Пророчица
Шрифт:
— Ух ты! — только и мог вымолвить Антон, когда до него дошел смысл описанных моим пальцем магических фигур. — Просто-то как!
И действительно, разгадка была простой как репа. Теперь можно было начинать ломать голову над противоположной проблемой: почему мы так долго не могли ее увидеть. Но наткнувшись ночью на решение проблемы запертых дверей и окон, я в своем эксперименте в три минуты воспроизвел действия преступника: вылез в антоново окно, залез в окно Калерии, вышел в коридор, предварительно поставив замок ее двери на предохранитель, чтобы он не защелкнулся, вернулся к Антону, закрыл окно на шпингалеты и пошел в обратную сторону: снял замок с предохранителя, закрыл дверь и — через окно — вышел вон. Вот такая простая механика.
Мы, конечно, тут же обсудили все подробности, возбужденно перебивая друг друга, и при этом от меня уже не требовалось скрывать свое торжество — не стану отрицать, я был горд собой: как ни проста оказалась загадка, но тем не менее я оказался первым, кто нашел для нее адекватную отгадку.
Фактически, для нас расследование можно было считать законченным: искать пришлого
Правда, оставался открытым вопрос о «пророчестве». Однако несмотря на его таинственную связь с фундаментальным вопросом о реальности ясновидения (а может быть, и других феноменов паранормального восприятия), в нашем случае он вряд ли мог существенно помочь в поимке преступников. Скорее наоборот: их поимка могла привести к выяснению судьбы пропавшей пророчицы — дай бог, чтобы она была жива к моменту, когда ее разыщут. Не стану врать, что мне так уж жалко было эту несчастную дурочку — кто она мне? да я и не видел ее ни разу — но всё же предполагать, что преступники лишили жизни и ее, было мне неприятно. Какая бы ни была, а всё — живая тварь. Доброму человеку и за кошку неприятно — перефразирую, хоть и не слишком складно, известную поговорку.
Я пошел в свою комнату и, почувствовав усталость, прилег на тахту. Дело было сделано — торопиться больше некуда. Загадка злодея, проходящего через запертые двери, была решена. Проблему с пророчеством я отодвинул на неопределенное будущее: во-первых, я ошибочно полагал, что ее разрешение не даст ничего нового для поимки преступника, а во-вторых, мне было ясно, что найти ответ на эту загадку будет посложнее, чем на только что мною решенную. Орешек был, несомненно, крепче того, что мне удалось расщелкнуть. Я уснул — всё же я большую часть ночи не спал и сильно вымотался к этому времени — и не успел узнать, что опять ошибся в своем прогнозе и что я узнаю ответ на загадку, связанную с мнимым «пророчеством», еще до того, как кончится этот длинный воскресный день.
Глава 15. След кровавый стелется…
Приступаю к этой, завершающей мой роман, главе с внутренним ощущением определенной торжественности — видимо, неизбежной в моем положении. Начиная писать, я вовсе не был уверен, что доведу дело до конца. Хорошее знание себя (прожив полвека, поневоле что-то о себе узнаешь, и баланс такого знания далеко не всегда складывается в пользу подводящего итоги бухгалтера; благостной картинки частенько не получается) настраивало пишущего на прогноз, который трудно было бы назвать чрезмерно оптимистичным. Но глаза боятся — руки делают, и сейчас я уже могу не опасаться, что моя затея останется в ряду прочих начинаний, до которых я всегда был большой охотник и которые редко осуществлялись мною до победного конца. Отсюда и торжественность. Взявшись за эту главу, стыдливо поймал себя на мысли, что в голове крутятся безбожно затрепанные потомками слова классика: «Еще одно последнее сказанье и…» Мне и самому ясно, что они здесь совсем не к месту, но в памяти моей всё же всплыли — потому что они выражают мое самоощущение: я у финиша… добежал… еще чуть-чуть и всё. При этом читатель вовсе не должен на основании сказанного считать, что я так уж доволен и горжусь своим детективом. Торжество здесь не имеет прямого отношения к роману — это, как уже было сказано, факт авторской биографии. Автор — тоже человек, и он по-человечески собой доволен: поставил себе цель — и осуществил ее. Можно себя и похвалить за это. Что же касается самого результата, то здесь более уместны другие строчки того же классика: «Кончаю! Страшно перечесть…» Как и всякий, наверное, молодой автор, я испытываю смешанные чувства: здесь и робость (получилось или нет?), но здесь же и надежда (может, кому-то и понравится? почему бы и нет?), и твердо уверен лишь в одном: если читающий дошел до этих строк, значит у написанного мною детектива есть читатель, которого не оттолкнула некоторая необычность детективного повествования, обилие авторских отступлений и прочие замеченные им дефекты текста и который теперь уже дочитает весь текст до конца (не бросит же он его на этом месте — это было бы странно). А на том, что написанное — именно детектив, я буду неколебимо стоять до конца. Никакая критика не заставит меня отступить с этой позиции. Роман можно оценивать как хороший или неудачный, увлекательный или скучный — оставим читателю право выставлять оценки, ему судить о качестве прочитанного, — но в любом случае это детектив: все базовые требования жанра в романе соблюдены.
