Пророчица
Шрифт:
В этом месте рассуждений — я в это время солировал, а Антон только поддакивал — мне пришло в голову, что ситуация парадоксальна не только в отношении Виктора, но и в целом. Будь Виктор убийцей, в его прямых интересах было не только не ложиться, загородив выход из квартиры, а напротив, ему следовало отодвинуть засов и открыть запертую на замок дверь. Тем самым он показал бы путь, которым ушел неизвестный преступник, и хотя бы частично снял бы подозрения с тех, кто оставался в квартире, в том числе и с себя. Но точно то же соображение можно было применить и к Калерии: не защелкни она дверь своей комнаты на замок (а она всегда, выходя в коридор, оставляла замок на предохранителе, чтобы он не защелкнулся сам собой), можно было бы предполагать, что убийца покинул квартиру через открытое ею окно. Но она этого не сделала, следовательно, не воспользовалась случаем, чтобы, ослабив подозрения в отношении себя и своих соседей, перевести внимание на какого-то чужака. Про Антона такого не скажешь, но будь убийцей он, ему достаточно было отодвинуть шпингалеты на окне в комнате
Получается, что замкнутость квартиры неумолимо указывает на одного из моих соседей, как на убийцу, все другие варианты исключаются. Но одновременно выходит, что замкнутость (изолированность от внешнего мира) создана совместными усилиями тех же трех подозреваемых. Как же это понимать?
Вот тут-то я и должен был, по идее, произнести сакраментальное: «Элементарно, Ватсон!» — и в нескольких фразах разъяснить, что за события привели к возникновению столь парадоксальной ситуации. Однако, ни я, самонадеянно примеряющий на себя роль Шерлока Холмса, ни мой Ватсон ничего путного сказать не смогли. Результат наших совместных дедукций надо было признать обескураживающим: после всех наших гипотез и логических выводов история выглядела еще более запутанной, нежели до их применения.
Только позже мне удалось придумать нечто, похожее на решение этой проблемы. Так должно было бы выглядеть дело, если бы истинный преступник желал спихнуть ответственность на одного из своих соседей, тем самым отводя подозрения от себя. На следующий день я изложил свои соображения Антоше, и мы пришли к совместному выводу, что теоретически это возможно, но вероятность истинности такого предположения близка к нулю. Во-первых, всё это граничит с какими-то психологическими вывертами и приближается к тем причудам и выкрутасам, которые демонстрировал Том Сойер, разыгрывая освобождение из темницы негра Джима, к тому времени уже свободного. Но, если даже учесть, что психология — вещь туманная и что трудно предсказать, что может придти в голову человеку, стремящемуся избежать сурового наказания, то в любом случае приходится считаться с «во-вторых». А во-вторых, такой план преступника неизбежно должен был бы привести к тому, что он постарается подкинуть некую сфабрикованную им «улику», указывающую на одного из наших соседей — без этого весь план становился бессмысленным и опасным для самого планирующего. Однако доходила уже вторая неделя после убийства, а ничего подобного не обнаруживалось, и, по-видимому, ожидать было уже нечего.
Потерпев, можно сказать, всеобъемлющее фиаско в попытках выяснить возможность участия в преступлении кого-то из наших соседей и придя к выводу, что подозрения по отношению к любому из них приводят к абсурдной ситуации, надо было все же довести дело до конца и проанализировать таким же образом поведение моего Ватсона. Конечно, в хорошем детективе персонаж, играющий эту роль (то есть друг, соратник и конфидент Великого сыщика), никак не может быть злодеем — это было бы непростительным нарушением законов детективного жанра, и, столкнувшись с этим в книжке, мы бы сказали, что этот квазидетектив никуда не годится. Но в данном случае Антон стал Ватсоном только потому, что я решил назначить его на эту роль, а в момент совершения преступления он доверенным лицом сыщика вовсе не был, и — чем черт не шутит! — мог совершать в то время действия, данной ролью вовсе не предусмотренные.
К тому, что было уже мною прежде наговорено по поводу участия (и неучастия) Антона в расследуемом преступлении, я смогу добавить лишь одну деталь. Ее подбросил сам Ватсон, занимавший в тот момент и место «подследственного», что делало данное соображение еще более убедительным: если эта мысль пришла в голову Антону сейчас, то надо полагать, он додумался бы до нее и раньше, когда замышлял преступление. Мысль эта, и в самом деле, была проста как репа. Если бы Антон готовился идти на черное дело к Жигуновым, он должен был — несмотря ни на какие трудности — утащить пьяного Витю из коридора. Дело в том, что Калерия могла подойти к двери Жигуновых незамеченной — с того места, где лежал Виктор, эту дверь было не видно, но Антону по пути к Жигуновым необходимо было пройти мимо Виктора, и, если бы тот в неподходящее время проснулся (а как можно было исключить такую возможность?), то обнаружить преступника не составило бы никакого труда. Следовательно, Антон, поскольку он не приложил максимума усилий, чтобы перетащить пьяного в его комнату, не собирался убивать Жигуновых. Что и требовалось доказать!
