Пророчица
Шрифт:
Несомненно, Жигунов был своим в этой «организованной преступной сети» — а именно в таких выражениях описывались деяния отдельных, каким-то образом попавших в лапы ОБХСС, представителей бесчисленной армии «нужных людей» в заметках «Из зала суда» или в разоблачительных газетных фельетонах, умалчивающих, конечно, о том, что и прокурор, и главный редактор газеты, в которой это печаталось, почти наверняка повязаны этой самой сетью. Во всяком случае, у меня сомнений по поводу жигуновской сущности не было. Он и сам это демонстрировал как своим выходным нарядом, так и своим поведением, так прямо и говорящим: «Я из тех, кто умеет жить, не то, что вы… людишки» — такая блатная, если вдуматься, психология, роднящая всю эту среду — снизу доверху — с профессиональными уголовниками. Можно было, конечно, спорить, соответствует ли его уровень потребления месту, занимаемому им в среде нужных людей, или же он должен всё же крупно подворовывать, чтобы обеспечить себе такой доход. Но это уже детали. А факт его «свойскости» в этих кругах, по-моему неоспорим.
И все его знакомые (вероятно, друзья, в нашем обычном понимании этого слова, у таких людей тоже могут быть, но ясно, что не о них речь), достаточно регулярно приходившие к нему в нашу квартиру, также были из породы «нужных людей»: сытые, уверенные в себе, хорошо одетые, приблизительно того же возраста, что и сам Жигунов, «состоявшиеся в жизни», так сказать, то есть приладившиеся к какому-то хлебному месту и потому несколько свысока посматривающие по сторонам. С двумя из них, наиболее часто появлявшимися, я даже был формально познакомлен: Симон Петрович — техник-стоматолог (как он рекомендовался) и некий работник ОРСа жигуновского завода — Савелий Антонович. Оба благообразные, вежливые, внешне обходительные — при других обстоятельствах я бы, пожалуй, счел их приличными и даже приятными людьми, но здесь — исходя из их долголетнего знакомства с нашим «Старожилом» (Антон говорил, что знает Симона с детства, а снабженец стал появляться в квартире вскоре после войны) — сразу же записал их, как и прочих жигуновских посетителей, в категорию скользкого и опасного жулья, с которым лучше и спокойнее не иметь никаких дел. А посему мы с ними церемонно и по-приятельски раскланивались, если встречались в коридоре, но больше я ничего о них не знал. Прочих посетителей Жигунова — их было четверо или пятеро — я встречал реже и даже в лицо плохо различал, но слышал, что среди них был продавец из комиссионного магазина, и другой — из мебельного, кроме того завгаражом какого-то другого завода, еще кто-то… В коммунальной квартире, даже при самых поверхностных отношениях с соседями (а у меня были именно такие со всеми, исключая Антона), годами встречаясь с ними на кухне и в других местах общего пользования, невольно узнаешь массу сведений, как сообщенных непосредственно тебе, так и случайно услышанных в разговорах соседей между собой.
Серьезных положительных мужчин, три — четыре раза в месяц собиравшихся у Жигуновых, привлекало туда не желание пообщаться с приятелями, потравить анекдоты и вообще почесать языки — фи, какое несолидное молодежно-интеллигентское времяпровождение, — и даже не потребность после трудового дня расслабиться в теплой компании, распить пару бутылочек под хорошую закуску. Может, что-то из этого и наличествовало, но не ради этого они шли в гости к Жигуновым — целью их посещений было дело важное, достойное зрелых и крепко стоящих на ногах мужчин. Они приходили, чтобы играть в карты. Играли по несколько часов, так что частенько расходились заполночь, и хотя играли «по маленькой», как уверял хозяин, легкомыслия по отношению к этому тянущемуся годами действу в них не было — всё было в высшей степени серьезно, как исполнение освященного вековой традицией ритуала. Человеку, достигшему зрелого возраста и занявшему в обществе определенное положение, прилично проводить часть своего времени за карточным столом — так было всегда, и жигуновская компания не собиралась нарушать этот дедовский, принятый в «приличном обществе» обычай. Тут есть и еще один нюанс: те, с кем вы садитесь за карты, и есть ваш круг, ваш уровень — это и есть «свои» люди. Кого попало за этот стол не пригласят. Так что я, вероятно, должен был быть польщен доверием, когда хозяин однажды пригласил меня провести вечер за преферансом. Я отговорился своим неумением — охота мне была с ними играть! Не знаю, что подумал Жигунов: может, он увидел в отказе мою заносчивость и нежелание водиться с людьми, низшими по рангу, но больше приглашений не было.
