Пророчица
Шрифт:
К счастью, все эти страхи оказались напрасными, и Калерия вопреки всему почти что обрадовалась, открыв дверь и увидев расплывшегося в пьяной улыбке Витю. «Вот… Я пришел… Ви-ите?.. Как обещал», — объяснял он, слегка заплетающимся языком. Правда, Витино «я пришел» лишь очень приблизительно отражало происходивший в действительности процесс: нашего перебравшего соседа, можно сказать, внёс в квартиру какой-то его приятель, более твердо стоявший на ногах. После чего он прислонил продолжавшего счастливо улыбаться Виктора к стенке коридорчика и моментально ретировался, что-то пробормотав на прощанье. Пока Калерия запирала за ним дверь и задвигала на ночь засов, за ее спиной послышался какой-то неопределенный шум, и, обернувшись, она к своей досаде увидела, что Витя сполз по стенке и уже распластался на полу: ноги его упирались во входную дверь, а голова слегка торчала в большой коридор. «Сейчас… я сейчас», — бормотал он, стараясь перевернуться и стать на четвереньки.
Однако, когда Калерия через пару минут вернулась на место событий с призванным на помощь Антоном, — по пути она растеряла большую часть только
— Ладно. Оставь дурака, — подытожила стоявшая поодаль и уже заметно озлобившаяся Калерия. — Ничего с ним не случится. Очухается — сам дойдет. А завтра я с ним поговорю еще.
На том и порешили. Антон скрылся в своей комнате и вскоре, наконец, заснул. Калерия, предварительно приоткрыв свою дверь, выключила в коридоре свет и тоже ушла спать. Жигуновы из своей комнаты не высовывались.
Приблизительно в это время часы на кремлевской башне пробили полночь. На этом и закончилось столь богатое событиями воскресенье — начался новый день. В коридоре нашей квартиры царили мрак и тишина, нарушаемая лишь похрапыванием и подсвистыванием спящего мертвым сном Виктора.
Глава 7. Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше…
Назвав эту главу первой строчкой из давней песни Булата Окуджавы — песенки про барабанщика, который «в руки палочки кленовые берет», я опять увожу своего потенциального читателя в сторону от того, что ему предстоит прочесть. Правда, в продолжении окуджавской песни есть слова, по смыслу подходящие к нашей теме: «ты увидишь, ты увидишь…» — они-то и подтолкнули меня остановиться на таком названии для жутковатой по содержанию главы, но всё же в бодрых (я бы сказал, в насыщенных оптимистическим настроем) стихах раннего Окуджавы нет ничего общего с описываемыми здесь событиями, кроме, пожалуй, того простейшего факта, что Виктор — а именно он выдвинулся здесь на роль главного действующего лица, и с его слов мне приходится описывать этот эпизод, — действительно, проснулся в этот день очень-очень рано. Было лишь самое начало шестого.
Надо сказать, что определенное проснулся в начале шестого не вполне точно выражает суть дела: может, вернее было бы сказать окончательно проснулся. За истекшие часы Виктор уже просыпался два или три раза. Каждый раз, осознав, где он, что и как, он приходил к верному решению: надо встать и, собрав силы, добраться до своей кровати, но приступить к осуществлению этого плана ему никак не удавалось, и через несколько минут он опять впадал в тяжелое забытье. Однако в этот раз, окончательно проснувшись, он смог выполнить намеченную программу-минимум. С трудом поднявшись и не вполне твердо держась на ногах, он первым делом отправился на кухню, где ополоснул лицо холодной водой и сделал несколько глотков из-под крана. Нельзя сказать, что ему полегчало: мутить стало еще больше. Я не берусь описывать Витины состояние и ощущения, но думаю, что это не так уж и обязательно. Та часть моих будущих читателей (а я не теряю надежды дописать сей опус до конца и приобрести каких-никаких читателей) — преимущественно мужская, — которая бывала в Витином положении, в моих описаниях и не нуждается, а тем, кто знает о похмелье лишь с чужих слов, я все равно ничем помочь не могу — тут требуется литературный талант не моего уровня — и могу лишь сказать, что чувствовал себя Виктор крайне скверно.
