Прорицатель
Шрифт:
Первые холода развели армии по зимовкам. Теперь из разделяла солончаковая пустыня. Военная дорога, построенная еще Дарием Великим, шла в обход ее, и Антигону пришлось бы до первых лагерей союзников более двух десятков переходов — расстояние более чем достаточное для того, чтобы изготовиться к обороне. Путь напрямик был втрое короче, но решиться на него мог только самоубийца. Расстояние вселяло в войска Эвмена беспечность, а в сатрапов — наглость.
Их было семеро: Певкест, Тлеполем, Андробаз, Амфимах, Стасандр, Эвдим и Антиген, после Сузианы не одевавший уже доспехов аргираспидов. Дополнял число избранных вечно молчащий, независимый Тевтам. Отряды этих людей разделили Габиену на маленькие сатрапии, внутри которых признавали власть только своего владыки. Несмотря на то, что войск у Эвмена было столько же, сколько у всех у них вместе взятых, безопасность лишала его львиной доли авторитета.
Встречи сатрапов обставлялись так, словно это были переговоры независимых правителей. Непременная свита, до сотни богато вооруженных всадников, сопровождала каждого. А если они съезжались вместе, палатки и шатры образовывали настоящий лагерь.
Через три дня после зимнего солнцеворота такой лагерь вырос на территории Эвмена. После совместной охоты сатрапы собрались в шатре Александра и устроили перед царским троном пир. Калхас в охоте участия не принимал — Гиртеада жаловалась, что ребенок в ее животе очень беспокоится — и на пир появился к тому времени, когда он достиг зенита.
Гигантский шатер наполнял жирный чад от жертвенного алтаря, установленного перед доспехами Царя. На столах лежали остатки запеченной, зажаренной дичи, кое-где были видны розоватые лужицы вина. Только что внесли новые блюда — фрукты в меду, медвяный горошек, сладкие хлебцы и сладкую кашу из пшеницы. Виночерпии наполняли колоколообразные кратеры тягучим сладким вином, разбавляя его водой, пахнущей розовым маслом. Служки разносили их по столам, подковой охватывавшим царский трон и разливали смесь в чаши пирующих.
Калхас устроился между Иеронимом и Филиппом. Некоторое время он пил вино, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Гиртеада тяжело переносила последние недели беременности, и это все больше заботило его. Только третья чаша сумела отвлечь и успокоить. Калхас стал оглядываться по сторонам и обнаружил, что почти все пирующие внимают стоящему перед алтарем Певкесту.
Певкест был низким, грузным человеком. С трудом верилось, что когда-то он слыл храбрейшим из телохранителей Царя. Несколько лет, проведенных во главе богатой, изнеженной провинции превратили его в мирное существо — по крайней мере внешне. Сбитый к верхней губе, массивный нос делал Певкеста похожим на овцу. Борода — завитая, крашеная на персидский манер охрой — вместо толики величественности добавляла к его облику обывательскую нелепость. Человек не знающий не принял бы Певкеста за сатрапа. Скорее он напоминал пожилого добропорядочного отца семейства. Сегодня винные пары привели его в сентиментальное и одновременно приподнятое настроение. Со слезами на глазах и воодушевлением в голосе он в несчетный раз уже рассказывал о своей преданности Александру.
— …Я был там — в земляном городе маллов, где Его ранили, и кровь Царя лилась на мои руки. Лестница обломилась, когда Он уже спрыгнул на ту сторону стены. А мы — нас-то с Ним было всего трое! — не успели Его остановить. Мы последовали за Царем. Абрея тут же убили, Леонната поразили в ногу, лишь я остался рядом с Ним. — Певкест молитвенно протянул руки к трону: — Царь, Ты не думал об опасности! Ты один мог бы разогнать толпу этого полуголого сброда. Но они пустили тучу стрел и несколько вонзилось в Твою грудь. — Сатрап закрыл глаза. Его лицо омрачила тень от болезненного воспоминания. — Ты рассвирипел. Ты завалил мертвыми врагами все вокруг себя. Но по Твоим доспехам текла кровь… Я увидел, что царская рука слабеет, а движения становятся неверными. Он покачнулся, — Певкест качнулся сам, — и под восторженные вопли индийцев упал на землю. Я проклинал небеса, проклинал этот злосчастный город, проклинал себя. Мы с Леоннатом — тот стоя на одном колене — прикрыли тело Царя, думали умереть тут же, рядом, но Зевс над нами смилостивился. Пришла наконец подмога и, словно почувствовав это, Царь зашевелился. Опираясь на мое плечо, Он поднялся на ноги и смотрел, как избивают индийцев.
