Пророчица
Шрифт:
И тут меня, можно сказать, осенило: ведь это мы, самозваные Холмс и Ватсон, люди с высшим образованием, пропитанные материалистическим мировоззрением до мозга костей, не верим в возможность ясновидения, но преступник-то может придерживаться и других взглядов на подобные вещи и верить хоть в ясновидение, хоть вообще в чертей с рогами и копытами — верить так, как верили в это многие поколения наших предков, которым нельзя отказать в здравомыслии в прочих отношениях, и как до сегодняшнего дня верит (в той или иной мере) в аналогичные сказки бoльшая часть населения нашей страны. Ничего удивительного не было бы в том, что преступника крайне обеспокоило бы появление на месте запланированного дела какой-то ясновидящей, заранее почувствовавшей, чтo там должно произойти. Если она могла так отреагировать на то, что только подготавливалось (а верящий в возможность таких предсказаний не стал бы сомневаться, что дурочка, действительно, что-то «увидела» в будущем), то не завопит ли она еще громче, когда то же самое случится в реальности и она «увидит» это сквозь стены? Для преступника такой переполох, поднятый ясновидящей в спящей квартире, должен был бы кончиться неизбежным крахом и поимкой на месте преступления. Чтобы избежать этого, ему было бы просто необходимо забрать Матрену с места будущего убийства, и не просто забрать, а поместить туда, где ее возможные вопли никто не мог бы услышать и связать их с происходящим в нашей квартире («А еще надежнее: сделать так, чтобы ее воплей никто бы никогда бы не услышал», — подумал я, но не стал говорить
Однако теперь нам пришлось вернуться к отставленному на время первому вопросу: откуда преступник узнал о пророчестве? Невольно мы опять возвращались к той троице соседей, на которой мы уже обломали зубы на предыдущем витке наших дедукций. Но другого-то ничего не оставалось: о воплях Матрены знали только жильцы нашей квартиры, и не Жигунова же было подозревать в том, что он поставил о них в известность преступника. Итак: «на сцене те же и Ефим с гитарой» — всплыла у меня в голове дурацкая присказка (сейчас я ее давно что-то не слышал, а тогда она была в ходу), и она, как это ни странно, толкнула мою мысль в неожиданную сторону.
«Главное, что мы точно знаем, — начал я излагать свои соображения внимавшему мне Ватсону, — так это то, что Виктор, уйдя из дому около трех — ну, пусть в начале четвертого — вскоре после этого представлял перед своими приятелями Матренину «арию». Дальше я продолжал размышлять на ходу следующим образом: предположим, что среди Витиных корешей был некто, знающий о предполагаемом ограблении и способный, почуяв опасность для намеченного дела, предупредить преступника. Почему я думаю, что среди них не было самого преступника? Мне кажется, что все эти корешки из компании Виктора никак не могут быть матерыми уголовниками, те с подобной шпаной гулять вместе не будут. Но вот приблатненные, имеющие связь с настоящим уголовным миром, среди Витиных дружков, наверняка, найдутся. Не исключено, что и ограбление было спланировано, исходя из трепотни Виктора о своем зажиточном соседе, но, может быть, и наоборот: узнавши откуда-то о капиталах Жигунова, преступник дал задание своему шестерке втереться в Витину компанию и выяснить всё возможное о квартире, на которой планировалось дело. Это не так важно, а важно то, что, если сообщение о «кровавой арии» поступило незамедлительно, у преступника было время, чтобы на него отреагировать, ведь женщина появилась в квартире только в восемь часов. Таким образом, у преступника было в распоряжении два, а то и три часа, достаточные для улаживания этого маленького дельца. «И жаль, что ты, Антон, не разглядел толком водителя газика — может быть, за рулем сидел как раз тот, о ком мы так долго и нельзя сказать, чтобы слишком успешно, гадаем», — закончил я свой монолог. Начав его в тоне сомнительно предполагающем, к концу я мало-помалу разошелся (здесь я, конечно, существенно сократил свои тогдашние рассуждения) и пришел к финалу, почти не сомневаясь, что искомое решение затруднительной проблемы найдено.
Не знаю, был ли того же мнения Ватсон, поскольку я не дал ему даже заговорить и предложил покончить на этот раз с разговорами: я чувствовал себя совершенно исчерпанным и не способным ни к каким дедукциям. Надо было малость передохнуть. Антон сразу согласился — тоже, видно, устал — и мы разошлись: он пошел в свою комнату, а я отправился на кухню поставить чайник. Дело было вечером в субботу, вставать рано завтра было не нужно, и я — несмотря на позднее время — намеревался еще часок-другой почитать какую-то имевшуюся у меня и ждавшую своего часа интересную книжку, чтобы хоть немного отвлечься от утомительных — и вконец измочаливших меня за несколько дней — разговоров об этом чертовом убийстве.
Глава 14. Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик…
Отойду на этот раз от уже сложившейся традиции и не стану объяснять, откуда я взял название главы. Единственное, что скажу — и то лишь для того, чтобы напустить побольше туману, — под упомянутым выше зайчиком я подразумеваю себя.
