Проникновение
Шрифт:
— Мы и есть мост. Без нас вы — одиноки, отрезаны от мира и друг от друга. Разум, наука, технический прогресс погубят вас, как доспехи тевтонских рыцарей [92] . Кочевники ориентировались по далёким звёздам, учёные не способны разглядеть их без телескопов. Крестьяне без часов и календарей засевали землю. В старых романах предчувствовали и отводили беду от возлюбленных. Вы же похоронили в себе таланты, поручив технике всё решать за вас. Масс медиа вместо дара предвидения, сеть и мобильная связь вместо телепатии. Голубые экраны — современное божество, плодящее противоречивые мифы: засыпаете героями одного, а просыпаетесь злодеями следующего, и до бесконечности множатся образы, становясь частью абсурда. Трудно найти себя в хаосе, постичь, понять, идентифицировать, и вы себе не доверяете, канал, принимающий наши послания, замурован. Мы по разные стороны стекла: беззвучен стук, безмолвен разговор.
92
Ледовое
Ночь напролёт птица билась в окно, упорно, отчаянно. В грозу окна в доме были закрыты, люди спали. Утром распахнули окно и увидели пух и капельки крови на карнизе. Птицу не ждали, не встретили и не впустили внутрь, больше она не возвращалась, а может быть, умерла. В морозный полдень проветривали дом, и зеркало, не выдержав разницы температур, треснуло. Собирали с пола осколки, изранили руки. Мельчайший осколок проник по кровеносным сосудам в сердце и саднит, не давая покоя ни днём, ни ночью. Юная Эвридика сняла белые туфельки, вазу с красными цветами с подоконника и прыгнула вниз с двенадцатого этажа. Она сама была злом, дочерью Персефоны, принадлежала тьме. Наступила на искушение [93] , и мост провалился.
93
Согласно мифу, Эвридика умерла от укуса ядовитой змеи.
Кошмары накатывают волна за волной, лежу на дне и смотрю на танцующие по поверхности воды солнечные фигурки. Я — за кулисами театра теней, по другую сторону зеркала. Наверху Ульвиг и Маугли тоже молчат о чём-то сами с собой. Аморген нем: психофора во плоти лишена дара речи. Теперь мы трое — хранители истины, а он — ребёнок, надеющийся на изрезанную, засвеченную киноплёнку памяти.
Сходимся и расходимся в танце, меняемся местами, сливаемся в потоке воды.
Я был танцующим человеком. Шутом, опрокинутой картой Таро. Жрецы разводили костёр в пещере, заваривали корень ибоги [94] , острым камнем надрезали запястье, смешивая мою кровь и зелье. Когда пламя достигало сводов, мне протягивали дымящуюся чашу. Наступало время танца вокруг костра. Я был кем-то вроде шамана, через меня жрецы говорили с духами. Танец изображал их голоса: требовательные, наставнические, пророческие. Жрецы обводили мою тень, отбрасываемую пламенем на стены. Рисунки [95] предсказывали срок сбора урожая, предостерегали от опасности на охоте, выбирали жертву, обличали виновного. Тайные символы хранили внутри пещеры, а те, что предназначались всем, переносили на стены скал на всеобщее обозрение и в назидание. Я же просыпался под утро и не помнил ничего. Тусклый свет маячил издалека, смутная грань между днём и ночью, между жизнью — ощущением собственного отяжелевшего тела — и полётом забвения. В пещеру меня привели ребёнком, никогда не покидал её, не видел солнца, не знал, что творится снаружи. У меня была мягкая постель из пальмовых листьев и сытная еда, все мои просьбы считались священными и выполнялись незамедлительно. Все, кроме одной: уйти. Избранный не имеет права отречься.
94
Tabernanthe iboga — галлюциноген, вечнозелёный кустарник, произрастающий в тропических лесах Африки, предположительно был распространён на территории нынешней Сахары в период неолита, когда пустыня была саванной.
95
Тадрарт-Акакус — горный массив в пустыне Сахара на территории Ливии, известен наскальными изображениями, датирующимися 12000 г. до н. э. — 100 г. н. э. На изображениях представлены люди, а также жирафы, слоны, страусы, верблюды и лошади, что говорит в пользу того, что Сахара была саванной. Люди изображены танцующими.
Часы оседали на холодных камнях пещеры. В предрассветных снах убегал от песочного двойника. В мифах и легендах песочный человек кидает горсть песка в глаза, и люди засыпают. Моя первая жизнь была сном. Всякий раз он настигал меня, и я сам становился песком, чувствовал, как затвердевает кровь, как распухают и трескаются вены. А потом приснилась мечта в облике женщины, стоящей у выхода из пещеры. Звала за собой раствориться в солнечном свете. И снова бежал, но на этот раз песочный двойник споткнулся о камень и рассыпался. Я перешагнул через рыжеватую горку и ослеп от полуденного солнца. Мир плыл перед глазами, как облака по небу. Посмотрел на оранжевое облачко, догнавшее другие у горизонта, и понял: абсолютная свобода не здесь. Жизнь — борьба, сопротивление смерти, в ней не может быть гармонии, равновесия, лёгкости. Человек от рождения — пленник.
