Пророчица
Шрифт:
Конечно, риск — благородное дело, и не в обычаях храбрецов заранее калькулировать степень опасности. Как сказал поэт (он был родом с Кавказа, где еще и сейчас живы в памяти лихие набеги джигитов, ведомых своими горскими князьями-конунгами): «Тот не храбрец, кто в бранном деле думает о последствиях». И вообще: кто не рискует, тот не пьет шампанского (или что они там пили в свои временные лета). Но так пристало рассуждать и чувствовать рядовому дружиннику — их предводитель, князь, не может быть настолько неразумен, чтобы держаться подобных взглядов на риск, неизбежный на выбранном им пути. И дело вовсе не в его личной храбрости, а в той оценке, которую получат его походы после их завершения. В числителе этой оценки объем добычи, в знаменателе — количество потерь личного состава. Если знаменатель слишком велик, в следующий поход за ним никто не пойдет. Поэтому настоящий руководитель должен неустанно раздумывать, как ему максимизировать добычу и минимизировать боевые потери. Тем более, что самостоятельно искать решение этой дилеммы князю не нужно: оно общеизвестно с незапамятных времен. В большинстве случаев оказывается более выгодным не нападать напрямую на зажиточное поселение и тем самым нарываться на отчаянный отпор, а лишь угрожая таким нападением, вытребовать себе некоторую дань — выкуп за оставшееся не разграбленным и не сожженным село. Величина этой дани может быть и небольшой (пресловутая белка с дыма), чтобы сделка была взаимовыгодной и приемлемой для платящих выкуп, но если такие сделки регулярны и простираются на большие территории,
Такая борьба и смягчающие ее соглашения между князьями, как предводителями разбойничьих шаек, и составляет суть «удельного периода» в развитии нашей отечественной государственности. Поскольку члены княжеских дружин по традиции называются «русами» (они же «варяги», то есть те, кто дал обет верности (др. — герм. wara) князю и своим соратникам, а по-русски такая клятва называется «рота» — отсюда ruotsi, как финны с тех пор называют шведов), вся территория, где они кормятся, получает название «русской земли» (то есть земли, принадлежащей русам), а проживающие на ней (за исключением самих членов разбойничьих шаек) становятся «русскими людьми». Национальность (язык, принадлежность к некой культурной общности и т. д.) здесь никакой роли не играет: как дружинники, так и жители находящихся под ними территорий могут быть любой национальности и принадлежать к самым различным племенам — чудь, меря и кривичи, в этом смысле, такие же «русские люди», как и поляне с древлянами. Деление на варягов (русов) и русских выражает не племенную принадлежность, а место, занимаемое в существовавшей тогда квазигосударственной структуре.
С точки зрения рассматриваемой нами проблемы, главное в таком подходе к пониманию истории Древней Руси заключается в признании фундаментального факта: восточноевропейские протогосударства того времени, объединяемые под общим названием «Древняя Русь», состояли из двух почти не смешивающихся между собой частей, каждая из которых жила своей жизнью. Одновременно сосуществовали две истории: история «власти» (именно ею и занимаются историки, поскольку она отражена в летописях, договорах, грамотах) и история «земли» (которая никем толком не фиксировалась и которая поэтому лишь изредка всплывает в исторических исследованиях, однако и про нее многое известно — надо лишь обратить на нее специальное внимание и не рассматривать ее как часть «княжеской» истории). Такая конструкция позволяла обеим частям будущего российского государства жить своей собственной жизнью, не заботясь о другом участнике этого симбиоза: власть проводила свое время в молодецких забавах и вынашивала планы отхватить у кого-нибудь еще один лакомый кусок, в то время как земля, вовсе не интересуясь этими планами (ей было в общем-то всё равно какой именно князь контролировал ее территорию), могла за умеренную плату ковыряться в своей грязи в относительно спокойной обстановке — власть в эти приземленные заботы не лезла, никаких хозяйственных задач населению не ставила и требовала лишь обусловленной обычаем дани.
