Прорицатель
Шрифт:
— А как спасти слонов? — с отчаянием в голосе спросил Эвдим. — Горные дороги оледенели, и там не будет никакой пищи!
— Может быть, назначить пункт сбора войск где-нибудь глубоко в тылу? — предложил Тлеполем. — Например, у расположения отрядов индийского сатрапа?.. Некоторым, конечно, придется прорываться туда с боем.
— То есть Тлеполем предлагает принять сражение с приведенной в беспорядок армией и, к тому же, спиной прижавшись к горам? — вмешался Эвмен. — Это не лучше того, что желает Певкест.
— Я не знаю, не знаю! — взмахнул руками Тлеполем. — Не знаю! Мы в безвыходной ситуации!
Язвительная усмешка коснулась губ стратега.
— Кто-нибудь еще желает высказаться?
Сатрапы подавленно молчали.
— Значит пришел мой черед говорить, — Эвмен окинул неприязненным взглядом «союзников». — Я не люблю упреков. Но виноваты в нынешней беде только ваше самодовольство и недальновидность. Вы помните, я предлагал расположить войска рядом, рядом, а не как сейчас! Вами же двигала даже не гордость, а полное безрассудство! Мне не нужны ваши провинции, ваша власть, ваши солдаты. Когда Олимпиада въедет в Вавилон, я вернусь в Каппадокию, я стану одним из вас. А сейчас я выше, ВЫШЕ — вы понимаете это? И только ради вашего же блага! — Эвмен едва не сорвался на крик, но сдержал себя и опять стал смотреть перед собой. — Даже такие опытные военачальники как Антиген и Тевтам не стали слушать меня. Даже ты, Певкест, а ведь — Зевс свидетель! — я все еще считаю тебя другом. Но, видимо, боги вменяют мне в обязанность постоянную борьбу с глупостью и завистью.
Только тут сатрапы вскинули головы — и Калхас увидел, что большинство взглядов, направленных на Эвмена, горят откровенной ненавистью.
— Или я не прав? — усмехнулся автократор. — А, понимаю! Вы не привыкли к такому обращению! Царь уже мертв, некому взять вас в руки. Сегодня придется терпеть. Ситуация слишком тяжела, чтобы говорить осторожные речи. Сегодня я беру на себя полную ответственность за вашу власть и ваши жизни. Так что слушайте. И слушайтесь.
Калхас ожидал ропота, возмущенных голосов, но сатрапы молчали. Сейчас им был нужен спаситель.
— Мы не побежим, как это предлагает Певкест. И даже не станем отступать. Я обещаю задержать Антигона на несколько дней. За это время все отряды соберутся и мы сможем принять сражение.
Ненависть на лицах сатрапов была скрыта вниманием и надеждой.
— Прямо сейчас вы отправите посланников к своим войскам. Пусть они как можно быстрее снимаются с лагерей и ускоренным маршем — так, как вы сами когда-то ходили под командой Царя — направляются к расположению Дотима. После этого я беру вас, беру всех ваших телохранителей и мы первыми поскачем туда.
— Зачем? — решился спросить Тлеполем.
— Останавливать Фригийца.
— Мы? Но как?
Эвмен пожал плечами.
— Увидите.
Гиртеада уже проснулась, когда Калхас вернулся из Царского шатра. Она улыбнулась мужу и немножечко поморщилась — ребенок опять буянил.
— Пир длился так долго? — спросила она.
— Это был уже не пир, — расстроенно ответил аркадянин.
— Опять рассорились? — Гиртеада погладила его по руке. — Не печалься, стратег сумеет помириться — ведь не в первый же раз…
— Нет! — Калхас взял ее ладони и прижал к своим щекам. — Другая неприятность. Большая. Приближается Антигон, — он рассказал ей о том, что произошло ночью.
Глаза Гиртеады стали темными и большими. Она вся сосредоточилась где-то в их глубине и смотрела на то, чего Калхас видеть не мог.
— Значит, ты уезжаешь.
— Да, Гиртеада, прямо сейчас.
