Пророчица
Шрифт:
Сразу здесь скажу, что эта деталь — работа в цехе картонажной фабрики — показалась мне примечательной (может, Матрена и раньше бывала в нашем доме или хотя бы около него?), однако, как только я появился в редакции, я сразу же выяснил, что никакой территориальной связи у инвалидов с фабрикой не было. Их цех (и общежитие в том же доме) располагался на другом конце города (и всегда там находился), так что мои подозрения были напрасными. Да и что бы они могли дать? Что бы это объяснило? Но я так был настроен по-шерлок-холмсовски примечать всякую ерунду — а вдруг она что-нибудь значит? — что навострял уши, наткнувшись на любую мелочь.
В 1955 году дела у Матрены пошли, по всей видимости, хуже — во всяком случае, ее вновь освидетельствовали дали теперь I группу и перевели в дом престарелых. В составленном тогда заключении врачебной комиссии, которое я и читал в «личном деле», была фраза: «не способна к выполнению простейших трудовых операций», которая, судя по всему, и объясняла столь крутую перемену в ее жизни. Вот практически и всё, что мне удалось выяснить из находившихся в «деле» бумаг. Попытался я и побеседовать с матрениными сожительницами по палате. Нельзя сказать, что они вывалили на меня ворох информации, но кое-что я все-таки от них узнал. Палата, в которую меня провела вызванная заведующей дежурная санитарка (я и ее пробовал расспрашивать по дороге, но толку от этого не было никакого: ничего она не знала и, вообще, производила впечатление, что от Матрены она ушла не так уж и далеко), палата, повторю, оказалась большой комнатой, сплошь заставленной кроватями, — кроме них, нескольких тумбочек и стола у окна с двумя стульями в палате ничего не было, да и вряд ли в нее удалось бы запихнуть еще что-то: места там, исключая узенькие проходы, совершенно не оставалось. На большинстве коек лежали, а кое-где сидели многочисленные старушки — человек 10–15. Общий вид был, несмотря на тесноту и убогость, более или менее пристойным, и если бы не жуткий, абсолютно невыносимый запах, интерьер походил бы на обычную палату в сельской районной больнице. Запах этот чувствовался и в коридоре — собственно, весь дом им пропах, и даже в кабинете заведующей, где я сидел над документами, пахло отнюдь не розами — но всё это было лишь прелюдией к той атмосфере, в которую я окунулся, зайдя в палату. При этом ее обитательницы никак, похоже, от этого не страдали. И когда я через пару минут знакомства осторожно осведомился, не мешает ли им этот запах жить, они как бы даже удивились моей изнеженности: «Запах? Ну да, пахнет немного… а мы этого и не замечаем. Привыкли». Тем не менее, снисходя к причудам гостя, предложили поговорить во дворе на скамеечке, и — слава тебе, господи — я смог покинуть эту нестерпимую вонь (хотя еще в течение нескольких дней мне казалось, что мой пиджак пахнет домом престарелых).
Когда я говорю о соседках Матрены по палате, речь идет о двух старушках, наиболее, по-видимому, бойких и расположенных поговорить — не исключаю, что им было даже увлекательно поговорить с корреспондентом газеты, которую они время от времени читали. Люди, и особенно пожилые, как ни странно, вообще любят беседовать с журналистами — наверное, такие беседы, воспринимаемые как общение с властью, льстят их самолюбию. Так вот: моими собеседницами были старушки, охотно пошедшие на разговор. Впрочем старушкой можно было назвать только одну — маленькую и сухонькую, в то время как вторая — крупная, костлявая, с громким и резким голосом, а также с длинными редкими волосами, растущими у нее не только под носом, но и в самых неожиданных местах на лице, — под такое определение подходила плохо. Увидев ее, я сразу подумал, что, вероятно, так должна была выглядеть теща Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Впрочем, мой рассказ понесло куда-то не в ту сторону, а по сути, выяснил я у них про Матрену следующее:
Первое, и может быть, самое существенное: никаких пророчеств, загадочных фраз, произнесенных зловещим шепотом или с завываниями, припадков кликушества, истерических выкриков и тому подобных выступлений от Матрены никто никогда не слышал. Собеседницы заверили меня, что ничего такого, ускользнувшего от их внимания, и быть не могло. От скуки бессобытийного существования любая ерунда воспринимается в доме престарелых как происшествие, и слух о нем моментально разносится по всем палатам, но Матрена никогда, по их словам, в этих происшествиях не фигурировала — о ней просто нечего было рассказывать. (Я забыл сказать, что и в Матренином заключении ВТЭК я обратил внимание на подчеркнутое кем-то утверждение: «Галлюцинации, бредовые идеи не обнаруживаются»). Получалось, что выступление в нашей квартире было единственным проявлением пророческих видений Матрены за много лет (маленькая старушка поступила в дом престарелых за год до интересующей меня дурочки, и все время они были в одной палате). Очень странно, но приходится принять это как факт.