Этот карточный клуб собирался приблизительно раз в неделю, и известные мне Симон Петрович и Савелий Антонович были его непременными членами, четвертый же, необходимый для преферанса игрок выбирался из числа уже упомянутых «членов-соревнователей». Женщины к Жигуновым не захаживали, и никаких подруг у «Пульхерии» не водилось. Думаю, что должны были быть у нее какие-нибудь товарки, хотя бы во время ее работы на заводе, но Жигунов, похоже, их всех отвадил. Правда, его ближайшие «друзья» — Симон и Савелий — приходили иногда с женами, но такое бывало исключительно редко. Тогда мне казалось странным, что свои заседания карточный кружок постоянно проводил у Жигуновых — его партнеры имели вовсе не худшие жилищные условия, и я уверен, что все они занимали отдельные благоустроенные квартиры. Но теперь я и сам не понимаю, над чем я тогда мог задумываться, ведь объяснение лежало на поверхности: дело здесь было не в квартире, а в «Пульхерии». Далеко не все жены так покорны своим мужьям, чтобы безропотно терпеть сборища подобного рода.
Мой рассказ о «старожилах» нашей квартиры несколько затянулся, но я могу оправдать себя тем, что они играют одну из ключевых ролей в будущей истории. Сказав это, я тут же осознал, что особенность истории, которую я собираюсь рассказать, в ее теснейшей связи с обитателями описываемой квартиры: все они играют в сюжете незаменимые роли. И лишь я волею судеб оказался вытолкнутым из действия на позицию стороннего наблюдателя. Как будто провидение заранее готовило меня на роль рассказчика.
Но перехожу к следующей по порядку комнате. За третьей — и последней на левой стороне — дверью, снабженной накладным так называемым «английским» замком (самый обыкновенный замок, который защелкивался при захлопывании двери и который открывался со стороны коридора маленьким плоским ключом), жила Калерия Гавриловна Аршанова. Имя ее — достаточно редкое и непонятно каким образом ей доставшееся — было уже само по себе необычно и потому фигурировала она в нашей квартире под ее родным именем «Калерия». Особой клички ей не понадобилось. Дама она была в возрасте — где-то под пятьдесят — и была, наверное, чуть моложе своей соседки, но выглядела более моложаво за счет особенностей своей конституции: она была сухощава и вовсе не склонна к полноте («Пульхерия» была невысокой и округлой, ее можно было без натяжек назвать пухленькой, что создавало дополнительный гармоничный аккорд с придуманной мною кличкой). Употребленное выше слово «дама» к Калерии подходило мало — женщина она была простая, не имевшая какого-либо специального образования (хотя десятилетку она, видимо, все же закончила) и работавшая на небольшой канцелярской должности в управлении «Энергосбыта». Она была одинокой, и, видимо, никогда не была замужем. Во всяком случае, в квартиру она вселилась (по словам Антона) в статусе незамужней. Это было в конце войны, когда наплыв эвакуированных стал иссякать и численность квартирного народонаселения пошла на убыль. Так что по стажу проживания она занимала третье место: Жигуновы, Антон и затем она. В нашем городе у нее были родственники, с которыми она общалась, и я помню двух посещавших ее племянниц. Одна из них была уже совсем взрослой и иногда заходила с мужем и ребенком, а вторая — молодая, хорошенькая и бойкая на вид девушка. Она меня даже заинтересовала, и я запомнил ее имя — Катя, но, сразу скажу, продолжения это никакого не имело. Несмотря на наличие родни и контакты с ней, Калерия к родственникам не прилеплялась, как это нередко бывает у одиноких женщин, а жила своей обособленной — и, видимо, самодостаточной — жизнью.
