Пропаганда 2.0
Шрифт:
Сопротивление отсутствует там, где не ожидают атаки. Именно по этой причине столь активно используется кино и телесериалы для продвижения нужных моделей поведения. В них на первом месте стоит развлекательность и основной сюжет, поэтому сюжеты второго плана и стоящая за ними рациональность не принимаются во внимание.
Главной моделью при этом становится продвижение нужного вне сферы осознавания объекта воздействия. Мы можем сравнить это с рекламой на стадионе. После матча останется в сознании футбольный результат, но в спрятанном виде будет и реклама, которая была размещена в рамках футбольного поля как фон.
Советский вариант парада или демонстрации работал на объединение аудитории, создание коллективной памяти, в которой фиксировалась правильность советской картины мира, где власть
Н. Тамручи в статье «Медицина и власть» пишет ([2], о советских праздниках см. также [3–4]): «Физкультурные парады, агитационные (вело)кроссы, разнообразные спортивные состязания – по плаванию, гребле, метанию ядра и проч. – проводились не ради спортивных достижений, а ради публичного зрелища. Они устраивались для поднятия духа, для создания бодрой картины массового действия, представляющего советскую жизнь как вечный коллективный праздник. Главным их содержанием были многочисленность и однородность участников. Обряженные в одинаковую форму, делавшую их на расстоянии до неразличимости похожими друг на друга, физкультурники воплощали собой мультиплицированный эталон советского человека. Он был здесь как на ладони: простой, предсказуемый, слитый в одно целое с коллективом, готовый с энтузиазмом выполнять команды. Он находился в окружении своих клонированных копий, фотокамеры так и льнули к его размноженным мускулистым телам и отрепетированным героическим позам. Ничего личного и лишнего не отражал его внешний вид. Словом, спорт превратился в спектакль, где советским людям показывали советских людей – таких же, как они, только поднявшихся на ступеньку выше на пути к унифицированному всеобщему счастью».
Нам представляется очень важным то, что подобные государственные праздники основное время обходились без слов, кроме первых приветственных, исходящих от руководителей, возвышавшихся на площади. Действия, а не слова определяли все. Ритуалы без слов являются самыми сильными и одновременно самыми древними.
Массовый ритуал, проникающий во все уголки сознания, должен был быть подобным бессловесным вариантом. Слова могут вызывать сопротивление, действо без слов имеет меньше возможностей для этого. По большому счету, все торжественные ритуалы блокируют слова. Одной из причин этого может быть и то, что слова всегда носят в определенной степени авторский характер, элементы которого также могут вызывать несогласие.
Универсальность ритуала доказывает и его активное использование во все времена. Кстати, у Ю. Лотмана было неожиданное представление о всеобщей грамотности и реформе орфографии, как вспоминает В. Успенский [5]: «Он заявил, что простота орфографии не является сама по себе положительным качеством, что реформа правописания 1917–1918 гг., приведшая к его упрощению, сыграла скорее отрицательную роль. По его мнению, известные затруднения в овладении грамотностью скорее полезны. Если до революции слова “грамотный” и “образованный” были до известной степени синонимичны, то теперь их значения сильно разошлись, и это плохо. Возможно, что он критически отозвался даже и об идее поголовной грамотности, но не берусь сейчас на этом настаивать».
Мы приводим это замечание к тому, что чем менее сложным интеллектуально будет гуманитарный объект, чем более эффективным будет его воздействие на массовую аудиторию, поскольку будут сняты все преграды для восприятия. Можно сказать, что аналогом демонстрации является цирковое представление, которое также не нуждается в словах. Кстати, и то, и другое можно считать машинами по производству счастья. С одной стороны, производства счастья публичного, с другой – частного. Человек, поставленный в условия, когда все вокруг радуются, и сам вскоре начинает улыбаться.
Индустриальным производством счастья занимаются кино и телевидение. Человек там получает те эмоциональные ощущения, которых ему не хватает в реальной жизни. Здесь он может «приватизировать» чужое счастье или чужую храбрость.
Р. Талер и К. Санстейн в своем подталкивании к правильному
Известный итальянский семиотик У. Эко, например, как-то написал эссе с парадоксальным названием «К семиологической партизанской войне» [7]. В нем он утверждает, что сегодня страна принадлежит тому, кто контролирует коммуникацию. Информация/коммуникация стала тяжелой промышленностью, которая была главной во времена индустриальной цивилизации.
Эко подчеркивает проявления этого нового статуса: «Газета определялась как медиум для создания общественного мнения, когда на свет появились первые газеты. Когда некто должен каждый день писать столько новостей, сколько позволяет площадь, и все это должно быть читабельным для аудитории разных вкусов, социальных классов, образования, по всей стране, свобода писания уже завершена. Содержание сообщения не будет зависеть от автора, но от технических и социологических характеристик медиума».
Он считает, что в обычной коммуникации неоднозначности нет, зато в эстетической коммуникации она должна быть осознанной, поскольку там задействованы разные коды. Таково же мнение по поводу художественного текста у Ю. Лотмана. Политики считают, что для контроля медиа надо контролировать две составляющие: источник и медиум. Сам Эко не придерживается этого взгляда.
И тут он приходит к главной точке своего повествования: «Для стратегического решения будет необходимым завтра использовать партизанское решение. То, что должно быть занято в любой части мира, это первое кресло перед каждым телевизором. И естественно, кресло лидера группы перед каждым телеэкраном, перед каждым транзистором, каждой страницей газеты. Если вы хотите менее парадоксальной формулировки, можно сказать так: битва за выживание человека как ответственного существа в эру коммуникации не будет выиграна там, где порождается коммуникация, но там, куда она приходит. Я говорю о партизанской войне, потому что парадоксальная и трудная судьба стоит перед нами, – я имею в виду ученых и техников коммуникации».
Он объясняет эти новые возникающие потребности и возможности. Политическая партия может собрать свои группы, чтобы обсудить телевизионный месседж, чтобы изменить значение, которое Источник приписал месседжу. Образовательная организация может обсудить месседж и поменять его значение. Все они имеют силу реинтерпретировать месседж. Он считает, что такие неиндустриальные формы коммуникации и станут вариантом будущей партизанской войны.
В принципе, перед нами вновь повторился интересный переход от акцента на источнике на акцент на получателе. Но это уже начинается не первичный процесс коммуникации, а процессы вторичные. А это уже другой разговор. Эко же видит перед собой действия будущих коммуникационных партизан, которые будут восстанавливать критическое восприятие против пассивного приема. Причем он рассматривает это не как форму будущего еще более жесткого контроля, а как обучение населения контролю месседжа и множеству возможностей его интерпретации.
Нам также представляется, что многие интересные открытия возможны и на пути как определения внушаемости аудитории, так и на пути работы с ее сопротивлением (см., например, сборник по работе с сопротивлением аудитории [8] или о новых направлениях по распознаванию лжи [9]).
Индустриально создаваемой и распространяемой пропаганде также должен найтись контрход. К примеру, на сегодня американская пропаганда все равно проигрывает в умах мусульман пропаганде Аль-Каиды, которая, несомненно, является менее изощренной. Но она более точно отражает картину мира аудитории.