Конечно, реальные отношения между властью и землей были далеки от такого идиллического образца. Князья со своими бандюганами-дружинниками стремились выжать с подданных как можно больше и обременить их различными дополнительными повинностями, а земля со своей стороны старалась различными способами свести эти «расходы на государственное управление» к минимуму. Несмотря на кажущуюся доминацию власти в таком ежедневном и ежечасном перетягивании каната, нужно ясно понимать, что древнерусский князь вовсе не был в положении позднейших русских самодержцев, обладающих возможностью навязать свою волю покорному и не способному на реальное сопротивление населению. На заре нашей истории баланс сил между властью и землей был совершенно противоположным: суммарные силы земли намного превосходили силы князей с их дружинами, и при прямом военном конфликте с «подвластной» ему землей князю не оставалось ничего другого кроме как отъехать куда-нибудь в иные земли (и такие случаи бывали, хотя, вероятно, не так уж и часто). Слабость земли, нивелировавшая ее возможности повелевать князьями, заключалась в ее раздробленности и несклонности к организованным действиям. Каждая ячейка общества (род, племя, любая сельская община) старалась решать свои локальные проблемы (в том числе и свои конфликты с князем и с его дружинниками) собственными силами, не умея и не пытаясь объединяться с другими такими же ячейками. Поэтому баланс сил неизбежно склонялся на сторону хорошо организованной бандитской ватаги и, казалось бы, это должно было привести к тому, что князь и его приближенные станут реальными хозяевами как контролируемой ими территории, так и населявших ее людей. Однако этого не происходило, и перевес в силе оставался на стороне земли.
Такой исход перетягивания каната обеспечивался, на мой взгляд, тем, что у земли был эффективнейший способ сопротивления своему князю: способ пассивный и не требующий жесткой организации. Если в конфликте между князьями земля не оказывала помощи своему князю (то есть тому, кто в данный момент контролировал эту территорию), то исход междукняжеской борьбы был предрешен: побеждал тот, за кем стояла его земля с ее обширными человеческими и материальными ресурсами, несравнимыми с возможностями относительно слабых княжеских дружин. Если выяснялось, что соседская земля недовольна своей властью и готова сменить ее на какую-то другую, князья-конкуренты, жившие в мире и согласии со своей землей, могли спокойно начинать военные действия — победа им была обеспечена. Благодаря такому раскладу сил земле не требовалось самостоятельно организовываться на борьбу с угнетающим ее сверх обычая князем, организацию его удаления с нашей земли брал на себя кто-то из соседских князей.
При благоприятных исторических условиях та брешь, которая разделяла власть и землю, вероятно, была бы постепенно сглажена. Нет сомнений, что общественная система Древней Руси эволюционировала в сторону размывания резкой границы между этими зависящими друг от друга частями целого. Люди земли втягивались в интересы власти, что-то для нее делали, производили, продавали, устраивали свои делишки через представителей власти, вступали с ними в родственные и деловые отношения, а с другой стороны, дружинники мало-помалу оседали на земле, начинали вести свое хозяйство, у них появлялись вотчины, в которых пахали, сеяли, строили и торговали, и благодаря этому у дружинников (бывшей голи перекатной, пошедшей на службу князю из-за отсутствия своего хозяйства) появлялись имущественные интересы, связывавшие их с землей. Шаг за шагом это вело к появлению более однородного общественного устройства, в котором не было бы такого резкого разделения на власть, которая не интересуется делами земли, рассматривая ее лишь как свою кормовую базу, и землю, которая от власти требует лишь одного: чтобы та, получив установленную обычаем «плату за охрану», оставила ее в покое. Однако история судила иначе: баланс сил между властью и землей, вынуждавший обе стороны к учету интересов партнера и взаимным уступкам, был нарушен нашествием монголов и включением большей части Древней Руси в состав Золотой Орды. Помимо всех прочих прелестей трехсотлетнего «татаро-монгольского ига» оно освободило власть князей от ее зависимости от земли и тем самым разрушило предшествовавшую государственную конструкцию, прервав ее естественную эволюцию. Внешние формы власти изменились мало: князья по-прежнему сварились между собой, стараясь ухватить друг от друга всё, что только можно, и продолжали воевать друг с другом, как это и было в старину, но глубинная подоплека этих конфликтов стала радикально иной: теперь победителем становился не тот князь, которому удавалось добиться поддержки своей земли, снабжавшей воюющих необходимыми ресурсами, а тот, на чьей стороне были монголы. Победа добывалась не столько на поле боя, сколько в ханской ставке, которая раздавала ярлыки на княжение, умело стравливая князей между собой и извлекая из этого какие-то свои ханские прибыли.