Характер у нее был резкий, прямолинейный, и женской мягкости, уступчивости, склонности обходить острые углы в ней было мало. Всё должно делаться по правилам, как положено, по справедливости и в соответствии с должным. И нечего потакать тем, кто по лени, слабости или стремясь к собственной выгоде, эти общепризнанные правила нарушает. Сталкиваясь с подобными нарушениями, она, не стесняясь, не деликатничая и не выбирая выражений помягче, высказывала нарушителю всё, что считала нужным. При этом чувствовалось, что она выступает не столько от своего собственного лица, как человек, чьи интересы задевает твой поступок, сколько от лица безличных Справедливости и Порядка. Можно сказать, что люди с таким бескомпромиссным характером плохо вписываются в условия жизни в коммунальной квартире, и их присутствие может раздуть любой конфликт до межпланетных масштабов. Но это только на первый взгляд. А в реальности бывает по-всякому. Не исключается, конечно, и первый вариант, но если конфликты не слишком значительны и их причины могут быть достаточно просто устранены, то наличие в коммунальном коллективе человека, который способен без экивоков указать всякому на его мелкие прегрешения (опять забыл выключить свет в уборной, оставил пельмени на плитке и уснул, а они сгорели, наполнив всю квартиру едким дымом и т. п.), очень даже полезно и помогает жильцам держать себя прилично, не распускаясь и не создавая поводов для будущих серьезных конфликтов. Мне кажется, что в нашей квартире Калерия играла как раз такую роль: дисциплинирующую и, в конечном итоге, благотворную. Хотя, сами понимаете, когда тебе за что-то выговаривают, трудно испытывать к обвинителю чувство глубокой признательности и симпатии.
Опыт показывает, что, перейдя некоторую возрастную границу и, видимо, растеряв за прошедшие годы веру в реальную возможность создания собственной семьи, многие одинокие женщины — особенно те, что не нашли удовлетворения своих семейных инстинктов в качестве бабушки или тетушки, — часто уклоняются на два утоптанных предшественницами пути: либо начинают подбирать бездомных кошечек и в заботах о своих любимых животных видеть некое подобие отсутствующего семейного гнезда, иногда доходя до создания таких домашних зоопарков, которые невозможно совместить с обычными условиями городской жизни, либо вступают на путь заботы о своем здоровье и становятся истыми поклонницами разнообразных (вплоть до самых диких) оздоровительно-гигиенических доктрин. Сейчас такие доктрины переживают бурный расцвет, втягивая в свои ряды отнюдь не только стареющих женщин, страдающих от утраты своего очарования и крушения таимых в глубине души матримониальных планов. Чего только не услышишь, даже не интересуясь этим, в своем ближайшем приятельском окружении от вполне здравых, на первый взгляд, людей: «Надо каждый день есть проростки» (не знаю толком, что это такое, но адепты проращивают на подоконниках некие зерна); «Надо купаться в проруби — все болезни как рукой снимает»; видимо, потому, что предыдущая рекомендация мало кому по плечу, есть и ослабленный вариант — «Обливаться холодной водой на улице в любую погоду»; «Надо разлагать электролизом воду и пить образующийся раствор» (забыл только какую фракцию: катодную или анодную) и так далее и так далее. Чуть ли не каждую неделю можно услышать о каком-нибудь новейшем народном способе оздоровления, не говоря уже о травяных сборах, посещениях русской бани и занятиях йогой. По-моему, тут непочатый край работы для социологов и психологов — такой бурный всплеск массового умопомрачения должен что-нибудь да значить и как-то характеризовать состояние психического здоровья нации.
Двадцать лет назад все такие увлечения были на два порядка скромнее и практически не выходили за рамки здравого смысла, и наша Калерия, к счастью для своих соседей не пошедшая по пути разведения кошек, ограничивалась физическими упражнениями и соблюдением вегетарианской диеты. О беге трусцой никто еще в наших палестинах и не слышал, а она каждое утро — и летом и зимой — пораньше, когда на улицах еще нет ни души, совершала часовую пробежку по бульвару и каким-то малопроезжим (и следовательно, менее «загазованным») улицам. Завершался этот кросс обычной утренней зарядкой под звучащие из репродуктора команды инструктора и холодным душем в ванной. К тому времени, когда наша квартира просыпалась, она уже варила себе на кухне кашку (не берусь утверждать или оспаривать ценность вегетарианских привычек для сохранения здоровья, но то, что они — ценное подспорье при скромном бюджете, это непреложный факт). Надо сказать, что эти физкультурные занятия, действительно, давали положительный эффект, если судить по моложавому виду Калерии и ее постоянно бодрому настроению. Что-что, а хныканье и жалобы на болезни в ее устах были просто немыслимы. Я думаю, что она внутренне была довольна своими результатами и не сомневалась в том, что, если бы все правильно относились к своему телу, закаляли и тренировали его, то и со здоровьем у всех был бы полный порядок: делай всё правильно, и у тебя не будет причин ни на что жаловаться. При этом Калерия не то чтобы скрывала свои ежеутренние пробежки и упражнения, но явно не стремилась их афишировать (и в этом ее кардинальное отличие от современных поборников оздоровительных методик, у которых главное — не сами занятия, а разговоры об их целительной силе). Я, например, знаю о кроссах по утрам лишь из рассказа Антона, которого Калерия пыталась несколько лет назад сагитировать на подобные занятия физкультурой, а когда убедилась в неэффективности агитации, больше к этому разговору не возвращалась.