Посетив некий расположенный рядом с кухней храм уединения, наш герой нетвердой походкой поплелся в свою комнату, шаря на ходу по карманам и доставая ключи: к счастью, они оба оказались на месте — и от комнаты, и от входной двери. Каждый его шаг отзывался в голове резкой ужасной болью: будто гвоздь в голову забивают, делился он потом впечатлениями. «У… твою… — матерился он про себя, пытаясь вспомнить детали предшествующего вечера, — чем они нас там угощали? Кочегары хреновы! Настойкой боярышника? Ничего не помню». Добравшись, наконец, до своей кровати, он стащил с себя и бросил на стул мятую-перемятую и вывоженную в пыли и какой-то дополнительной белой грязи (известке что ли?) куртку, после чего постанывая и продолжая жалобно материться, улегся на покрывающее постель одеяло прямо в ботинках — нагнуться, чтобы расшнуровать их, у него не хватило решимости. Однако лежал он недолго, уже через пару минут стало ясно, что долго переносить эти мучения он не в состоянии. Лежа на мягкой постели, он чувствовал себя даже хуже, чем в момент просыпания на полу в коридоре. Наркотический, обезболивающий эффект алкоголя стремительно уменьшался, да и выпитый стакан воды, видимо, сыграл свою усугубляющую тяжесть состояния роль. Чтобы облегчить эту невыносимую пытку, надо было что-то делать, и Виктор хорошо знал, что именно ему требуется. Надо было срочно поправиться. Но раздобыть что-либо эффективное в шестом часу утра было непростой задачей. Да и денег после вчерашнего у него не оставалось ни копейки, как он выяснил еще раньше, когда обшаривал свои карманы в поисках ключей. Оставался один — неприятный для Витиного самолюбия, но не имеющий в данных условиях альтернативы — выход: обратиться за помощью к Жигунову. По Витиным словам, у нашего «Старожила» всегда была в запасе бутылка водки, а может, и не одна. Можно сказать, что в этом отношении он был не вполне русским человеком, несмотря на свои чисто русские имя, фамилию и внешний вид.
Для истинно русских такой стиль жизни абсолютно не характерен, что проводит достаточно резкую границу между нашими людьми и другими нациями (правда, поляки, по слухам, ближе в этой сфере к русским, нежели, допустим, к немцам и прочим шведам). Если средний европеец выпивает какую-то свойственную ему дозу (тут даже неважно, велика эта доза или мала) и считает процесс законченным, оставляя не выпитое до следующего раза, то отнюдь не так ведет себя среднестатистический потребитель алкоголя, выросший в отечественных условиях и впитавший в себя наши традиции. Севшие за стол истинно русские не встанут из-за него, пока не выпьют всего алкоголя, имеющегося в доме и того, который им удастся раздобыть в процессе своего веселого времяпровождения (при этом опять же неважно, будет ли это бутылка водки на троих или же шесть бутылок, выпитых в той же компании). Не исключено, что при этом та же участь постигнет и флакон хозяйского одеколона, и даже хозяйкины духи, которые та не догадалась вовремя припрятать. Чаще всего мера выпитого определяется вовсе не привычками и настроением участников выпивки, а их наличными материальными ресурсами и возможностями быстро конвертировать их в спиртные напитки. Возможна, конечно, ситуация, когда все сидевшие оказываются уже под столом, а в бутылках на столе еще остается что-то недопитое, но такие случаи исключительного изобилия спиртного встречаются крайне редко, и они никак не могут поставить под сомнение все наши предыдущие умозаключения и выводы.