Второе: Матрена была очень спокойной, малоподвижной, часами сидела или лежала на кровати («сядет и сидит, как истукан, сидит, не шевелится, потом руки переложит на коленях и опять сидит»), оживлялась только, когда надо было идти в столовую («как бидонами загремят, она встанет, пойдет…»), почти не разговаривала и не отвечала на обращенные к ней слова, хотя кое-что, вероятно, понимала («Она раньше-то говорила маленько, когда сюда попала, первое время — встряла маленькая старушка, — даже песенку пыталась петь, да слов-то не знает, две строчки пропоет и всё — смех да и только»). Услышав про тетю Мотю, поющую песенки, я заинтересовался: «Какие песенки?» — «Да это только говорится: песенка, а только пропоет: «Мы едем, едем, едем в веселые края…» и замолкнет — стоп-машина! Да и когда это было! Теперь она и вообще рта не открывает. Спросишь ее что-то — она и головы не повернет, и глазом не моргнет — как и не слышит». Естественно, желающих поговорить с Матреной и не появлялось до тех пор, пока не возник Антон. «Мальчик-то этот, он несколько раз приходил — он ее спрашивает что-то, говорит, а она — ни слова в ответ. Он посидит, посидит, отдаст ей, что принес, — вот это она понимает: съест, еще смотрит. Вот и весь их разговор. Ну, возьмет ее за руку, выведет сюда на лавочку — сейчас тепло — здесь посидят. Как с ней разговаривать?»
Третье: Все же кое-что Матрена соображала и многое могла делать самостоятельно. Она сама одевалась, по своей охоте посещала туалет («У нас некоторые не могут; хорошо, в нашей палате только одна такая — вы ее не видели, перед вашим приходом в другую палату перевели — хоть бы там и оставили совсем; а Матрена — нет, она сама»), мылась («Посадят в ванну, намылят мочалку — она трет — понимает, значит; полотенце подадут — вытирается; плохо, конечно, — помогать надо»), ходила в столовую. Но когда я со всей тщательностью попробовал выпытать: можно ли было Матрену чему-то научить? — мои собеседницы резко запротестовали: «Как это научить? Матрену? Да что вы — ей шлепанцы засунь поглубже под кровать — она не вытащит: босиком пойдет. Чему ее учить? Нет». Я не отставал: «Ну, а если ее подучить: «Подойди к Маше, скажи: «Я есть хочу». — «Не-е. Слово «есть» она хорошо понимает, но так… Нет. И не поймет, и не сделает ничего. Бесполезно это. Ее хотели раньше приспособить полы мыть в коридоре — она ведь крепкая и мыть умеет. Но без толку: махнет два раза шваброй и станет или вовсе уйдет — забывает что ли, чего от нее требуется. Дурная она совсем».
И, чуть не забыл, четвертое: Пока не появился Антон, никто к Матрене не приходил, она не получала никаких известий «с воли», никаких передач, никто ее судьбой не интересовался. В этом мои информаторши были уверены: такие вещи не могли бы пройти незамеченными, поскольку контакты обитателей дома с внешним миром — важнейшие события в их жизни, и каждое такое происшествие долго и активно обсуждается всем коллективом. Матрена была одна как перст до того, как неожиданно нарисовался ее племянник, и его появление стало событием, наделавшим много шуму. Могу себе представить, сколько пересудов вызвал в их замкнутом обществе мой визит.
Вот — в сухом остатке — и всё, что мне удалось выяснить при моей рекогносцировке на местности. Распрощавшись с разговорчивыми матрениными сожительницами, поблагодарив их за содержательную беседу и презентовав на прощание кулечек конфет «Ласточка», я отбыл восвояси и, по дороге в редакцию, обдумал, что же, собственно говоря, я сумел узнать.