Но теперь — деваться некуда — надо было вернуться к «линии Матрены»: ведь именно она теснее всего связывала Антона с совершенным преступлением. Надо сказать, что к этому времени неприязнь, которую я питал к рассмотрению связанных с «пророчеством» фактов (особенно после бесславной гибели варяжской гипотезы), несколько ослабла. На фоне того абсурда, к которому мы пришли, разбирая действия моих соседей — вполне здравомыслящих и не уличенных в связи с потусторонними силами, — мистичность и фантастичность матрениного пророчества уже не выглядела столь пугающей — одно другого стоило. Поэтому я (внутренне кряхтя и чертыхаясь, а внешне — бодро и с напором) приступил, отбросив всякую деликатность, к выжиманию из Антона сведений о его тете Моте. И начал я ab ovo (рискну уж употребить этот оборот, широко использовавшийся старорежимными адвокатами средней руки; volens nolens уберу, а это оставлю). Дотошнейшим образом я выпытывал у Антона: кем приходится ему Матрена, действительно ли она его тетя, откуда она вообще взялась, не появлявшись на поверхности в течение многих лет, и так далее — и по порядку, и возвращаясь к уже сказанному. Не буду пытаться передать наш довольно долгий разговор и лишь вкратце изложу, что мне удалось узнать из антоновых ответов.
О тете Моте Антон знал с детства. Ее мать была то ли родной, то ли двоюродной сестрой антоновой бабушки. То есть какая-никакая, а всё же родня. Помимо того, что они оказались в одном и том же городе, большую роль сыграло то, что тетя Мотя была у Антона с его матерью чуть ли не единственной родственницей. Антоновы дедушка с бабушкой и два младших брата его матери умерли от какой-то болезни в голодный год — сама она выжила, потому что в то время жила не в родном селе, а в районном городишке, где училась в школе-семилетке. Про тети-Мотину родню Антон ничего не знал, но, по-видимому, их к тому времени тоже не было в живых или же они как-то рассеялись по просторам нашей огромной страны. О родственниках со стороны отца Антоши мать его никогда не вспоминала, и так и осталось непонятным, знали ли они вообще об Антоновом существовании. Когда Антоше было лет шесть (в школу он еще не ходил), мать брала его с собой, когда решила навестить тетю Мотю. Рассказать что-либо связное об этой единственной встрече с Матреной он не мог: куда-то далеко ехали, какая-то комната, в которой были еще другие женщины, мать разговаривала с тетей (значит, в то время она еще была способна к общению), а его больше занимали тогда ириски-тянучки — их иногда давали на карточки вместо сахара и тогда мать выдавала их Антоше по одной штуке, а тут он сразу получил от нее несколько штук, и был просто счастлив, так что ему было не до тети Моти, которую он вовсе не запомнил. После этого мать, по-видимому, еще пару раз виделась с Матреной, но после войны разговоров о ней больше не возникало.
Вспомнил о ней Антон только этой весной, когда наткнулся в материной тетрадке (с адресами, рецептами, какими-то подсчетами) на листочек, на котором почерком матери было записано: «Матрена Федотовна Акинфьева» — только три слова. Он вспомнил: да, была ведь тетя Мотя, и решил ее разыскать. В горсправке ему дали адрес инвалидной артели, но, когда он позвонил туда, ему ответили, что Акинфьева у них уже не числится и никаких справок они не дают. Но Антон тоже был не лыком шит: мигом состряпал официальный запрос от своего музея и через две недели получил официальный ответ о переводе Акинфьевой М. Ф. в дом престарелых. Здесь у него дело пошло лучше. Администрация дома (в лице знакомой мне Амалии Фадеевны) всегда приветствовала заботу родственников о своих пациентах — что, правда, встречалось не так уж часто — и ни малейших препятствий Антоновым свиданиям с Матреной не чинила.
Вот такую предысторию Матрениного пророчества я услышал в ответ на свои расспросы. История простая, вполне правдоподобная, убедительная. И хотя я был настроен проверять каждое сказанное Антоном слово, что называется, «на зуб», придраться мне было не к чему. Антон даже продемонстрировал мне ответ на его запрос, напечатанный на бланке «Артели инвалидов войны и труда «Красный Октябрь», с круглой печатью — всё чин чинарем. Пожалуй, главное, что сообщил мне Антон, касалось возможностей настроить Матрену на «пророчество»: в полном согласии с беседовавшими со мной старушками он категорически отметал такую возможность. По его словам, не то что подговорить Матрену к какому-то сложному действию, но и просто пытаться втолковать ей что-либо было занятием абсолютно бесполезным. Если она завопила про «кровь на стенах», то сделала она это по собственной инициативе, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу — в этом Антон нисколько не сомневался.
Таким образом, получалось, что преступник, еще не совершив, но уже запланировав преступление, позаботился (с помощью своей сообщницы) удалить Матрену с места будущего действия и не только удалить, а еще и куда-то спрятать (пока ее не нашли, можно было, по крайней мере, на это надеяться). Такое рассуждение приводит к возникновению двух вопросов: 1) откуда он (преступник) узнал о Матрене и ее пророчестве? и 2) зачем ему было вообще связываться с Матреной? чем она ему могла помешать? И если с ответом на первый вопрос можно было повременить — хотя, как на него ни отвечай, он опять приводил к подозрениям в отношении наших жильцов (а следовательно, надо было снова начинать разбираться с ними по третьему кругу — на что у меня уже никаких сил не было), то второй вопрос был ключевым — он ставил в центр внимания связь пророчества с реальными убийствами. Даже поверив в способность Матрены к ясновидению, мы нисколько не приближаемся к ее роли в готовящемся преступлении. Если преступники не могли ее загодя подговорить и настроить (а в этом мы, вроде бы, убедились), то и никакой роли для дурочки (со всеми ее пророчествами) в плане преступника предусмотрено быть не могло. Тогда с какой стати преступнику вообще обращать на нее внимание? Она бы себе пророчествовала, а он бы делал свое дело — что, в таком случае, могло связать эти две параллельно развивающиеся линии? Хотя…