Прорицатель
Шрифт:
Он хотел подъехать поближе к мертвому всаднику в бурнусе, но лошадь брыкалась, отворачивала голову и не слушалась. Тогда Калхас спрыгнул на землю. От мертвого чудища исходил острый и крайне неприятный запах. Моча, смешанная с перекисшим молоком, полынью, тошнотворным сладким духом пота пропитывали все вокруг горбатого животного. Передернувшись от омерзения, Калхас отошел в сторону.
Здесь его застали Тиридат и Иероним. Прерывая их тревожно-благодарные возгласы, аркадянин поинтересовался, не ранен ли стратег.
— Благодарение Зевсу! Нет, благодарение Гермесу и тебе! Он невредим. Он и Филипп вместе с сакаскинами преследуют кочевников, а нам приказано быть рядом с тобой.
— Зачем?
— Охранять тебя. Беречь. — В глазах Иеронима горело мальчишеское возбуждение. — Ты спас и его, и многих из нас. Страшно подумать, как все обернулось бы, не предупреди тебя Гермес!
Калхас не чувствовал себя героем. Наоборот в душе его клубились усталость и все еще не преодоленный страх.
— Так это были кочевники? — вяло спросил он. — Что это за звери?
— Верблюды. Неужели ты ни разу не видел их?
— Никогда не видел. — Калхас посмотрел на животное с меньшим страхом, припоминая рассказы, которые он слышал раньше. — Ну и запах!
— Гадкий, — согласился Иероним. — То-то лошади их пугаются.
— Откуда они пришли? — спросил пастух.
Иероним и Тиридат мрачно переглянулись.
— Селевк, — вздохнул историк. — Только он мог уговорить аравийских кочевников забраться так далеко на север. Следовательно, Вавилон совершил выбор.
Калхас равнодушно отнесся к последним словам. Как и после штурма Танафа, им овладело оцепенение. Наивную, воинственную радость этого дня скрыла плотная пыльная завеса, а впереди явственно была видна длинная нелегкая дорога, мысль о которой грозила новыми заботами.
Калхас медленно взобрался на коня. Нечто важное шевелилось в глубине его разума. Сосредотачиваясь, пастух сжал зубы, прикоснулся к шарику — и тут же хлестнул ножнами меча по конскому крупу. Через мгновение он несся в сторону обоза, к Гиртеаде, а Иероним и Тиридат, стараясь не отставать, скакали вслед за ним.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГАБИЕНА
1
Год прошел незаметно — будто его и не было. Гиртеада ворчала из-за живота: «Он скоро дорастет до моего носа», — жаловалась она. Калхас шутил, утешал, старался отвлечь ее от нетерпеливого ожидания. Иногда Гиртеадой овладевало усталое смирение, отчего-то оно пугало пастуха более всего. В такие дни он почти ненавидел жизнь, бунтовавшую в чреве его жены, грозившую страданиями и неизвестностью. Но стоило Гиртеаде улыбнуться, Калхас готов был умереть от нежности перед чудом, участником которого боги позволили ему быть.
За его женой присматривало несколько повитух. Лучших из тех, что стратег мог найти здесь, в провинциальной Габиене. Они забрались так далеко на Восток, что отсюда бесконечно далекими казались не только Аркадия, но и Тарс. Габиена, область к северу от Персии, на дороге из Мидии в Сузы, была счастливым исключением среди вымороженных нагорий, выжженных песчаных пустынь и белых как снег солончаков, встречавшихся на их пути после Тигра. Здесь несколько горных гряд преграждали пусть северным ветрам; у их подножий на много дней пути раскинулись богатые деревни, окруженные полями и тщательно ухоженными финиковыми плантациями. Многочисленные речки сбегали со склонов, чтобы закончиться слепыми устьями, которые терялись в песчаных языках, глубоко проникавших с юга даже сюда.
Вода имела здесь горьковатый привкус, словно постоянно напоминая о близости сухости и смерти. Кустарник, росший на границе оазиса, достигал только пояса человека, но напоминал ежей с поднятыми иглами. Сглаженные временем величественные скалы походили на стены храмов, которые Калхас видел в Месопотамии, а еще на тиары военачальников из окружения персидского сатрапа Певкеста. Вдоль вершин горных гряд рос настоящий непроходимый лес из угловатых, побитых ветром дубов и кленов. Калхас не раз сопровождал туда на охоту Эвмена, поражаясь живучести и ярости медведей, кабанов, даже оленей, которых поднимали загонщики. Словом, Габиена была особым, отделенным от других областей мирком, плодородным, вполне подходящим для зимовки их уставшей армии, но подспудно чужим, неприветливым.
Да и весь Восток оказался совсем не таким прекрасным, каким его описывал Иероним. Прошлой зимой их одолевала пыль и бесплодие Месопотамской пустыни. Благословенные низины Тигра и Евфрата, куда спустился Эвмен весной, представляли собой смесь солончаков, болот и залитых водой полей. Вдобавок их армия едва не была утоплена Селевком, открывшим шлюзы на плотинах. Так и не добравшись до Вавилона, стратег свернул в сторону восхода солнца. В жаркой, нездоровой Сузиане они соединились с разношерстными бандами Верхних сатрапов. Неуправляемость их отрядов, пьянство, в которое погрузились войска, повергли Калхаса в уныние. Дабы новые союзники спокойнее мирились с тем, что начальником над ними стал грек, Эвмен опять извлек царский шатер. Перед доспехами Александра возливали вино, спорили из-за власти, хвалились славой и дутыми заслугами. Самого автократора «военные советы» приводили в бешенство. Калхас не раз пытался выяснить у него, отчего тот не хочет вернуться на запад. Иероним рассказал, что незадолго перед уходом из Тарса Олимпиада предлагала Эвмену прибыть в Европу.
— А как? — поднимал брови стратег. — Вплавь? Кораблей не будет. Один раз я доверился финикийцам, хватит. К тому же едва аргираспиды почуют запах Македонии, они уйдут. Там не удержишь их ничем. А Азия будет потеряна… Нет, не в Элладе решается дело; здесь.
Однажды Эвмен попытался развеять сомнения Калхаса по-другому:
— Обрати внимание: не сатрап выбирает сатрапию, а наоборот. Селевк стал хитер, как халдей, Пифон — алчен, как мидиец, Певкест — ленив, как перс, Эвдим — труслив, подобно его индийцам. Что касается Антигона, он властен, честолюбив, но, как и все фригийцы, предпочитает близкую выгоду далекой. За Фригию он сражался бы как лев, но станет ли бороться на чужой территории, ради чужих интересов? Сомневаюсь!
Изъян в словах стратега стал виден тем же летом. Антигон все-таки пришел в Сузиану и начались кровопролитные стычки, длинные, изнурительные переходы. Дважды разгорались настоящие сражения. Эвмен выходил из них победителем, но Антигон был упорен. Неуправляемость союзников стратега позволяла Фригийцу спасать армию, а ненависть к Эвмену, которую испытывали Селевк и Пифон, восстанавливать силы в их богатых провинциях.
Образовался порочный круг. Сатрапы грызлись и распутничали до тех пор, пока не приближались отряды Антигона. Тогда разногласия исчезали, войска требовали, чтобы во главе их встал Эвмен и стратег заставлял неприятеля отступать. Едва опасность отдалялась, вновь начинались словопрения, выручавшие Фригийца.