Проникновение
Шрифт:
Мы долго плыли сквозь туман, рассекая пространство чистого листа. Ни ветерка, ни волны, ни черты горизонта. Море молчало. Надеялась, в пустоте почувствую лёгкость. Но пустота тяжела, у неё был вес, будто тонны свинца давили на плечи, сжимали тело плотным кольцом. Наконец из клочьев тумана вынырнул деревянный мост. Ухватились, залезли. Мост перекинут между двумя островами или мысами материков. Могли пойти либо вправо, либо влево и достичь земли. Но едва шагнули, как мост начал подниматься, удлиняться и раздвигаться в стороны, как всегда бывает во сне: что-то привычное увеличивается на глазах до немыслимых размеров. Сели, чтоб удержаться. Замерли, свесив ноги, на хлипкой перекладине над пропастью. А под ногами крутилась Земля — маленькая и далёкая, скрывающаяся за облаками. Самолёты летели под облаками по неизменным маршрутам и расписанию. Куда-то мчались, спешили и опаздывали поезда. Смотрели на них сверху с безнадёжной отрешённостью,
Воздух холодный и влажный, у меня зуб на зуб не попадал, когда внизу различила фигурки людей. Они росли, как мост, вытягивались вверх на тонких ногах. Гибкие и прекрасные, как персонажи Джакометти. Изящные руки тёплыми волнами касались ступней, гладили лодыжки. Странное ощущение неги, хочется длить его, длить, длить… не просыпаясь. Тени обволакивали, проникали внутрь.
— Психофоры!
— Они — это мы?
— А мы — это они. Все, в конечном счёте, сторонние наблюдатели, носители чужих душ.
— Всегда были с вами: вокруг, рядом, внутри.
Не нужно ничего произносить вслух, тысячи голосов в голове отвечают на вопросы.
— На чём держится мост, если Земля вертится под ногами?
— На копии. Золотая нить судьбы протянута над лабиринтом, ею прошиты слои реальности. Параллельные миры сосуществуют. Последите за мыслями: как часто создаёте альтернативу событиям, живёте в воспоминаниях или мечтах? Каждый встречный уносит с собой ещё одну вашу версию. Незначительный выбор заставляет сворачивать на перекрёстке дорог. Миры сталкиваются, ветвятся, перетекают друг в друга, а вы продолжаете искать фантастические дверь, щель, прореху… не замечая, что сами давно принадлежите иной системе координат. Миры — бесчисленные повторения, чуть искажённые отражения в зеркалах. Искажения настолько малы, что невидимы. Подумаешь, стёрты целые страны с географических карт, переименованы реки и города, звёзды изменили цвет, а собственное имя кажется чужим: история переписывается ежедневно, если не ежечасно, не поминутно, и нормально не помнить всё, не поспевать за новостями, не узнавать приятелей детства и юности, не принимать себя.
Ульвига встретила за год до проникновения во сны. Сидели плечом к плечу на ступеньках лестницы в проходе меж рядами кресел на джазовом концерте, куда оба опоздали и в темноте не смогли отыскать свои места. Невероятное ощущение близости, словно знали друг друга всю жизнь! Но он не мог быть в тот день в Москве и … мог одновременно: музыканты не включают Прагу в мировые турне, почему бы не приехать на концерт в Москву?
— Такое часто случается, и в попытке объяснить совпадения люди убеждают себя, что у всех есть близнец, двойник, что человечество породили двое — Адам и Ева, похожих много — общие гены. Но свет из глаз не подделать. Миры снова и снова сводят вас вместе, обрекая на тоску по утраченному счастью, на предчувствие чуда.
Чудо сотворили музыкальные вариации. Звуки парили под потолком. Хотелось верить в феномен акустики концертного зала, но волшебной была сама мелодия — сложная, слоёная, как пирог, закрученная в спираль, сон внутри сна, сон наяву. Будто душу вынули, выполоскали, отбелили в небе и вернули поющей, другой, чистой рубашкой на немытое тело. Выразить не хватает слов.
— В мире материи не придумано слов для души. Попробуй рассказать о физической боли, уйму слов подберёшь, а для света всего одно — перерождение. Сыны Змея тоже молчат о просветлении. Для великого всегда недостаточно слов. Жизнь — башня, колодец, пещера, крепость… с непробиваемыми стенами: строите то, чего нет, отгораживаетесь от чего невозможно отгородиться.
