Прометей, или Жизнь Бальзака
Шрифт:
Фонтанэ пишет в своем дневнике:
12 января 1832 года:
"Бальзак с удивительным, просто невероятным апломбом рассказывал нам свои фантастические и озорные рассказы, и они немало позабавили присутствующих дам. Дельфина помогала ему, предлагая новые сюжеты. А мы, мы слушали и восхищались: что за чудесный спектакль!"
Первый десяток "Озорных рассказов" был выпущен в свет книгоиздателем Госленом в апреле 1832 года. Критика, как это часто бывало, выказала враждебность к Бальзаку. "Ревю де Де Монд": "Забавны ли "Озорные рассказы"? Говоря по правде, нет. Они непристойны, но даже не исполнены сладострастия". "Ревю де Пари": "Господин Шарль Гослен сравнивает автора с ребенком, который предстает перед вами голеньким, во всей своей невинности. Мы ответим господину Шарлю Гослену, что в литературе дети в возрасте господина де Бальзака давно уже ходят в панталонах. Весьма досадно, что этого не соблюдают в книгоиздательствах". Один только Барбе д'Орвильи пришел в восторг от наивности и добродушия рассказчика: "Я
XIV. ЗЛАТОКУДРАЯ КРАСАВИЦА
Бьяншон: Любят потому, что любят.
Растиньяк: Ну, а вот я, я люблю по
совершенно иным мотивам.
Бальзак
Бальзак отправился в Экс в самом лучезарном настроении. Наконец-то герцогиня де Кастри, его первая "знатная дама", будет ему принадлежать. Можно ли в этом сомневаться? Ведь она сама пригласила Оноре и требовала соблюдения инкогнито; все вечера они будут проводить вдвоем. Днем он станет работать, он был полон до краев различными планами: написать "Битву", внести исправления в текст "Шуанов" и "Луи Ламбера", сочинять новеллы для "Ревю де Пари", с которым он заключил договор, гарантировавший ему пятьсот франков в месяц. В Лиможе он задержался на несколько часов в ожидании следующего дилижанса. Там он повидал сестру Зюльмы, Люсиль Нивэ (урожденную Туранжен); ее муж, у которого была торговля фарфором, обещал в скором времени прислать ему на улицу Кассини столовый сервиз. Бальзаку захотелось осмотреть город. Юный Реми Нивэ, сын Люсиль, показал ему площадь Арбр, улицу Монтанманинь, он сопровождал писателя из Сен-Марсиаля в Клюзо. Бальзак записал все эти названия и внимательно осмотрел старинные кварталы.
По дороге из Лиможа в Лион с ним произошел несчастный случай. Чтобы беспрепятственно любоваться чудесными долинами, писатель устроился на империале дилижанса. На остановке в городе Тьер (департамент Пюи-де-Дом) он уже поднялся на свое место и выпустил из рук кожаные поручни, за которые держатся, взбираясь наверх, но в эту минуту лошади тронули, и Бальзак упал; правда, ему удалось вновь ухватиться за ремень, и он повис в воздухе. Однако при этом Оноре с размаху (а он весил восемьдесят килограммов) ударился о подножку экипажа, и железо рассекло ему ногу до самой кости.
Рана кровоточила, болела, а ехать от Лиможа до Лиона надо было четыре дня. Кондуктора дилижанса сочувствовали писателю, они устроили ему подобие ложа на империале. В дороге рана затянулась, однако нога распухла, и Бальзак передвигался с трудом. Можно было опасаться заражения крови, ко он решил добраться до Экса, а уж там лечиться. Это досадное происшествие не помешало Бальзаку наслаждаться путешествием. Он всегда любил живописные места. Пейзажи Лимузена и Оверни привели его в восторг.
В Эксе госпожа де Кастри сняла для него небольшую, но очень уютную комнату, где до шести вечера он пребывал в полном одиночестве. На завтрак ему приносили из соседнего кафе яйцо и чашку молока. В шесть часов он отправлялся к маркизе, обедал там и оставался у нее до одиннадцати. Это позволяло ему, писал он матери, весь день работать над "Битвой" (одна из "Сцен военной жизни"). На самом деле он еще даже не приступал к "Битве": он правил "Покинутую женщину" и старательно трудился над своим любимым детищем - "Луи Ламбером".
После трех ванн, принятых в Эксе, нога Бальзака зажила, остался только струп. Комната стоила ему два франка в день, завтрак - пятнадцать су; Анриетта де Кастри не разрешала ему платить за обед. "Ну, матушка, придется тебе все же признать, что хоть я поэт и мечтатель, но очень бережлив!" Он ни с кем не виделся. Его единственным развлечением были вечерние часы у маркизы, когда они оставались вдвоем. Она была необыкновенно внимательна к писателю, но ничего лишнего не позволяла: только изредка ему удавалось коснуться ее плеча или страстно пожать руку. Он выходил из себя.
Бальзак - Зюльме Карро, начала сентября 1832 года:
"Я нашел здесь и очень много, и необыкновенно мало. Много потому, что пребываю в обществе любезной и очаровательной особы! Мало потому, что она никогда меня не полюбит. Зачем вы послали меня в Экс?.. Она принадлежит к числу самых изысканных женщин; она даже превосходит госпожу де Босеан; но на скрывает ли ее очаровательное обращение пустоту души?"