И я вернулся в пещеру. Предал мечту. Видели когда-нибудь человека, добровольно отказавшегося от мечты? Живой мертвец: ничто не держит на плаву, ничто не радует. Самое страшное несчастье — не верить в себя, не верить голосу. Голос пел о деревьях, озёрах, пасущихся стадах, а я видел перед собой пустыню. Дюны Сахары тянулись далеко за горизонт, уходили в бесконечность, давили на плечи. Ощутил себя маленьким, ничтожным ростком, клонившимся к земле от ветра. Без сил привалился спиной к скале, обмяк и сполз вниз. Сидел на корточках, обхватив руками колени, и плакал. Постель из пальмовых листьев казалась единственным пригодным для жизни оазисом. Струсил, не рискнул разыграть последнюю карту, не решился шагнуть в пустоту. Ослеплённый солнцем увидел Сахару будущего: такой, какой станет много веков спустя. Видел безжизненные пески, когда вокруг зеленела и цвела саванна. Мираж, вывернутый наизнанку. Смог бы выжить, если бы поверил голосу. Если бы завязал глаза и слушал ветер. Если бы спросил себя: где в пустыне срывают свежие листья? Крупная дичь — антилопы, жирафы, слоны… — одиночке не по силам, ловил бы птиц и жарил на костре, собирал бы плоды и ягоды. Но я повёл себя, как животное, выращенное в неволе: потоптался снаружи у открытой двери клетки, огляделся по сторонам и снова улёгся в углу на подстилке из пальмовых листьев в ожидании еды и питья. Воля — для тех, кто привык обходиться сам по себе, раб же погибнет без хозяина: хозяин — его завтрашний день. А у свободы нет будущего, только сейчас. Свобода никого не ждёт, и не становление она, а состояние. Текущий момент. Морские волны, следы на песке. Говорят, когда-то Сахара была морем, а теперь песок по километру в год продвигается на юг, заметая на своём пути города и цивилизации. Враждебные вздымающиеся дюны напоминают бесконечный шторм. Хаос. Застывшую маску опасности. Маска — не настоящее лицо, но сорвать её суждено не всем.
Я принял маску, смирился с темнотой пещеры, и голос онемел. Когда во время очередного ритуала жрецы поднесли мне чашу, она треснула, напиток пролился, угли зашипели, вытолкнув из костра облачко пара. Знак того, что мои танцы-видения прекратились, а душа раскололась надвое: непокорная часть догнала оранжевые облака у горизонта, а другая уснула во мне навсегда. Днём жрецы привели нового танцора-предсказателя: смуглого гибкого мальчика, такого же, каким и я начинал танцевать когда-то. Я же стал для них бесполезен, кормили в дань прошлому. Жил в пещере, иногда выходил посмотреть на деревню из тростниковых лачуг, лепившихся к скалам, на охотников, несущих окровавленные туши быков, на женщин, колдующих вокруг котлов, на свадьбы, пиры и похороны. Жил долго, мне некуда было спешить и не от кого убегать. Предрассветные сны о песочном человеке и мечте не вернулись. Наверно, и такое прозябание можно считать счастливым: спящая душа не испытывает нужды, разбудить её способна лишь смерть.
Но разлад с собой не исцелить временем. Рассечённая душа, миф о двух половинках, стремящихся соединиться. С Кирой у нас одна на двоих душа: оранжевое облачко столетия спустя родилось жрицей, повелевающей грозами, в древнем Египте, а моя половинка продолжила кровоточить, выбрав удел воина — с мечом в руках снова и снова шагать в пустоту в поисках новой земли, свободы и смерти. Танцующий человек отказался от мечты, и в следующей жизни его предала возлюбленная. Жрица рассказала вождю кельтских наёмников о фаюмском оазисе — «море» в Ливийской пустыне, а потом о планах воинов — фараону, и вождь убил её. Цепь перерождений, замкнутый круг. То, что сплотила любовь, меч вновь разрубил пополам.
Мы — две стороны Луны, волны прилива и отлива. Когда готовы простить, рассказываем свои истории друг другу, сплетаясь в одно целое. Переходим на «я и ты». Когда прошлые обиды отдаляют, говорим в одиночестве, о любимом как о постороннем, в третьем лице.
— Кира, ты слышишь меня? Откликнись! Поговори со мной!
Тишина. Песок извивается над вершинами дюн змеиными языками.
«Ты пожертвовал сестрой ради Киры», — сказал на пароме Аморген. Знал, что жрица украла мой сон вместе с семенем. Ребёнок мог бы стать мостом меж нашими берегами, встречей половинок души. Но, как некогда яркое солнце, война ослепила нас: жрица сожгла корабли, я выбрал меч. В тот век никто из нас не почувствовал новой жизни.
«Видишь ли, Кира, в каждом возвращении, когда избегаем смерти, ветка реальности сходится с той веткой других людей, которая иллюстрирует нашу смерть предыдущих воплощений», — и в последний наш раз протянул цветы, столь любимые сестрой, тебе случайно, не задумываясь, что сделал, не ощутив их всепроникающего запаха. Лилии, цветы забвения.
— Я помогу тебе вспомнить, — сказала на мосту над Прагой.
И облака поплыли по небу от тебя ко мне.
Облака Ульвига принимают в пути странные формы. Одно из них было похоже на птицу, взлетело над нами и расплескалось дождём. Я вымокла насквозь, а Кира с Ульвигом увидели радугу. Кельты верят, что радуга — мост между Асгардом и миром людей, а я считала её аллегорией любви.