Пророчица
Шрифт:
Так вот. В «N-ском листке» за — не помню точно, за какой — год (помню, речь шла о времени расцвета нэпа, значит год двадцать шестой или двадцать седьмой) Антону попалась на глаза заметка, в которой он и обнаружил упоминание о Матрене Акинфьевой. Конечно, не это имя привлекло его внимание — ни о какой Матрене он до того и не слышал. Нет, заметка (точнее, это была довольно пространная статья, занимавшая около трети газетного листа — правда, сама газета была небольшого формата: вроде нашей «Недели») крайне заинтересовала моего неудачливого соседа тем, что в ней сообщалось — по горячим следам — о зверском преступлении с двойным убийством, причем местом, где были совершены убийства, оказался дом, в котором мы сейчас жили. Можно себе представить, какое впечатление такой репортаж с места событий произвел на Антона. Я отчасти могу судить о нем по тому эффекту, который произвело на меня Антоново сообщение, что убитых нашли в той самой комнате, где я сейчас жил (тогда это была хозяйская спальня), — не стесняясь, скажу, что в течение всего моего последующего проживания там (а я уехал приблизительно через год) мне частенько было неуютно ложиться спать, если я вспоминал об этом обстоятельстве, а порой и вовсе жутковато. Но самое главное, что узнал из статьи Антон и что стало первотолчком, потянувшим за собой цепь событий и в конечном итоге приведшим к Матренину «пророчеству», было даже не сами по себе сенсационные сведения об убийстве, произошедшем некогда в доме нашего нынешнего проживания, а незначительное, на первый взгляд, упоминание в заметке имени Афанасия Жиганова, в то время бывшего
Суть описанного в статье «Листка» события сводилась приблизительно к следующему: В то время наш старый дом принадлежал некоему успешному дельцу по имени Борис Сатуновский. Судя по всему, он был одним из тех, за кем в последующие годы закрепилось то ли не слишком уважительное наименование, то ли просто кличка — нэпманы. Да и в те времена во многих изданиях (особенно, в близких официозу и строго выдерживающих партийную линию) лица из данного слоя проходили под той же кличкой, но в «Листке», целиком зависящем от благорасположения этих самых нэпманов, которые обеспечивали существование газеты рекламными объявлениями, Сатуновский обтекаемо именовался «хорошо известным в городе коммерсантом». Дом он приобрел за два года до описываемого происшествия, когда женился на артистке местного драматического театра. Жена его, бывшая в ранней молодости танцовщицей Мариинского театра и в годы гражданской войны заброшенная судьбой в наш город, за неимением здесь балетной труппы подвизалась на драматической сцене, и, хотя не считалась театральной примой, была в городе видной и даже популярной личностью. Оставив после замужества сцену, она перешла на роль светской дамы и, может быть, даже претендовала на роль хозяйки салона — Сатуновские жили, что называется, на широкую ногу, и в их доме часто бывало много гостей, причем не только деловые люди, но и представители местных властей, а также те, кого в подобных «листках» именуют творческой интеллигенцией. Естественно, роль основного магнита, притягивающего сюда избранную публику, играли капиталы хозяина дома. Короче говоря, дом наш в то время был богатым, временами шумным, и хозяева жили в нем, как говорится, припеваючи. До конца нэпманских гнезд, аналогичных этому, оставалось совсем недолго, но Сатуновским не было суждено увидеть этот конец собственными глазами — они стали жертвами зверского преступления до того, как наступил «год великого перелома».
Кроме хозяев в доме тогда жили три человека прислуги: уже упомянутый Жиганов (потом в ходе следствия выяснилось, что он сменил фамилию на более благозвучную незадолго перед войной), исполнявший обязанности дворника, ночного сторожа, истопника и прочие, требовавшие мужской силы; не названная по имени кухарка и Матрена, нанятая для черной работы в доме и во дворе. Жила прислуга в помещениях полуподвального этажа, уже тогда имевшего отдельный вход; там же помещалась и кухня. Конюх (у Сатуновского был свой выезд) жил отдельно, рядом с расположенной за пару кварталов от нашего дома конюшней.