Подобно опытному актеру Певкест сделал задумчивое лицо и ненадолго умолк. Пирующие знали его рассказы досконально, но каждый раз шумно выражали одобрение.
— А когда мы вынули из Его груди наконечники, кровь хлынула мне на руки, и Царь потерял сознание. — Было видно, что сатрап готов заплакать. — Она все шла, и мы никак не могли ее остановить. Он был белее снега на вершинах Тавра… Его положили на корабль, повезли к лагерю. Там уже распространился слух, что Царя убили. Ты, Эвмен, ты, Филипп, ты, Эвдим, — все вы были на берегу вместе с тысячами воинов, с тысячами воинов… Помните, как сняли палатку на носу судна — и Он поднялся с ложа, дабы помахать всем вам рукой?
— Мы рыдали! — воскликнул Филипп.
— Рыдали! Больше я никогда не увижу так много радости в слезах. — Певкест наклонился к щиту Александра, стоявшему у подножия трона, и облобызал его.
Когда сатрап повернулся к залу, лицо его стало пасмурным. Не доходя до своего ложа, он остановился и обратился к Эвмену:
— Но ты был в лагере, когда Царь истекал кровью.
— Это упрек? — спокойно спросил стратег.
— Один я из всех присутствующих здесь был рядом с Царем! — лицо Певкеста изменилось. Оно стало надменно-ледяным. — Я слышал его слова, которые мне казались последними, и которых не знает никто. Многие сейчас почитают себя за близких к Царю людей, но им ни разу не приходилось закрывать его грудью от врага.
По залу пробежал настороженный гул. Антиген с холодным любопытством смотрел на Эвмена. Иероним сокрушенно качал головой. Остальные перешептывались, смущенно прятали глаза.
— Честь тебе и хвала, — не менее спокойно, чем мгновением раньше сказал стратег. — Однако я думаю, что услуги, которые оказали Царю другие, например те, что сейчас пьют вино в одном с тобой шатре, также немалы.
— А я говорю о спасении жизни, — опускаясь на ложе негромко, но внятно, проговорил Певкест.
— Должность архиграмматика тоже почетна, — безучастно промолвил Тевтам.
— Старые разговоры, — Эвмен невозмутимо помешивал вино миртовой веточкой. — Неужели вы не устали от них? По-моему, я доказал, что понимаю, когда стоит обижаться, а когда — нет. Ну а услуги Царю… Тебе ли, Певкест, не знать, почему до сих пор царские сокровищницы в Сузах, Кинде, Эктабанах набиты золотом, — и война, которая не стихает после Его смерти, не может исчерпать их до дна? Ну а ты, Тевтам, наверное, не забыл, что случилось сразу после кончины Царя, и кто предотвратил бойню. Думаю, что большинство из нас ныне бродило бы по Аиду, если бы резня между фалангой и царской гетайрией все-таки началась. Между прочим на смертном одре Царь молил нас об одном — о согласии. Я не люблю хвалиться старыми заслугами и не хочу продолжать. Давайте прекратим препираться. Безнадежное дело — выбирать лучшего. Безнадежное и глупое.
Тлеполем, сатрап Кармании, словно не слышавший предыдущего разговора, взахлеб принялся вспоминать о пожаре, который хмельной Александр устроил в персидской столице, и Калхас почувствовал, как облегченно вздохнули Иероним с Филиппом. Пастух поблагодарил богов за то, что Дотим в это время нес со своими стрелками дозор на границе солончаковой пустыни. Аркадянин обязательно устроил бы скандал. Если даже вожди аргираспидов приводили его в невменяемое состояние, то разглагольствования сатрапов действовали как запах крови на обезумевшего быка.