Гордая Зюльма ответила пылким письмом: "Бедный Оноре! Вы страдаете, и мне не дано облегчить ваши муки!" Она надеялась, что зрелище величественных гор, Чудесных озер отвлечет Бальзака от владевших им тщеславных помыслов. "Господи, и это я, недостойная, позволяю себе говорить в таком тоне с кумиром наших дней!" Она видела, что он во власти предрассудков, но не потому, что такова
– а потому, что он жаждет одобрения одного-единственного сословия. ("Только с этими людьми вы и считаетесь: по-вашему, только тот достоин уважения, от кого исходит запах английского крема или португальской туалетной воды".) Как может человек такого глубокого ума, написавший "Луи Ламбера", видеть во всяком, кто одет в старомодное платье, ограниченный ум, во всяком работнике - механическую куклу, в чернорабочем с мозолистыми руками - кандидата на скамью подсудимых? "Оноре, я страдаю, мне хотелось бы найти в вас больше душевного величия". Зюльма Карро огорчилась, узнав, что Бальзак снова возобновил деловые отношения с Пишо из журнала "Ревю де Пари", плутом, который в свое время оскорбил писателя и теперь не упустит случая объявить с ехидной усмешкой: "За деньги его всегда можно заполучить".
"Деньги! Да, а все потому, что в светском обществе, где вы вращаетесь, считается дурным тоном ходить пешком. Как мне люб Рафаэль, живущий в мансарде, как он велик, и Полина права, что обожает его; не заблуждайтесь, впоследствии она станет любить не столько его, сколько воспоминания о нем; она любит разбогатевшего Рафаэля за то добро, которое сама делала ему, когда он еще был беден; сделавшись миллионером, он стал ничтожеством! Измеряли ли вы шагреневую кожу с той поры, когда полностью переделали свое жилище, с той поры, когда начали возвращаться в два часа ночи с улицы Бак в новехоньком кабриолете? Почему я послала вас в Экс, Оноре? Да потому, что только там вы могли обрести то, к чему стремились... Я позволила вам ехать в Экс потому, что у нас нет теперь ни одной общей мысли; потому, что я презираю то, что вы боготворите; потому, что сама я из народа, народа, облагороженного цивилизацией, но я по-прежнему сочувствую каждому, кто страдает от угнетения; потому, что я ненавижу всякую власть, ибо до сих пор я ни разу не встретила власти справедливой... Вы находитесь в Эксе потому, что вас хочет купить некая партия, и в уплату вам предназначают не деньги, а женщину; так вот, я - хромая, невидная собой дурнушка - никогда бы не согласилась видеть у своих ног мужчину, которого надеются завлечь таким способом... Вы находитесь в Эксе потому, что изменили самому себе, потому, что отказываетесь от истинной славы ради мелкого тщеславия, потому, что никогда моя душа не сольется с душой человека, который радуется, обгоняя гуляющих в Булонском лесу, и первым приезжает в своем кабриолете на площадь Людовика XV... И столь суетные удовольствия вы предпочитаете всему остальному. Я высказываю вам весьма жестокие истины, дорогой Оноре, но уверена, что вы меня поймете, ибо я питаю к вам такую искреннюю и глубокую привязанность, что, когда понадобится, я на деле докажу ее и тем искуплю свою нынешнюю резкость; придет час, и герцогини вас покинут, а я, я всегда буду рядом, и моя верная дружба послужит вам утешением".
Быть может, в глубине души эта добродетельная супруга испытывала сожаление, что отвергла ласки человека, которого любила. Если бы она высказывала все эти жестокие истины ему в глаза, дрожь в голосе выдала бы ее. В конце письма великодушная женщина предсказывала Оноре, что он еще будет счастлив в Эксе:
"Не могло же это произойти в первый день. Но ведь вы вместе обедаете и живете бок о бок; тщеславие и жажда удовольствий соединят вас, и вы получите то, чего жаждете. К тому же, поверьте мне, ваша партия слишком заинтересована окончательно завоевать вас и ни за что не согласится, чтобы вы отдали свое сердце женщине низкого происхождения".
Несмотря на всю интуицию любящей женщины и друга, Зюльма Карро ошибалась, и амурные дела Бальзака не продвинулись. Маркизе де Кастри "природа даровала необходимые качества для роли кокетки... В ее смелых, выразительных взорах, в ласкающем голосе, в обаятельной беседе таились, как в зародыше, все любовные наслаждения. В герцогине угадывалась обольстительная куртизанка... Казалось, что, освободившись от корсета, она должна была стать самой очаровательной из любовниц" [Бальзак, "Герцогиня де Ланже"]. Но, увы, корсет она не снимала.
Того, кто не может утолить свои желания, как бы отравляет изнутри яд. Чарующие вечера, которые ничем не завершались, приводили Бальзака в ярость. Когда он пытался обнять маркизу, она сердилась, изображала испуг и прогоняла своего платонического любовника "с кушетки, как только соседство с ним становилось опасным". У нее не было недостатка в доводах: религия, память о большой любви, которой она хотела сохранить верность, физическая слабость и недомогания, постоянно мучившие ее после падения с лошади. Во всем этом, несомненно, была частица истины. Госпожа де Кастри была женщина больная, с поврежденной поясницей, давно умершая для любви. Правда, религиозные соображения не помешали ей в свое время стать возлюбленной юного князя фон Меттерниха, но воспоминания о прелестном Викторе отдаляли ее теперь от Бальзака. Слава писателя ей льстила, его ум увлекал, а остроумие забавляло. Она восхищалась им и даже была по-своему к нему привязана, но не испытывала ни малейшего желания стать любовницей этого дурно воспитанного толстяка, подлинная, внутренняя красота которого от нее ускользала; вот почему она дарила ему только те милости, какие позволял иезуитский устав, по которому жило светское общество, "где в любви допускалось все, кроме того, что о ней свидетельствовало".