Пророчица
Шрифт:
В этой лишь намеченной будущей схватке было, как я понимаю, два центра сил: Жигунов, который уже сказал свое веское слово и теперь от него не отступит (плюс во всем послушная ему Пульхерия), и Антон, который воспринял ситуацию как свое публичное унижение (саму тетю Мотю вряд ли стоит принимать во внимание, она, вероятно, и не понимает ничего в происходящем).
Виктора это противостояние никак не занимает. Ему всё равно, и что бы ни случилось, он будет воспринимать это как развлечение, поглядывая со стороны.
С Калерией исход довольно туманный: ее боги Порядок и Справедливость, обычно выступающие сплоченным строем, здесь, похоже, окажутся по разные стороны баррикады. С одной стороны, сцены, подобные только что пережитой, и вообще появление в нашей квартире дурочки такой человек как она не может воспринять иначе, нежели как грубое нарушение общественного порядка. Сумасшедшим не место среди здоровых людей — тезис, за который она проголосует обеими руками. С другой стороны, Калерия явно симпатизирует Антону и ей жаль парня, попавшего в результате проявления родственных чувств в такой унизительный (то-то Виктор будет его теперь подначивать по поводу здоровья его тетушки) и болезненный для его гордости переплет. Но главное даже не в этом. Жалость к парню со счетов, конечно, не сбросишь, однако Калерия вполне может перешагнуть через любые сентиментальные привязанности, если они будут противоречить ее жизненным принципам. Дело не в жалости, а в справедливости. Как не крути, а все же несправедливо лишать Антона возможности общения со своей единственной родственницей, какой бы она ни была и как бы она нас — окружающих — ни раздражала. У каждого есть право любить и жалеть своих родных, даже самых убогих и скверных, заботиться о них, а все остальные должны это право уважать и при необходимости защищать — этого требует элементарная справедливость. Рассуждая таким образом, я прихожу к выводу, что от Калерии можно ожидать чего угодно. Скорее всего она выберет некий средний путь: и Жигунова урезонить, чего это он раскомандовался, и посещения тети Моти свести к минимуму. Но поскольку такое взвешенное среднее решение вряд ли сможет удовлетворить хотя бы одну из сторон, не исключено, что поборница справедливости (или порядка — что победит, еще неясно!) поддержит — со всей присущей ей жесткостью и прямолинейностью — какой-то из крайних вариантов действий, и тогда ее вряд ли что сможет остановить: она пойдет до конца.
Что касается меня самого, то тут тоже так просто не решишь: импульсы противоречивы, и путь компромисса тоже выглядит плачевно. Ясно, что мне не хотелось бы сталкиваться в квартире с припадочной дурочкой, тем более, что от нее, похоже, можно ожидать чего угодно. Да и связываться с Жигуновым неохота: он, я думаю, такой, что и письма соответствующие в райком, горком, облздрав и так далее напишет, и комиссии какие-нибудь призовет, и на работу кляузу настрочит — от лица возмущенной общественности и Совета ветеранов. Мне-то бояться особо нечего, но вони может быть достаточно и даже с избытком.
Но! И еще раз: но! Достаточно мне будет хоть в чем-то солидаризироваться с позицией, которую Антон считает жигуновской, как он, не раздумывая, запишет меня в предатели. Сейчас он, наверняка, в таком состоянии, что любые уговоры и призывы к разуму не помогут: он воспримет их как лицемерное прикрытие моего эгоизма и трусости. Молодость, горячность и распаленное принародным падением в грязь (как ему кажется) самолюбие. До того момента, как он остынет и станет способным воспринимать рациональные доводы, мы с ним уже окончательно рассоримся, и назад пути не будет. Очень мне нужно из-за какой-то дурочки и этого козла Жигунова терять единственного из соседей, годного в приятели и собеседники. Я уж не говорю, что Антон мне, в целом, симпатичен и я хотел бы его в такой ситуации по-дружески поддержать. И, пожалуй, самое для меня важное: ну, не хочу я становиться на сторону Жигунова против Антона — даже в самой малости не хочу — воротит меня от такой альтернативы.
Закончив свой доморощенный психологический анализ настроений соседей и самого себя в ту пору, я должен присовокупить к нему дополнительное объяснение. Буквально через страницу-другую читатель поймет, что проблема Матрены разрешилась совершенно непредсказуемым образом и что, следовательно, все эти мои рассуждения не имеют смысла. В то время (то есть до приезда домой) я не мог об этом думать, поскольку и не подозревал о существовании проблемы, а сейчас мне нет смысла об этом рассуждать, потому что я — в отличие от читателя, находящегося на этой странице, — уже знаю, что проблема эта, просуществовав очень краткое время, разрешилась сама собой, без каких-либо действий со стороны жильцов нашей квартиры. Всё это так. Но вернувшись из командировки и собрав все доступные мне сведения о данном эпизоде — о пророчестве, — я многократно прокручивал в уме подобные мысли (правда под несколько иным углом зрения), пытаясь представить себе психологические установки и состояние всех участников и свидетелей того, что стало исполнением этого пророчества. Сейчас же, когда я взялся за описание тех дней, я решил — просто для удобства изложения — чуть-чуть сместить реальную временную последовательность. Мне кажется, что читателям так будет легче вообразить ту психологическую атмосферу, которая сопутствовала описываемым событиям.
