Пророчица

Слободской Николай

После обеда вернулись только двое: сам майор и еще один сотрудник в штатском. Они официально, под протокол допросили всех свидетелей по очереди, каждого в своей комнате. Опять дотошно выясняли, кто кого когда видел? где были свидетели? что они слышали? не было ли ночью какого-то шума или криков? и так до бесконечности. Очень заинтересовал следователя эпизод с Витиной ночевкой в коридоре, и этому не приходится удивляться. Когда он пришел? в каком состоянии? как именно лежал? не вставал ли ночью? ходил ли кто-то мимо него? зачем он пошел к Жигунову? — можно себе представить, каково было Виктору отвечать на такие ранящие его самолюбие вопросы, понимая, что о том же будут спрашивать соседей, и потому не решаясь далеко уклоняться от истины (в довершение всего у него поинтересовались, не состоит ли он на наркологическом учете и сколько раз он попадал в вытрезвитель). Кроме того много вопросов касалось поведения Жигуновых в быту, их взаимоотношений с соседями, круга их знакомств, посещений друзьями и родственниками, возможного наличия у них врагов и недругов. Об отношениях Жигунова и его жены с кем-то за пределами квартиры, не считая упоминания о посещавших их друзьях-преферансистах (и об этом я уже писал), соседи мало что знали, и прицепиться здесь было не к чему, но Калерия всё же вспомнила, что у нее где-то должен быть адрес племянницы Веры Игнатьевны — когда-то по просьбе соседки Калерия вязала ей кофточку и высылала бандеролью на этот адрес. Листочек с адресом был разыскан, и майор сказал, что оповещение родственников о случившемся они берут на себя — Калерии не надо об этом беспокоиться.

Все эти беседы — с уточнениями, разъяснениями, возвращениями к уже сказанному — шли долго и закончились только к шести часам вечера. К этому времени не только свидетели уже вымотались — чудненький у них денек выдался! — но сам следователь, вероятно, исчерпал свой трудовой энтузиазм. Протоколы были подписаны, жигуновскую дверь закрыли на замок, опечатали, и остатки следственной группы отбыли в только им одним известном направлении. Вероятно, поехали домой на заслуженный отдых, но не исключено, что им в тот день еще предстояло какое-нибудь совещание, отчет перед начальством о проделанной работе, согласование планов на следующий день, сбор оперативной информации, поступающей к ним по специфическим тайным каналам, или еще какие-то неотложные дела. Признаюсь, я очень плохо представляю, чем занимается милиция в подобных случаях, и все мои домыслы и предположения основываются исключительно на нескольких прочитанных мною романах о сложном и благородном труде советских органов правопорядка.

На этом все события в нашей квартире, достойные описания в романе, на этот день закончились. Жильцы, наскоро обменявшись впечатлениями (собственно, весь обмен мнениями свелся к высказанному Виктором неверию в эффективность следственных действий: «Черта лысого они поймают! Где они кого будут ловить?» — сказал он, на что Антон прореагировал неопределенно: «Посмотрим», — на этом разговор и закончился), разошлись по своим комнатам. Всё в квартире опять затихло до утра.

Рассказывая о допросах свидетелей, я, практически, совершенно не касался тех сведений, которые следователь мог извлечь из ответов на свои вопросы. Но, по-моему, это было бы излишним повторением того, что уже известно читателю из предыдущих глав. Картина, в них нарисованная, как раз и отражает то, о чем спрашивал следователь и что я — несколькими днями позже — столь же дотошно выпытывал у своих соседей, впутанных в кошмарное преступление и еще не вполне оправившихся после пережитого потрясения. Так что уже на протяжении многих страниц читатель знакомится с результатами моей сыскной деятельности (или, лучше сказать, моих историко-криминалистических исследований) и с моей реконструкцией событий тех двух дней. Сейчас я думаю: какие огромные, вероятно, кипы бумаги должны исписывать следователи и их помощники при занятии любым более или менее серьезным уголовным делом, если мне для самого краткого изложения фактической стороны только начального этапа событий потребовалось несколько десятков страниц, да и то я еще не совсем управился с этим делом и собираюсь закончить описание в следующей главе.

Глава 9. Камень на камень, кирпич на кирпич…

Принимаясь за эту главу, я вспомнил известное стихотворение Брюсова — про каменщика, который строит тюрьму для своих братьев по классу, своих ближайших родственников, а, может, и для себя:

— Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь? Кому? — Эй, не мешай нам, мы заняты делом, Строим мы, строим тюрьму.

Однако, перечитывая его с целью найти подходящую цитату (интересно, кстати, заметить, как аккуратно велись строительные работы в брюсовские времена: каменщик работал в белом фартуке; или здесь поэт чего-то напутал?), я не смог подобрать удовлетворявшую меня строчку: общий смысл подходящий, а бьющей в центр единственной строчки нет. Поэтому пришлось довольствоваться застрявшей с детства строчкой из какого-то забытого стишка: в сочетании с уже процитированным четверостишием Брюсова она выражает именно тот смысл, который мне нужен.

Я обещал познакомить читателей — в кратчайшем изложении — с теми сведениями, которые я получил от понятых (Антона и Калерии) и без знания которых невозможно представить картину убийства Жигуновых, как она вырисовывалась на основании обнаруженных вещественных свидетельств, и собираюсь выполнить сейчас свое обещание. Пытаясь понять, что же это такое произошло, я разговаривал с присутствовавшими при расследовании соседями очень долго и даже не один раз — нельзя сказать, что им и мне всё было ясно и прозрачно, многое так и осталось во тьме, окутывающей действия убийцы (а может, убийц?) и его мотивы, — но здесь я не стану нагонять излишнего туману и запутывать читателя перечислением множества выявленных при обыске подробностей, чьи смысл и значимость остались для меня неясными, а изложу — по пунктам — только те данные, которые показались мне существенными для понимания сути дела.