Из статьи было ясно, что Сатуновские были убиты у себя в доме и преступник (или преступники) воспользовался чем-то вроде топора или большого тесака (орудие преступления обнаружено не было). По словам репортера «Листка», зрелище этой бойни было ужасным: брызги крови были видны даже на стенах той комнаты, где это произошло. Убийство совершилось, по-видимому, ночью, но было открыто лишь утром, когда кухарка отправила подчиненную ей Матрену отнести хозяевам ведро горячей воды, чтобы они могли умыться. Когда Матрена не достучалась до хозяев, кухарка отправилась к двери сама, а затем был призван и Жиганов. После бесплодных попыток разбудить хозяев, после заглядываний в окна и стука в них Жиганов с кухаркой решили, что дело здесь нечисто. Афанасий принес из сарая лом и с большим трудом, выломав часть косяка, открыл входные двери. Преступление стало явным, Жиганов побежал в милицию, кухарка заголосила, Матрена ей вторила, начали собираться соседи из ближних домов (тогда они еще были на этой улице) и привлеченные шумом редкие в эту пору прохожие, так что когда к дому подъехали на пролетке сотрудники угрозыска, их встретила небольшая толпа граждан. Особо надо отметить, что репортеру «Листка» удалось несколько опередить угрозыск и он сумел до их приезда взглянуть на место преступления (надо полагать, сунув для этого что-то в руку дворнику Жиганову). Не оставил он без внимания и имевшихся на месте свидетелей. Кухарка ничего существенного сказать не могла, кроме того что вечером хозяева ужинали вдвоем и никуда не собирались идти, а после ужина (около девяти часов вечера) она ненадолго сходила в церковь и, вернувшись, сразу же легла спать. Правда, пред этим она послала Матрену на хозяйскую половину забрать остатки посуды после ужина. От Матрены выяснили, что открыла ей хозяйка, а когда она собрала посуду и уходила, хозяйка сказала ей, что ничего больше не надо и что они скоро лягут спать. Матрена и появилась в заметке как свидетельница, последней видевшая хозяйку в живых. Приходил ли кто-то к хозяевам после этого, свидетели сказать не могли. Жиганов рассказал, что явился в тот вечер домой поздно — около одиннадцати часов, поскольку с разрешения хозяина ходил на спевку в далеко расположенный Дом культуры, где он пел в самодеятельном хоре, организованном профсоюзом приказчиков и служащих по найму. Когда он пришел домой, всё было тихо, и окна во всем доме были темными, ничего подозрительного он не заметил. Проверив парадную дверь — заперта ли — и замкнув ворота и калитку, он пошел к себе, сам поел на кухне, что ему было оставлено (кухарка и Матрена уже спали), и вскоре тоже лег спать. Ничего подозрительного он ночью не слышал: никаких криков, шума или чего другого. К сожалению, их дворовую собаку, Полкана, какая-то сволочь отравила две недели назад, а новой собаки они завести еще не успели, хотя хозяин собирался купить у кого-то породистого обученного пса, который никакой еды у чужих не возьмет. Жиганов сказал также, что утром калитка была отперта, но это его не обеспокоило, потому что хозяин нередко уходил из дома по делам очень рано и тогда оставлял калитку незамкнутой.
Вот основная диспозиция, из которой исходило расследование первого двойного убийства, произошедшего в нашем доме за тридцать пять лет до второго, с которым столкнулись мы. Выше я написал, что источником этих сведений была статья в «N-ском листке», но на деле таких статей было несколько: первая — основная и несколько небольших заметок, появлявшихся в «Листке» на протяжении двух или трех недель вслед за первой. В других газетах за тот же период Антону ничего найти не удалось — только в городской «вечерке» было по свежим следам опубликовано очень краткое сообщение, в котором даже не указывалась фамилия погибших: они были названы «семейной парой, жившей в собственном доме». Репортер же «Листка» продолжал следить за этим преступлением, вызвавшем в городе много разговоров, и в своих последующих заметках добавлял кое-какую информацию о деле и о ходе его расследования. Несомненно, у него имелись надежные информаторы как в угрозыске, так и в других местах (в том числе, и среди тех, кого ныне именуют криминальными кругами), так что скрыть от него что-то существенное было бы, наверное, затруднительно. Хотя мы, конечно, не знаем, какую часть из того, что он узнавал сам, он мог сообщать читателям «Листка».