Опять я отважился на отступление от сюжета, и на этот раз мои лирические излияния попали в начало главы, чего до сих пор не было и теперь уже не повторится. Однако пора переходить к непосредственному повествованию о разоблачении преступников (когда же их разоблачать, как не в последней главе?), но до того придется (и это уже в согласии со сложившейся традицией) сказать несколько слов о происхождении использованной в заглавии строчки. Она из песни про гражданскую войну (которая называлась «Песня о Щорсе» — я не поленился и нашел ее в старом песеннике):
Шел отряд по берегу, Шел издалека, Шел под красным знаменем Командир полка. Голова обвязана, Кровь на рукаве, След кровавый стелется По сырой траве.Как и большинство «революционных песен», появилась она в тридцатые годы (может, в каком-то кинофильме тех лет), и ее часто исполняли по радио — оттуда я ее и запомнил. В процитированных строчках есть некая странность: получается, что раненый командир полка идет в строю, а из него чуть ли не потоком хлещет кровь — что это за порядки в Красной армии? Однако можно понимать упомянутую кровь и как поэтическое обобщение: след кровавый стелется за идущим по берегу отрядом, и пролитая командиром кровь — лишь капля в тех потоках крови, которыми отмечен весь путь отряда. Мне кажется, что взятая в заглавие строчка как нельзя лучше выражает содержание главы, в которой выясняется, что описанное в предыдущих главах кровавое преступление имеет свою давнюю историю, которая не только закончилась, но и начиналась кровопролитием. Есть тут определенная аналогия с историей, тянущейся от Щорса к нашим дням.
Всё. Начинаю свой завершающий дело рассказ.
Проснулся я в тот длинный, богатый событиями воскресный день довольно поздно — уже ближе к вечеру. Тащиться в столовую мне не захотелось, и я решил отделаться от обеденной проблемы чайком — благо хлеб и колбаса у меня были. Поплелся на кухню с чайником, а оттуда зашел к Антону: позвать его на чай. К тому же у меня была для него еще одна интересная новость — я в радостной суматохе со следственным экспериментом забыл рассказать ему о своей предыдущей (и тоже важной) дедукции: логическом выводе, следующем из мытья рук над кадкой с фикусом. Антон быстро пришел и даже прихватил с собой начатую пачку печенья — его взнос в чайную церемонию. Пока я заваривал чай и кромсал вытащенный из холодильника остаток ветчинно-рубленой колбасы (не самое подходящее «яство», чтобы угощать им гостей, но ничего другого у меня в тот раз не было, да и Антон, как это легко понять, был не слишком привередлив в еде), мы перекинулись с ним несколькими незначащими фразами, но про себя я предвкушал, как я его ошеломлю своим безупречным логическим выводом, окончательно снимающим все подозрения и с него, и с других наших соседей. Однако разговор наш пошел совсем не так, как я ожидал, и ошеломил не я его, а он меня. Его новость оказалась много важнее того, что я собирался ему рассказать. Я только и мог, что рот от удивления раскрыть, слушая его сногсшибательное признание.
Оказалось, что, пока я спал, Антон сам решил серьезно и без утайки поговорить со мной. Он даже заглядывал в мою комнату, но мой вид заставил его отложить важный разговор до более подходящего момента. Желание во всем признаться мне (а, может быть, и милиции) мучило моего соседа давно: он чувствовал, что основательно запутался в этом ужасном деле и что чем дольше он оттягивает с выявлением той правды, которая камнем лежала у него на сердце, тем больше его засасывает пучина вранья и тем меньше ему будет веры, когда правда, наконец, выйдет наружу — а когда-то ведь такой момент наступит. Но страх, что после признания его могут попросту арестовать — а следователь скорее всего так и поступит, это будет его естественной реакцией на выслушанную правду, — всё время удерживал его от такого шага. У него не было сомнений, что признавшись в своей исходной — а с тех пор многократно повторенной и даже в протоколе зафиксированной — лжи, он сразу же обозначит себя как главного подозреваемого. Однако сегодняшняя моя простенькая догадка снимала главное препятствие на пути поисков преступника за пределами узкого круга подозреваемых, круга, состоящего лишь из трех находившихся в квартире лиц (признавшись, Антон стал бы не только фаворитом среди этих конкурентов на роль злодея, но и, пожалуй, единственным достойным кандидатом — все факты указывали бы на него), а следовательно, из ловушки, в которую попал Антон, наметился некий потенциальный выход, — и он решился поделиться со мной (пока что только со мной) тяжким грузом, лежащим на его совести.
Признание, с которым явился ко мне Антон, касалось — как нетрудно догадаться — истории тети Моти. И главное, что я понял с первых же его фраз, можно сказать в трех словах: никакой тетей она ему не была. Первый раз он наткнулся на ее имя — Матрена Акинфьева — в заметке, напечатанной в одной из газет, издававшихся в нашем городе в двадцатые годы (назову этот экземпляр желтой, по характеристике Антона, прессы «N-ским листком», чтобы не расшифровывать не названный мною город). Газетка эта печатала репортажи и сообщения о происходящих в городе событиях, нажимая на криминальные истории, пожары, приезд в город передвижного цирка, сообщала о новых «увлекательнейших» фильмах, но, конечно, главную часть газетной площади занимали объявления. Как говорил Антон, листать ее было даже занимательно, несмотря на ее бульварный характер. Кстати сказать, я слышал о ней не только от Антона: у нас в редакции был пожилой сотрудник (тогда бы я сказал старик, но, наверное, ему было чуть больше лет, чем мне сейчас), который начинал свою карьеру репортером в этом самом «Листке», — по его словам, работа там была хорошей школой для газетчика, и главное внимание уделялось оперативности: пожар еще тушат, а газета с заметкой об этом происшествии уже печатается. Теперь просто трудно представить себе такое печатное издание.