Помню солнечный день и пикник у озера. Тридцать первое августа, мне семь лет. Яркие блики света на глади воды, в листве, в траве. Мир сияет. Произношу вслух: «Зло!». Мама с папой опешили, не зная, что ответить. Они видели вокруг цветущую природу, а я думала, что в этот самый момент, когда смотрю на блики, он проходит, приближая завтрашний день и школу. Мою очередную тюрьму. Детский сад — школа — университет — работа. Везде свои законы и правила, либо подчиняешься, либо жестоко наказывают и изгоняют. В жизни непременно наступает момент, когда осознаёшь, что родители не боги и не смогут уберечь от посторонних, будто выходишь под купол неба абсолютно беззащитной, а в небе нет никого — провидение ещё заслужить нужно. Маршировать в строю так и не научилась. Октябрьским утром по дороге на работу увидела детей, играющих во дворе. Карусель крутилась, дети хватались за поручни, боясь вылететь за край. Карусель — наша цивилизованная жизнь, избежать круга может или очень сильный, способный выжить в дикой природе, или святой. Дети не выдерживали и разжимали руки, падали, и кто-то плакал, а кто-то терпеливо ждал, когда ход замедлится, чтобы снова вскочить в круговерть. Один мальчик отошёл от карусели и сел на скамейку. Смотрел, как низкое осеннее солнце обводит тенями «глазки» сучков — солнечные точки в конце письма лета. Мальчик улыбнулся в ответ, и я решила, что отныне буду поступать так же: карусель никуда не денется, а вот тёплые деньки обернутся зимней стужей, глазом не успеешь моргнуть, не заметишь. Научилась жить ожиданием солнца, лета, свободы. Ожидание похоже на ветер: никто в точности не знает, где начинается и где заканчивается, как меняет направление. Мечта лучше реальности: никому не подвластна, не запереть в клетке, летит, куда хочет. Летом ждала следующего лета, потому что настоящее отцветало на глазах, разлагалось под ядовитой патиной тлена. Будто всю жизнь просидела на мосту над рекой времени, а безжалостная вода омывала босые ноги, растворяя кожу и кости едкой щёлочью нового дня. Большинство людей радуются цветению жизни, единицы из них знают правду: чем пышнее бутон, тем скорее завянет цветок, спелый плод загнивает и падает в землю, редкие бабочки не однодневки. Все, кого я люблю и кто любит меня, когда-нибудь оставят меня одну посреди бушующей зелени лета, и я не в силах этому помешать. Что может быть более жестоким? Постулаты «живи здесь и сейчас» и «красота в мимолётности» — обман. Нет никакого «здесь и сейчас»: миг короче вздоха и взгляда. А человек жив ожиданием, и если вокруг всё превращается в прах, то ожиданием чего — смерти? Вода будущего не знает пощады, и мы ищем спасения в прошлом, как повзрослевшие дети утешения в родительском доме. Людям не нужна правда, им нужна красота. Живут, считая себя бессмертными или богами. Распоряжаются моей судьбой, словно уполномочены кем-то сверху. Повзрослев, полюбила Ван Гога за картину «Прогулка заключённых». Что бы ни говорили критики и биографы о копии с гравюры Доре [90] , полотно — аллегория судьбы, где центральный персонаж — сам художник: куда бы ни шёл — шагаешь по кругу, что бы ни делал — раб, побег — утопия, не убежать от себя, не выпрыгнуть из тесной, раздираемой голодом и болезнями клетки плоти. Страх смерти, тюрьмы и одиночества — един и не отступит, пока чувствую себя живой.
90
«Острог». Гюстав Доре.
— Кира-Кира, умеешь нарисовать безысходность! Оглянись, вокруг вас не город, а море. Успокойся и слушай его молчаливый зов. Волны сталкиваются и сливаются в бесконечный поток. Переплетаются тени, ветвятся миры, проникают друг в друга странички истории. Стань всеми — обретёшь себя. Мелодию в какофонии звуков может уловить обладатель идеального музыкального слуха, воспитанного в тишине, в погружённости на дно души. Но как раз к себе вы и не прислушиваетесь. Страх заставляет избегать себя, оглушает и ослепляет.
— А если встретиться с собой? С копией?
— Не успеете рта раскрыть, как тот, кто слабее, уйдёт. Несчастный случай, нелепая смерть. Бывает, но тропинки лабиринта редко повторяются и накладываются, как правило, никто не находит себя, но встречает тех, кому должен или кого ждал и любил.
Я забыла о встрече, а музыка продолжала звучать в сломанном плеере. Город, жизнь — всё вокруг рушилось, а над руинами плыли золотые завитки звуков, обрамляли крыши и облака. Тянулась за ними, пока не закрыла глаза и сама не стала невесомой как тень.
— Сон — нить Ариадны. Стены ломают, а тени и солнечные блики ложатся на землю за ними. Незыблемы и неизбежны. Психофоры, даймоны, ангелы-хранители, интуиция, внутренний голос. Какие бы имена ни давали нам, мы верны и никого не обманываем. Сделав шаг, раскалываетесь надвое, мы дробимся вместе с вами, помним все перерождения, рассказываем, сопровождаем — никто из вас не покинут. Иногда кричим, что есть силы, но вы как на войне контужены взрывами. Тащим за руку — упираетесь и сворачиваете не туда. Строим мосты — сжигаете. Отвергаете нас и теряете себя в лабиринте судеб.
Ангелы отрезают крылья и падают на землю, а люди смотрят фильмы об ангелах. «Faraway, so close» [91] ! Если б призналась кому-нибудь, сколько вечеров прожила внутри фильма, отправили бы в сумасшедший дом. Ангелы вели дневники, мечтали понять, что есть время. Оно стучало, как влюблённое сердце, и проходило, как боль, писало картины подобно художнику, снимало кино. Времени не хватало, потому что часы тикали внутри меня. Ангелы не чувствовали времени, отстранённо наблюдая за его течением. Но знали любовь, были её посланниками. Как и люди искусства. Те, кто пишет картины и снимает фильмы об ангелах. «В нас самих нет смысла, приходим в этот мир, чтобы быть обретёнными кем-то».
91
«Так далеко, так близко» — вторая часть кинофильма «Небо над Берлином» Вима Вендерса.