Важные данные, появившиеся в его заметках, касались вероятного мотива преступления. По общему мнению, господствовавшему среди близких знакомых и партнеров покойного нэпмана, в доме могла находиться крупная сумма денег: Сатуновский вел активные негоциации (что-то постоянно покупал и продавал) и имел для этого солидный свободный капитал, а поскольку на его счету в банке средств оказалось немного, то надо предполагать, что основные суммы он хранил под руками — в сейфе, находившемся в его домашнем кабинете (в его конторе, конечно, также был сейф, но в нем, по словам бухгалтера, находились только те деньги, которые требовались для расчетов с работниками и для мелких служебных расходов). Домашний же сейф был обнаружен после убийства открытым (связка ключей лежала рядом) и практически пустым — в нем осталась только стопка каких-то платежных документов. Не были найдены в квартире и драгоценности, принадлежавшие убитой, а их было, по всей видимости, немало. Хорошие знакомые Сатуновской упоминали о бриллиантовых серьгах, в которых она появлялась в обществе, нескольких кольцах с бриллиантами, старинном золотом кольце с крупным рубином, замечательном жемчужном ожерелье, нескольких брошках и браслетах — вероятно, были и другие ценные вещи. Однако дамская шкатулка, очевидно предназначенная для хранения таких вещей, была найдена абсолютно пустой. Исчез и массивный золотой портсигар хозяина дома, хорошо известный его деловым партнерам. Таким образом, трудно было сомневаться, что основным мотивом убийства было ограбление и что преступникам удалось уйти с богатой добычей. Однако ничего из похищенных вещей не всплыло, и в криминальных кругах (на малинах и в шалманах) так же ломали голову над тем, чьих это рук дело, как и в сыскных кругах (в угрозыске).
В одной из своих заметок уже известный нам репортер (хотя все заметки были без подписи, но ясно, что писал их один и тот же человек) намекал, что следствие напало на горячий след и что скоро преступники будут выявлены и арестованы, однако его надежды не оправдались, и дело это завяло, не имея никакого явного развития (Антон пролистал всю годовую подшивку «Листка»), а потом в городе начался сенсационный судебный процесс по обвинению в колоссальных растратах и хищениях руководителей нашего городского отделения государственного пароходства, и дело Сатуновских окончательно исчезло со страниц «Листка». Кто был наследником погибшего коммерсанта и предпринимал ли он какие-то действия, чтобы найти убийц и вернуть себе исчезнувшие ценности, Антону выяснить не удалось. Единственное, что он установил, это факт принадлежности нашего дома государству в 1931 году: в справочнике за этот год дом уже числился в ведении горкоммунхоза. Надо полагать, что наследников Сатуновского (если они, действительно, были) постигла та же судьба, что и всю обреченную на исчезновение нэпманскую прослойку. Путем известных методов (налогов конфискационного типа, разного рода прижимов и утеснений) государство избавилось от тех, кого призывало лишь на краткий срок, чтобы справиться с хозяйственной разрухой. Но в случае Сатуновских главная выгода от ликвидации конкретного нэпмана досталась не государству, а каким-то вмешавшимся в запланированную государственную политику преступникам, и угрозыск, чьей задачей было стоять на защите государственных интересов, не смог, как видно, ничего с этим поделать.