Для власти такая перемена была, вероятно, не столь уж и принципиальна: попав в зависимость от хана, князья в то же время практически освободились от сковывающей их произвол зависимости от своей земли — так что, не вполне ясно, приобрели они или проиграли при такой перемене условий их властвования. А вот земля получила сокрушительный удар: с нее не только стали драть вдвое больше, чтобы собрать уплачиваемую монголам дань, но и лишили ее привычных возможностей к сопротивлению власти. Земля утратила главный свой рычаг давления на власть и вынуждена была отступать и соглашаться на любые предлагаемые властью условия. Конечно, утрата землею своих былых прав и предшествующего значения совершилась не в одночасье, но исход борьбы был предрешен. В конечном итоге, основная часть населения Русской земли была закрепощена, превратилась в живой инвентарь владений власти и благодаря ничем не сдерживаемой эксплуатации была доведена почти до первобытного состояния — власть присвоила себе почти все ресурсы земли. Теперь у бывшей земли оставалось лишь два варианта открытого противостояния власти: бежать куда глаза глядят от прожорливой и неугомонной власти или же, окончательно отчаявшись, подняться на «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — никакой возможности сдвинуть баланс сил в свою пользу у земли уже не было.
Естественно, что в новых, создавшихся при вассальной зависимости от Золотой Орды условиях резко затормозилась, если не вовсе прекратилась, общественная эволюция, ведущая к сближению и слиянию власти и земли — власть теперь больше не нуждалась ни в каких компромиссах с землей, поскольку теперь всё, что ей требовалось, она могла получить от беспомощной земли прямым насилием. Таким образом разделение на ничем не ограниченную власть и униженную и угнетенную землю было увековечено на столетия — практически на всю историю России — чем и был предопределен особый (отличный от общеевропейского) исторический путь нашего отечества. Вплоть до конца девятнадцатого века наша страна была расколота на государство (то есть ту же власть) и народ (остатки бывшей земли), которые, находясь в извечном антагонизме, боялись друг друга и ни в чем друг другу не доверяли. Народ не без оснований считал, что от власти ничего хорошего ждать не приходится и надо по возможности меньше входить с ней в прямое соприкосновение, решая свои возникающие проблемы в своем кругу, без вовлечения власти в их решение. Власть же, видя к себе такое отношение и опасаясь беспощадности повторяющихся время от времени бунтов, ни в чем своим подвластным не доверяла и — не менее бессмысленно и беспощадно подавляла любую инициативу в народной среде. Раскол и незыблемость разделяющей общество границы поддерживались благодаря этому с обеих сторон, а всякий, идущий на тесные контакты с государственными властями (или же, напротив, из лагеря власти «идущий в народ»), рассматривался как перебежчик на вражескую сторону, как предатель наших коренных интересов.
Давно уже нет не только Древней Руси с ее удельными порядками, но нет и Российской империи, в каком-то виде сохранявшей в своем устройстве древнее разделение на власть и землю, однако и в нашей сегодняшней психике — а мы почти все потомки той бывшей земли — продолжают жить закрепленные на протяжение веков социальные стереотипы, благодаря которым наши далекие предки упорно отстаивали свою независимость от чуждой им власти. Эти-то впитываемые в детстве и неосознаваемые стереотипы, привычки и оценки и продолжают определять наше отношение к тому феномену, который ранее был определен нами как «стукачество». Никакие разумные доводы не могут перебороть наше глубинное — и как я думаю, идущее из глубины нашей истории — отвращение к перебежчикам во вражеский лагерь.
Покончив на этом со своим «историософским» экскурсом в седую старину, я еще раз попробую обосновать свое право на его включение в предпринятое мною детективное повествование. Но на этот раз я зайду с другой стороны: на протяжении многих страниц я стараюсь развлекать читателя, рассказывая ему нечто его интересующее (и если читатель добрался в моей книге до этого самого экскурса, то значит мои старания привлечь его внимание были не напрасны), но ведь долг платежом красен, и я считаю, что в ответ на мои старания читатель должен с пониманием отнестись к включению в текст романа тех нескольких страниц, на которых излагается нечто, интересное автору детектива. Не привередничай, читатель, — прочти их, и я буду считать, что мы квиты.