Прорицатель
Шрифт:
Поскольку Фригиец за эти три дня так и не отрядил конных погонь, аркадяне пришли к выводу, что в его руках — вольно или невольно находятся все сатрапы.
— Тем лучше, — успокаивал Дотим. — Он чувствует себя в совершенной безопасности. С каждым днем внимание его будет слабнуть. Тогда-то мы и попытаем счастья.
Вот только как? Аркадяне не имели даже лошадей. Дотим надеялся отбить их у разъездов Фригийца. Но те дозоры, которые Антигон отправлял на север, в холмы, насчитывали не меньше десятка всадников каждый. Аркадянам приходилось быть чрезвычайно осторожными.
И потом, жив ли стратег? Дотим был уверен, что жив. Но лица Феодора с Никоклом выдавали, что наемники сомневаются в этом, следуя за вождем с тяжелым сердцем.
Однако главным оставалось отсутствие реального плана действий. Быть может, они могли пробраться в лагерь, дабы смешаться с его обитателями. Но Дотима и Калхаса мог бы узнать любой бывший воин Эвмена. Подкупить тех, кто охраняет стратега? Но опять же, для этого нужно было оказаться внутри лагеря. Да и как бежать из него без лошадей?
— Случай! — поднимал палец к небесам Дотим. — Смотрим и слушаем, как те истуканы в Сузах, у которых огромные глаза и уши. Если будем внимательны, обязательно учуем случай.
Они охотились за редкой живностью — пугливыми птицами, неправдоподобно стремительными пустынными зайцами, а потом упрямо пережевывали почти не прожаренное мясо. Тепло было самой недосягаемой мечтой. Слабый огонек — единственное, что они себе позволяли, — скорее обманывал, чем грел протянутые к нему ладони. Плащ, снятый с мертвого фракийца во время ночной экспедиции на поле сражения, не столько давал Калхасу тепло, сколько вонял волчьим потом. Ночью холод доводил до отчаяния, до безысходной тоски. Те, кто не стоял на страже, прижимались друг к другу спинами, закутывались всем, чем можно, но все равно почти не спали, сопротивляясь пытке ледяным беспамятством.
Чтобы отвлечься, Дотим начинал говорить. Вспоминал о сухих критских горах, где точно так же таился, ждал удобного момента для засады — только врагом его тогда был Македонец. Вспоминал о полководцах, чьи имена Калхас вообще слышал в первый раз.
— Как ты умудряешься держать столько событий в памяти? — удивлялся пастух.
— А мне и надо держать в памяти, — сказал однажды Дотим. — Все это было со мной, если бы о других рассказывал — другое дело. Кажется, что люди, о которых говорю, стоят рядом, вот здесь. Как-то само собой всплывают, словно и не прошло много лет.
Четвертая ночь была особенно холодной. Земля, немного прогретая за день костром, остывала очень быстро. Феодор встал на стражу, а остальные трое прижались друг к другу и старались сохранить иллюзию тепла. Как обычно, Дотим начал говорить. Однако теперь он рассказывал о том, что мучило его последние дни.
— Нельзя было полагаться на таких людей! Неужели Певкест — человек достойный доверия? Нет, когда жив был Александр, все они держались молодцом. Но здесь не их заслуга, а, я думаю, царская. Зато когда Царь умер, стало ясно, кто есть кто. И за пять лет научиться этому можно. Почему же Эвмен доверился им? Вот ты, Калхас, доверился бы?
— Нет, — ответил пастух. — Конечно нет. Но автократор считал их друзьями…
— Что за глупость! «Друзья»! А должны бы быть слуги! Даже в торговых операциях доверяют не дружескому слову, но залогу. Вон Эвдим — самый что ни на есть проходимец, но оказался связан со стратегом золотом — и испугался за свое состояние, прибежал доносить. А как иначе? Эти «друзья» только ослабили армию. Да что там говорить: единственное, что я видел хорошего от Певкеста — пир в Персеполе. Помнишь?
— Помню, — вздохнул Калхас.
— Вот уж обильно было льстивых речей! Даже небо залоснилось, словно его облизали. И что толку? Лучше пировать с открытым врагом, чем с сомнительным другом. Я вот думаю, Калхас: почему Эвмен поддался демону простодушия? Я всегда верил в его предусмотрительность, я думал — у него в руках какие-то тайные нити, он не выпустит сатрапов. А ведь оказалось — ничто не продумано! Ладно, стратег отвечал бы только за себя. Но за ним пошло множество людей — и теперь они мертвы, или в плену. Тебе не страшно, Калхас?
— Страшно? Чего я должен бояться?
— Ошибки, которую мы совершили в прошлом. Мы поверили в человека, обреченного на поражение.
Некоторое время пастух молчал.
— Ты серьезно говоришь это, Дотим?
— Не знаю, — голос наемника стал растерянным. — Клянусь, не знаю. Но подобные мысли не дают нам покоя с той проклятой ночи, когда к нам явился Эвдим.
— Эвмен другой человек, чем мы с тобой, — убежденно произнес Калхас. — Кажется, я понимаю, чего он хотел. Он хотел, чтобы вернулось старое — наверное, он помнил его столь же хорошо, что и ты. Это нечто вроде заклинания: повторяй свои прошлые слова, подражай прошлому во всем — оно и вернется. Наверное, Эвмен желал, чтобы сатрапы поверили, будто Царь до сих пор с ними. Поэтому-то он относился к Певкесту и прочим как к друзьям. И, мне кажется, что он был прав: восстановить порядок, справедливость можно лишь тогда, когда веришь в нее. Вот Антигон не верит — и все под себя подгребает. Но я насмотрелся на македонян и — думаю, ты со мной согласишься — Фригиец закончит жизнь, окруженный ненавистью. А даже если Эвмен погибнет, и из-за него погибнем мы — все равно он был прав. Зевс следит за нами, я верю. Он питается не гекатомбами, а правдой. Он воздаст каждому.
— Если так — хорошо, — буркнул Дотим. — Но все равно тяжело… Тебе виднее — ты прорицатель. Ты чувствуешь взгляд Зевса, а я нет. Больше всего меня порадовало бы, если б Эвмен взял сатрапов за глотку — как это делает сейчас Антигон.
Калхас улыбнулся:
— Только учти, что в этом случае от твоей преданности стратегу мало что останется. Для роли слуги нужны другие характеры — но не твой.
Никокл неожиданно запыхтел и заворочался:
— Ну хва-атит, — уныло протянул он. — Тоска и тоска от таких разговоров. Давайте спать.
Дотим с Калхасом замолчали. Пастух опять ощутил медленно, но уверенно подбирающийся к костям холод. Он подтянул колени к животу и стал дышать под плащ. Воздух мгновенно стал спертым, но пастух терпел, не пуская ни капли холода извне.
Они все-таки задремали, и Феодору, осторожно скользнувшему в лощину вскоре после полуночи, пришлось будить их.
— Тише, пожалуйста, тише. — Аркадянин даже не шептал. Он выдыхал слова на самом пороге слышимости. — Фригийцы. Разъезд. Прошли совсем рядом — нас не заметили. Их только пятеро!