А теперь вернемся к этим событиям.
Антон, если верить его рассказу (а какие у нас основания ему в этом не верить), придя немного в себя и мало-мало успокоившись, решил покормить тетю Мотю обедом — было около двух (как раз время обеда в доме престарелых). До того — пока он нервно ходил из угла в угол, пытался что-то читать и бессмысленно глазел в окно — тетя его спокойно сидела на застеленной для нее лежанке, не выказывала никакого недовольства и пророчествовать больше не пыталась. Она лишь немного оживилась при его вопросе: «Кушать будем?» — «Будем», — согласилась она. И это все их разговоры за полтора или два часа. Антон разогрел заранее сваренную рисовую кашу, сардельки, вскипятил чайник. К его большому облегчению на кухне он ни с кем не встретился. Матрена съела две полных тарелки каши и в доступной ей манере выразила свою благодарность хозяину: «Рисовая… Ску-у-сно», — сказала она. Видно было, что она очень довольна, если не сказать счастлива, и это не удивительно, так как в меню дома престарелых такие блюда появлялись нечасто, там больше нажимали на перловую и ячневую, да и с размерами порций особой щедрости там ожидать не приходилось. После этого она согласилась лечь спать и спала до восьми часов, пока ее не разбудили. Антон тоже большую часть этого времени проспал, даже старухин богатырский храп не мог ему помешать — «Устал очень. Перенервничал», — объяснял он мне, когда по моей просьбе описывал в мельчайших подробностях события этого дня.
Несколько позже, где-то около четырех, пообедали и Жигуновы. Пульхерия ходила туда-сюда на кухню, гремела там кастрюлями, потом мыла посуду — всё как обычно. Калерия Гавриловна, нарочно в это время не выходила из своей комнаты, чтобы не столкнуться с соседкой и не быть втянутой в обсуждение неприятных событий. «Не знала, что ей говорить», — объяснила она мне. Вероятно, и сама Жигунова не стремилась что-то обсуждать, поскольку не наведалась к ней в комнату, хотя в обычное время частенько приходила поточить лясы или позвать соседку посмотреть какую-нибудь телепередачу. И еще о Жигуновых: я забыл упомянуть, что, стоя у окна, Антон видел, как Афанасий Иванович куда-то ходил — в магазин, надо полагать, так как вернулся минут через двадцать с кульками и свертками в сетке. На подходе к дому он, вероятно, заметил глазевшего в окно соседа и отвернул голову, чтобы не встречаться с ним взглядом (так посчитал Антон, и, как вы догадываетесь, был дополнительно уязвлен: «Змей! будет теперь меня третировать при каждой встрече!»)
Калерия тоже, должно быть, пообедала, хотя не исключаю, что она довольствовалась компотиком или молочком с хлебцем — вопрос этот ввиду его неактуальности остался неосвещенным.
Приблизительно около этого же времени — часа в три-четыре — Витя покинул пределы нашей квартиры и направился в точно не известные мне места культурного отдыха. За ним зашли два его кореша (один из них — тот самый, которого я уже упоминал, похожий на артиста Брондукова, Славик, что ли). Виктор побрился, надел чистую ковбоечку и — несмотря на теплую погоду — свою новую заграничную курточку, которой он очень гордился. Хорошая была куртка, кстати сказать, японская, если не ошибаюсь. Я бы и сам от такой тогда не отказался. Правда, карман у нее был уже надорван и пришлось подколоть его английской булавкой — при Витином образе жизни новые вещи у него сохранялись недолго.
В коридоре Витя столкнулся с Калерией и она — довольно едко, по его мнению, — спросила, придет ли он сегодня домой и, соответственно, закрывать ли дверь? Спрошенный вовсе был не расположен отвечать на такие заковыристые вопросы, тем более в присутствии приятелей, но вопрос был по существу, и его нельзя было просто проигнорировать. Обычно входную дверь на ночь дополнительно закрывали на засов, а Виктор, что случалось уже неоднократно, мог не появиться и до следующего дня, если у него не было очередного дежурства.
— Как получится, — буркнул он на ходу. — Приду, наверное. Не закрывайте.
Какие именно места посещали Витя с приятелями, отправившиеся «отдыхать», из путаных Витиных объяснений понять было трудно: сначала вроде бы был ресторан «Поплавок», потом, в разросшейся компании, к которой присоединилось несколько особ женского пола, танцплощадка в парке, ее Витя помнил уже туманно, затем — в составе только избранных и проверенных друзей — какая-то кочегарка, после чего полное затемнение, которое частично рассеялось лишь в коридоре нашей квартиры. Впрочем, нам нет никакого смысла разбираться в этих его похождениях, которые — уверяю вас — никак не были связаны с нашим основным сюжетом и которые могут лишь служить дополнительной характеристикой обычного Витиного времяпровождения. Единственный существенный момент, необходимый для дальнейшего изложения, заключается в том, что Виктор, любивший потрепаться в компании и похохмить, с большим артистическим успехом изобразил приятелям недавнее выступление Матрены на малой сцене и ее кровавую арию (его собственное определение), а потом — по пути на танцплощадку — еще раз исполнил свой номер «на бис!» для тех, кто только что присоединился к компании и его не слышал.