Собрав всю эту информацию, Антон, как я уже сказал, сразу же назначил Жиганова-Жигунова на вакантное место убийцы Сатуновских. Идея, лежавшая в основе его гипотезы, была простой: кто же, как не этот гад? В качестве «доказательств» он мог привести лишь два факта: зажиточность нынешнего Жигунова, плохо сочетавшуюся с его незначительной ролью в процессе общественного производства и, соответственно, с маленькой зарплатой, и наличие у Веры Игнатьевны кольца с рубином. Про первое обстоятельство я уже писал, и его можно было объяснять по-разному (Антон ведь тогда не мог знать о реальных размерах жигуновского богатства), а что касается кольца, то его и вовсе нельзя рассматривать как улику — таких колец в стране, наверное, десятки (а может, и сотни) тысяч, и нет оснований считать, что кольцо Пульхерии было хотя бы похоже на кольцо Сатуновской. Строго говоря, никаких серьезных зацепок у обуреваемого жаждой справедливости Антона не было, и его желание «навесить» на соседа давнее уголовное дело могло выглядеть со стороны как голословное обвинение Жигунова — субъекта, соглашусь, не вызывающего симпатии, но ни в чем явно криминальном не уличенного, — в тяжком преступлении, то есть практически как клевета на честного советского гражданина.
Наш борец за справедливость и сам понимал, что реально предъявить Жигунову он ничего не может, и потому решил предпринять некоторые действия, способные помочь выявлению долго скрываемой истины, — он, можно сказать, взялся за собственное расследование. Почему он надеялся изобличить убийцу, хотя это не удалось тогдашнему угрозыску, явно имевшему на руках побольше козырей, чем их было у Антона? Ответить на этот вопрос трудно, да и сам новоявленный сыщик не смог мне сказать по этому поводу что-либо внятное. Но, повторю еще раз, смелость города берет — ведь изобличил же! Хотя, конечно, совсем не так, как ему это представлялось. Тут в рассуждениях Антона был еще один пунктик: он уцепился за то, что Жиганов числился в доме Сатуновских дворником, а, как известно, все дворники — еще с дореволюционных времен — тесно сотрудничали и с местной полицией, и с охранкой, если не прямо состояли у них в штате. Продолжая эту линию и учитывая, что после войны Жигунов, почти несомненно, занимался активным доносительством на окружающих, Антон не без оснований предполагал, что этот змей еще в двадцатые годы не только мел двор и колол дрова в доме Сатуновского, но и исправно информировал соответствующие органы о поведении своего хозяина, человека изворотливого, скользкого и не вызывающего доверия у советской власти. А если это так, то контакты со всемогущими органами могли помочь Жигунову выпутаться из подозрений и выйти сухим из воды — так или приблизительно так рассуждал Антон перед тем, как приступить к своему расследованию. Уклоняясь от оценки Антошиных гипотез, я могу только сказать, что в начале его сыскной деятельности шансы на какой-либо успех были у него неотличимы от нуля — между ним и расследуемым преступлением лежали тридцать пять лет жизни, насыщенной самыми разнообразными событиями, а это пустяками не назовешь.
Антон понимал, что возможные пути его в этом расследовании резко ограничены, если не сказать, что они вовсе отсутствуют. Никто не допустил бы его знакомиться с материалами старого уголовного дела, закрытого за давностью лет и сданного в архив. Даже если бы ему удалось разыскать кого-то из старых сотрудников милиции, занимавшихся с этим делом, то ясно, что никакого бы толку из этого не вышло: не стали бы они разговаривать с кем попало о делах, охраняемых служебной тайной, и ни один серьезный человек не стал бы помогать ему в таком высосанном из пальца «расследовании». Антон в этом отношении смотрел на вещи трезво и не обольщался несбыточными надеждами. Оставалась одна-единственная ниточка: упомянутое в статье имя Матрены Акинфьевой. И это было всё. Имена кухарки и конюха остались неизвестными, и даже хорошо осведомленный в этом деле репортер «Листка» был недосягаем по причине отсутствия его подписи под статьями. Как его искать, было непонятно, да и стоило ли это делать — скорее всего, его уже и не было в живых.