— А я?
— Тебе нужен покой. Ты останешься здесь — и прислуга, и повитухи будут с тобой. Как только мы отразим Антигона, я вернусь… — деланно бодрый голос пастуха дрогнул и он продолжал уже совсем другим тоном: — Я не хочу уезжать от тебя.
Гиртеада заплакала.
— Мне страшно. Я боюсь того, что будет. Я боюсь его, — она провела рукой по животу.
— Ну… ну не надо, — Калхас обнял жену. — Это бывает с каждой женщиной. Только кажется страшным — а потом они вспоминают со смехом и уже не боятся.
— Ты не то говоришь, что думаешь. — Гиртеада обхватила мужа за плечи и изо всех сил прижалась к нему. — Я вытерплю боль. Больше всего мне страшно за тебя.
— Мы постоянно одолевали Антигона. Одолеем и теперь, — шептал ей на ухо Калхас. — Он рассчитывает на неожиданность, а неожиданности уже не получилось… Может быть я даже успею — и вернусь, чтобы держать тебя за руку. Не бойся за меня — я ведь в свите стратега: что мне будет?
— Калхас! — крикнули у входа в дом. — Быстрее! Стратег ждет!
Гиртеада разжала объятья. Она вытерла рукавом слезы и стала помогать пастуху собираться. Теплая одежда, оружие, легкий кожаный шлем, седельная сумка с запасом вяленого мяса. Что еще?
— Все. Спасибо тебе.
Гиртеада закусила губу, но не плакала.
— Вспоминай. Я могла что-то забыть.
— Нет. Ты ничего не забыла. — Тоскливая боль навалилась на сердце Калхаса. — Дай, я прижмусь к тебе еще раз.
Он перекинул седельную сумку через плечо и обнял жену, поглаживая ее по легонько вздрагивающей спине. Его лицо погрузилось в пышную массу волос и Калхас вдохнул — до отказа, до боли в ребрах, — запах корицы, смешанной с молоком. Он не мог оторваться. Море чувств связывало его с этой женщиной, с этой комнатой гораздо более крепкой пуповиной, чем та, что соединяет ребенка с матерью.
— Не плачь. Береги себя, — сказал пастух.
— Конечно, — торопливо ответила Гиртеада. — Ты, главное, не думай обо мне. Все будет хорошо. Ты только будь осторожен. И возвращайся.
— Вернусь, — Калхас хотел сказать что-нибудь веселое, но разум наполняла тоскливая пустота.
У дверей раздалось сразу несколько недовольных голосов.
— Ну… держись! — аркадянин отодвинул от себя Гиртеаду, еще раз посмотрел на ее заплаканное лицо и быстро, не оборачиваясь, вышел из дома.
Солнце медленно поднималось из-за восточных гор. Стала видна сухая, выцветшая трава словно солью покрытая инеем. Вдоль дороги стояли бледные окоченелые деревья, потерявшие половину листвы, и пожухлые кусты. Везде были следы ночного заморозка. Копыта нескольких сотен лошадей с хрустом вонзались в холодную землю и выворачивали ее, оставляя после себя бурый, влажный, чуть дымящийся след. Поверх варварских штанов, мехом наружу, и кожаной латной куртки, Калхас завернулся в шерстяной гиматий, но резкий встречный воздух не давал ему согреться.
Холод царил в душе. Расставание — всегда боль, но расставание в канун родов было втройне тяжело. Как она там? О чем думает? Что делают эти местные колдуньи-повитухи? Кто защитит ее? Мысли об Антигоне даже не вызывала ярости — так измучен был Калхас воспоминанием о бледной, заплаканной жене.
Не меньшей заботой был Гермес. Непонятные слова, непонятное прощание. Пастух ощупывал шарик — тот никуда не делся, висел на груди, но будет ли он теперь помогать? Калхаса мучило опасение, что Бог был им обижен. Однако чем? Непониманием? Аркадянин корил себя за скудоумие, однако запоздалые попытки разобраться в словах Гермеса были бесплодны.