Во-первых, надо сказать, что судебный медик, осматривающий трупы, хотя и отложил окончательный диагноз до вскрытия, но уже сразу без сомнений определил причину смерти погибших (она была очевидной, и его вывод не требовал глубоких медицинских познаний — Виктор с Антоном, будучи полными профанами в медицине, пришли к точно такому же заключению). По словам специалиста, занесенным в протокол, смерть обеих жертв наступила «вследствие несовместимой с жизнью потери крови, вызванной массивным кровотечением из сонных артерий». Глубокие резаные раны на шее, сопровождавшиеся нарушением целостности стенок артерий, были нанесены неким орудием с узким острым лезвием (чем-то вроде опасной бритвы), при этом интенсивное кровотечение должно было привести к потере сознания жертвой в течение нескольких секунд и к смерти через несколько минут. Время наступления смерти он отнес приблизительно к часу ночи — в промежутке от двадцати трех часов тридцати минут воскресенья до двух тридцати ночи следующих суток, но сказал, что после вскрытия этот интервал возможно будет сузить. (С этим моментом можно связать и несколько озадачивший Калерию вопрос следователя: «Во сколько именно ужинали Жигуновы?»)

Как считал судмедэксперт, и Афанасий Иванович, и его жена погибли приблизительно в одно и то же время. Однако не возникало сомнений, что Жигунов был убит первым. Видно было, что он еще не ложился спать — он был в своей обычной домашней одежде, кровать его была нетронута (не считая подушки, которую убийца использовал, чтобы закрыть лицо Веры Игнатьевны) — и ясно, что убийца не мог расправиться с его спящей женой, пока не прикончил его самого.

Исследование трупов на месте продолжалось недолго, судмедэксперт попрощался, и вскоре тела Жигуновых увезли приехавшие с носилками двое крепких мужичков. Это было большим облегчением для наших понятых, у которых, как ни отводи взгляд, всё равно время от времени в поле зрения попадала ужасная картина. После того, как тела покойных были увезены, атмосфера в комнатах стала полегче, хотя и оставшейся на полу лужи запекшейся крови и кровяных потеков на стене в спальне было достаточно, чтобы вывести из равновесия любого непривычного к таким видам человека.

Второй важный момент, установленный во время обыска, касался входов и выходов жигуновского жилья. По свидетельству Виктора, дверь в коридор была не заперта, и следователь заинтересовался этим, по его мнению, нетривиальным фактом. Логику майора вполне можно понять: покидая комнату, преступник почему-то не замкнул дверь, хотя такая простая предосторожность могла бы оттянуть время обнаружения преступления, по крайней мере, на несколько часов. Почему же он этим не воспользовался? Но эта маленькая загадка разрешилась очень быстро и просто: преступник, по всей вероятности, не смог найти ключа к жигуновской двери. На ночь старожилы запирались изнутри на засов, а замком пользовались только уходя из дому. И оба их ключа были найдены при обыске: один — в нагрудном кармане спецовки Афанасия Ивановича в связке с ключом от наружной квартирной двери (его покойный, видимо, всегда носил с собой), а другая связка ключей — Веры Игнатьевны — обычно лежала, как засвидетельствовала Калерия, на полочке дивана недалеко от двери, но в этот раз ее обнаружили на трельяже под платяной щеткой. Все три окна были заперты изнутри на шпингалеты, и было ясно, что убийца (или все-таки он был не один?) не воспользовался ими для исчезновения с места преступления — он вышел через дверь.

Следующее обстоятельство было связано с орудием (или точнее, с орудиями) преступления. Делавшие обыск внимательно осмотрели и изъяли в качестве вещественных доказательств футляр, который был обнаружен на буфете и в котором хранились две жигуновские опасные бритвы, а также массивную мраморную пепельницу — хотя хозяин сам и не курил, эта пепельница, по словам Калерии, всегда стояла на столе — очевидно, «для гостей». Особый интерес милиции к этим предметам был связан с тем, что на них не было найдено никаких — даже хозяйских — отпечатков пальцев (на это было специально обращено внимание понятых перед тем, как они подписали протокол обыска). Факт этот мог объясняться только тем, что преступник тщательно протер и бритвы, и пепельницу, вероятно, смыв предварительно следы крови. Такое вполне обоснованное предположение объясняло заодно и то, каким образом убийца смог зарезать Жигунова, не оказавшего ему, по всей видимости, никакого сопротивления — об этом говорило отсутствие в комнате каких бы то ни было следов драки и борьбы. Судя по всему, ничего не подозревавший Жигунов сидел за столом, когда его гость, замысливший свое кровавое дело, внезапно хватил хозяина пепельницей по голове и, взяв из коробки бритву, завершил исполнение своего замысла, предварительно прикрыв тело оглушенной и свалившейся на пол жертвы скатертью, которую он стянул со стола. И только после этого преступник занялся мирно спавшей Верой Игнатьевной. Обнаруженные улики хорошо укладывались в такую — пусть гипотетическую, но очень логичную и непротиворечивую — картину совершенного преступления. Кроме того, мне, когда я узнал об этом, сразу же пришло в голову, что такой механизм преступления очень расширяет круг возможных подозреваемых: ошарашить Жигунова тяжелой пепельницей мог не только какой-то здоровый мужик, способный справиться с крепким и жилистым хозяином в схватке один на один, но и любая — даже самая хрупкая — женщина или даже подросток, решившийся на такое жуткое дело.