Перечитал два предыдущих абзаца и понял, что, написав их, я сам ставлю себя под огонь читательской критики и что у читательниц, если таковые у книги появятся, будет возможность саркастически посмеяться над автором, возомнившим себя знатоком женских душ и рассуждающим на темы, в которых он ничего не понимает. И они будут правы — действительно, что я в этом понимаю? что я знаю о психологии одиноких стареющих женщин? Ровным счетом ничего кроме своих же об этом домыслов. Однако не стану выкидывать этот небольшой кусочек из окончательного текста. Зачем лишать часть своих потенциальных читателей маленького удовольствия утереть нос бестолковому автору?
Мне осталось описать комнату Калерии Гавриловны и на этом завершить описание левой половины нашей квартиры. Комната не большая, но с двумя окнами: одно выходит на фасад — оно крайнее в ряду из пяти окон первого этажа, второе — в торце дома с видом на находящиеся в отдалении большие новые дома, уже упомянутые ранее. Поскольку с торца имеется скос поверхности земли, образующий переход от одноэтажной фасадной части к двухэтажной задней половине дома, торцовое окно в комнате Калерии расположено довольно высоко над землей — до его откоса можно дотянуться, лишь подняв руку, а невысокому человеку придется еще и привстать на цыпочки. Обстановку комнаты я почти не помню — я только пару раз заглядывал в нее, — но не сомневаюсь, что она была приблизительно такой же спартанской, как и в комнате Антона. Стандартная железная кровать с ковриком на стене (напечатанная на ткани картинка — что-то вроде замка на берегу озера с лебедями), стол посреди комнаты, еще какой-то столик поменьше в углу, комод со стоявшим на нем и прислоненным к стене зеркалом (вспомнил всё ж таки), ну, наверное, были и признаки того, что комната принадлежит женщине, что-то, говорящее о попытках создать хотя бы минимальный уют. Но этого не запомнилось. Помню главный, пожалуй, предмет в этой цитадели строжайшей экономии и безукоризненного порядка: ножную швейную машинку. Встречались тогда еще такие: старинные, фирмы Зингера, с тяжелой чугунной ножной педалью под столиком. Калерия умела шить и нередко что-то строчила — какие-то, как я понимаю, кофточки племянницам, что-то для себя, шаровары сыну племянницы и тому подобные нехитрые вещи — ткани тогда в магазинах уже можно было достаточно свободно купить, и кто умел, старались экономить, обшивая себя и своих близких собственными руками на дому. Если вспомнить, как тогда одевалось подавляющее большинство даже городских жителей, удивляться этому не приходится: народ был простой, неизбалованный и без излишних претензий. Своей машиной Калерия, вероятно, дорожила, но всегда пускала на нее свою соседку что-нибудь «прострочить» или «подрубить». У них с Пульхерией даже некоторое приятельство на этой почве было: обсуждение фасонов, перерисовывание выкроек и так далее. Более того, Калерия даже предлагала соседям, не стесняясь, обращаться к ней, если потребуется какой-то мелкий ремонт одежды, что-либо зашить или подштопать. Не знаю, стоит ли упоминать, что об оплате ее услуг и речи не могло быть — это было бы воспринято как грубейшая бестактность и обида. В те годы вообще было принято оказывать соседям и знакомым мелкие услуги в порядке бытовой вежливости и взаимопомощи — без намека на оплату. Я, правда, предложением ее ни разу не воспользовался, но любезность оценил — всё же она, несмотря на ее резкость в некоторых случаях, была скорее человеком добропорядочным и не вредным. А об Антоне и его одежде Калерия заботилась и безо всяких просьб, даже не обращая внимания на его застенчивые протесты: в порядке этакой соседской опеки молодого парня, которого она знала с раннего его детства. Я думаю, она проявляла бы и больше заботы о нем, если бы он не противился, но Антон был не того сорта человек — он скорее отнекивался от ее забот и конфузился при подобных проявлениях доброты, чем пытался извлечь какие-нибудь выгоды из расположения к нему пожилой и добросердечной соседки.