человеку с именем Кордубан легко придумать смешную историю.
— У меня это с детства, — сообщил Кордубан. — Трудно так жить. А мне сказали, что вы отписываете…
Кордубан выставил на прилавок небольшое лукошко, покрытое лопухом. Снял лопух, под ним яйца. Сестрорецкий тут же лукошко подцепил.
— Он у нас один из лучших, — Сестрорецкий указал в меня пальцем. — Хоть чирьи, хоть струпья, хоть от чесотки. Пером лишь взмахнет — зудни так и дохнут, так и дохнут.
— Хорошо бы… — мужик поглядел на меня с надеждой. — А то лекарь много просит…
— Не верьте лекарям, — посоветовал Сестрорецкий. — Они лгуны и нечестивцы. А их предводителя давно пора высечь. А мы совсем недорого берем…
— Хорошо бы…
— Завтра приходите, — сказал Сестрорецкий. — С утра, а лучше к обеду. Все будет как надо. Никаких чирьев, наш прозаик по чирьям мастак. По чирьям и свищам.