Можно сказать, что с абсолютной достоверностью подтвердилась психическая ненормальность Матрены, но одновременно все данные — от врачебного заключения до свидетельств близко знающих ее соседок по палате (а они-то произвели на меня впечатление вполне нормальных бабушек) — говорили, что дурочкой она была вовсе не того сорта, от которого можно было ожидать чего-то похожего на прорицания или кликушеские припадки. Следовательно, оставалось предполагать, что вопила она не по собственной инициативе, а по наущению кого-то, преследовавшего непонятные для меня цели. Когда я, чувствуя себя Шерлоком Холмсом, отправлялся в дом престарелых, приблизительно такое предположение — о стоящей за тети-Мотиными воплями чужой воле — и было моей рабочей гипотезой. И естественно — думаю, читатель согласится со мной — было считать, что проводником этой воли послужил Антон: ему это было сподручнее всего — ведь это он привел тетю Мотю, он — как бы ненароком — собрал аудиторию, которая должна была услышать пророчество, и он же, вероятно, подал ей незамеченный присутствовавшими сигнал его обнародовать. А затем была разыграна сцена с внезапно появившейся старшей по режиму (сообщницей Антона), и всё, что он мне рассказывал о ее визите — чистой воды выдумка. Не могу сказать, что эта пришедшая мне в голову и заранее тщательно обдуманная гипотеза полностью меня удовлетворяла. Слишком много в ней было слабых мест.
Главное: я не мог придумать никакой правдоподобной причины, которая могла вынудить преступников прибегнуть к такой сложнейшей комбинации — зачем? Чего они хотели этим добиться? Никакого смысла в появлении Матрены на сцене нет, даже если предположить, — по-моему совершенно вздорное предположение, — что лжепророчество играло роль специфической «черной метки», посланной Жигунову от лица некой таинственной преступной организации, систематически расхищающей «пруток стальной» и «лист дюралевый»: «Знай, предатель! Настал твой смертный час!» Всё это просто абсурдно. Такой спектакль только предупредил бы Жигунова, и тот никого бы к себе близко не подпустил, особенно зная, что один из участников замышляющейся мести находится с ним в одной квартире и может впустить в нее мстителя (будем считать, что сам Антон не мог зарезать двух человек, — я во всяком случае, представить себе этого не могу, и ни за что в это не поверю — не тот он человек). А ведь мы знаем, что Жигунов относился к убийце без опаски и даже повернулся к нему спиной в тот момент, когда получил пепельницей по голове. Концы с концами явно здесь не сходятся. Второе противоречие с гипотезой о том, что Антон заранее отрепетировал с Матреной сцену пророчества, заключалось в поведении самого Антона во время этой сцены: из гипотезы следовало, что Антон не только хладнокровный преступник и монстр в душе (ну ладно: не монстр, его кто-то до смерти запугал), но и исключительно ловкий лицедей, сумевший разыграть на людях сложнейшую гамму чувств и заставивший всех поверить в естественность происходящего (а вот наличия у него такого таланта никакими угрозами и испугом не объяснить). Уж слишком всё это не вязалось с тем Антоном, которого я знал в течение нескольких лет. Да что тут про меня говорить: мог ли Антон провести и надуть очень наблюдательную и трезвую Калерию, знавшую его с младенческих лет? Что-то здесь опять не вяжется. Если же Антон в подготовке «пророчества» не повинен, то кто же тогда научил Матрену? На сцене он не появлялся, и о его существовании говорит лишь возникшая из ниоткуда и вновь исчезнувшая в никуда (прихватив с собой Матрену) старшая по режиму. Но опять же: к чему вся эта безумная театральность? какой в ней может быть прок?
Таким образом, моя «рабочая гипотеза» уже в своем исходном виде была крайне шаткой и неубедительной (недаром Шерлок Холмс предостерегал от преждевременного выдвижения гипотез). Но все предварительные рассуждения почти полностью потеряли смысл после моих изысканий в доме престарелых. Гипотеза — и так еле державшаяся на плаву — получила две дополнительные пробоины ниже ватерлинии: и если первую еще можно было как-то пытаться залатать, то вторая бесповоротно топила любые варианты предположения о том, что Матрену кто-то подучил. Из того, что мне было рассказано, явно следовало: 1) с Матреной никто не общался кроме Антона (таким образом, только он мог ее подучить) и 2) научить Матрену чему бы то ни было, не удалось бы никому вообще, ввиду ее полной непригодности к обучению и выполнению простейших инструкций — и это уже был полный крах всех моих гипотетических построений.