Но (прошу прощения за очередное отступление в сторону от основной линии рассказа) вернемся к Жигунову как обладателю спасительного для Вити средства. Виктор уже пару раз обращался к соседу с аналогичной просьбой в аналогичных обстоятельствах, и тот не отказывал в помощи, наливая граненый стакашек, хотя вел себя при этом не совсем по-товарищески, высокомерно подчеркивая тоном свое превосходство и солидность и указывая тем самым на Витину слабость и несерьезность. Правда, Витя мог оправдывать себя тем, что он не клянчит у соседей на опохмел ввиду отсутствия денег (что было бы низшей степенью падения для пьющего человека), а лишь просит в долг на краткое время, и действительно, в тот же день (или, в крайнем случае, на следующий) возвращал свой долг, отдавая Жигунову целую бутылку и не взирая при этом на его отнекивания: «Бери, бери — может я еще у тебя когда попрошу». Витя был вообще не скупердяй, и никто не мог упрекнуть его в том, что он когда-то пил на чужой счет, не вернув потом долги сторицей — такое благородное поведение было одним из краеугольных камней, на которых зиждилась его репутация в среде его друзей и собутыльников, высоко ценящих подобную черту характера. Так что, хотя у Вити и не было желания обращаться к соседу и в очередной раз выносить его снисходительные ухмылки, он мог не без основания считать, что он вовсе ничего не клянчит, а всего лишь претендует на часть своего же добра, переданного соседу на хранение в прошлый раз. Главная сложность, однако, была в том, что в этот раз было еще слишком рано и, вероятно, Жигуновы еще спали. Но терпеть до тех пор, пока они точно встанут и пока кто-то из них сам появится в коридоре, было совершенно невмоготу: мысль о том, что, получив желанное лекарство, можно будет уже через пять минут получить заметное облегчение страданий, превозмогла все противоположные соображения и сомнения. (Я уже почти час описываю эту ситуацию, а у Виктора все такие рассуждения заняли не больше пяти-десяти минут).
Воодушевленный наметившимся выходом из удручающего положения Витя поднялся и пошел к Жигуновым. В коридоре было тихо, и соседская дверь, как и следовало ожидать, была плотно закрыта. «Спят еще», — чертыхнулся Виктор, но — делать нечего! — осторожно постучался в дверь. Через некоторое время он снова постучал, а затем, выждав минутку и не получив никакого ответа, слегка потянул за дверную ручку. К его удивлению дверь легко подалась. «Не закрывались, что ли? — подумал он (это было странно, так как явно противоречило привычке соседа всегда проверять все запоры и задвижки). — Или всё-таки встали уже, а я не заметил?» Ободренный таким раскладом он приоткрыл дверь пошире и, заглядывая в комнату, позвал тихим голосом: «Афанасий Иванович…» После чего он внезапно замолк, остановился как вкопанный и несколько мгновений стоял, потрясенный увиденным и не понимая, что же теперь делать. Прямо перед ним, в шаге от его ног, на полу в большой луже крови лежал Афанасий Иванович…
Вернее сказать, лежало его мертвое тело. Нижняя часть его лица была прикрыта упавшей со стола скатертью, но видны были его открытые закатившиеся глаза, испачканные кровью лоб и щека и — брр! — большая муха, сидевшая около его переносицы. Картина насильственной смерти была настолько впечатляющей, что Виктору даже не пришло в голову проверять, а может, сосед еще жив, — он как-то сразу понял, что проверять тут нечего. Вторая мысль, которая почти в ту же секунду пришла ему в голову: «Кто это его?» И параллельно с этим вопросом в душе встрепенулся страх: а если этот «кто-то» еще здесь? Испуг этот был вполне обоснованным и требовал немедленных действий. Уже слегка пришедший в себя Виктор осторожно притворил дверь и ринулся через коридор в свою комнату, а буквально через минуту вернулся в коридор — предварительно выглянув из комнаты через приоткрытую дверь, — но теперь в его руке был небольшой плотницкий топор. (Как у всякого серьезного мастера у Виктора был набор разнообразных лично ему принадлежащих инструментов, пригодных на все случаи жизни, к которым он — в отличие от своей одежды и прочих вещей — относился очень бережно). Вооружившись таким образом, он, поглядывая в сторону жигуновских дверей, направился к Антону. Стараясь не производить лишнего шума, но все же достаточно громко, он постучал в двери и чуть позже позвал: «Тоша, открой. Это я, Виктор. Дело есть». А немного погодя постучал — для верности — еще раз.