Предыдущую главу, получившуюся у меня очень длинной, я закончил, утомившись как в настоящем времени (еле хватило сил довести эту главу до конца), так и в том, которое я описывал, — мы с Антоном разошлись, и я решил попить чаю и несколько развлечься, почитав перед сном книжку. Однако выполнить свой план мне было не суждено. Пока я пил чай, рассеянно блуждая мыслями там и сям, откуда-то в моем усталом сознании появилось соображение, вновь выводившее меня на дедуктивный простор. Вялость мою как рукой сняло. Надо же — вроде бы, мы с Антоном уже вытоптали этот простор, не оставив на нем живого места. Казалось бы, негде уже искать неисследованные территории и белые пятна — всё прошерстили, под каждый кустик заглянули. Ан нет — нечаянно обнаружилась еще одна нехоженая тропка. Я вспомнил, что Калерия во время обыска в комнатах Жигуновых очень убедительно объяснила отсутствие воды в графине тем, что преступник помыл над кадкой с фикусом руки и испачканные в крови «инструменты», использованные им для расправы со своими жертвами. По крайне мере, земля в кадке была влажной, и следовательно, вода из графина была вылита в кадку. В сочетании с вымытыми бритвой и пепельницей это не оставляло других возможностей для объяснения — и можно считать, что мытье преступника в комнате Жигуновых, это твердо установленный факт. Я не сомневался в этом и тогда, когда слушал рассказы Калерии и Антона, но сейчас я понял, что сей факт представляет собой капитальное свидетельство того, что преступником не может быть никто из наших соседей. Действительно, любой из них мог спокойно осуществить данную операцию (мытье рук и прочее) в гораздо более удобных условиях, достаточно было ему пойти в ванную и там спокойно помыть руки (с мылом), тщательно под проточной водой вымыть всё остальное, даже можно замыть, застирать замеченные на одежде пятна крови. Очень удобно и совершенно безопасно для человека постоянно живущего в этой квартире. В самом деле, что подозрительного в том, что один из жильцов направился в места общего пользования — пусть даже и глубокой ночью — ну, приспичило ему. Он мог не опасаться особенно, что его кто-то может случайно заметить — по сравнению с прочими подозрениями, падающими в равной степени на всех, это были бы пустяки. Но такой поход ванную или на кухню был бы совершенно немыслим для находящегося в квартире чужого человека — именно он и вынужден был мыть руки, не выходя из комнаты. На мой взгляд, вывод простой и в высшей степени убедительный — сколько я его не поворачивал так и сяк, никаких изъянов в нем не обнаруживалось.
Я даже пожалел, что пришел к фундаментальному выводу после того, как отослал своего верного Ватсона спать, хотелось рассказать о своем маленьком открытии и немного похвастаться этим (чего тут скрывать: я был доволен собой и своими дедуктивными способностями). В постель я всё же улегся, но чтение у меня не пошло: уже на третьей странице я обнаружил, что не могу вспомнить ни слова из того, что я, вроде бы,
Нельзя сказать, что они были совершенно бесплодными. Я так не считал — кое-что нам всё же удалось вытащить на свет и расположить в обозримом логичном порядке. Это касалось и гипотетических мотивов убийств (а ведь они могли навести на след преступников), и обоснования — я не без удовольствия вспомнил об этом — того, что преступник постарался удалить с места действия Матрену, и того, что найденные нами доводы практически полностью исключали возможность участия в преступлении одного из жильцов нашей квартиры. Только что изобретенное мною дополнительное подтверждение этого принципиального для дела вывода подводило итоговую черту под этим вопросом. Я готов был теперь утверждать кому угодно, что ни один из моих соседей не является искомым преступником. Это дело рук чужого, проникшего в квартиру человека. Моя убежденность в правоте такого воззрения прочно подпиралась с обеих сторон: и со стороны непосредственного чувства, твердящего мне, что не могли мои соседи совершить это злодейство — не такие они люди, и со стороны логического анализа фактов, бесстрастно свидетельствующих, что предположение о виновности кого-либо из соседей неминуемо приводит к абсурдным выводам и заставляет приписывать подозреваемым отсутствие здравого смысла и поступки, свойственные только душевнобольным, — а ведь никакая психиатрическая экспертиза не могла бы признать их таковыми. Я считал, что вопрос об их виновности следует снять с дальнейшего рассмотрения, как окончательно разрешенный. Так что у меня были определенные основания для удовлетворительной оценки наших с Ватсоном дедуктивных трудов: кое-чего — и немаловажного — мы добились.
Но при всём при том, если взглянуть на всю историю в целом, мы никак не могли считать, что существенно приблизились к ее пониманию — имевшаяся перед нашими глазами картинка не только не стала прозрачнее, стройнее и понятнее, а представлялась теперь, с определенной точки зрения, еще запутаннее, чем она выглядела до наших попыток ее расшифровать. Логичность и стройность наших представлений о происшедшем вдребезги разбивались двумя капитальными несуразностями, от которых нам никак не удалось избавиться: пророчеством «ясновидящей» дурочки Матрены и чужаком-убийцей, способным проходить сквозь стены и запертые двери.
Я опять стал перемалывать в уме все мелочи, которые я знал о «пророческой арии», — наверное, у меня в мозгах в этом месте уже мозоль была натерта из-за постоянных возвращений к одному и тому же. Конечно, можно было считать, что мы имеем дело с простым совпадением: крики Матрены — сами по себе, а убийство — само по себе, и впечатляющее совмещение этих двух событий во времени и пространстве — чистая случайность. То есть, дело выглядит так: никто и никогда — на протяжении нескольких лет (да, вероятно, и до того) — не слышал от Матрены ни единого слова, хотя бы отдаленно похожего на прорицания, и вдруг она ни с того, ни с сего заблажила-запророчила. Причем ее «пророчество» не назовешь туманной невнятицей, которую можно толковать и так, и эдак: оно четко, ясно, определенно. Это само по себе удивительно, хотя не так уж и невероятно. Но самое главное: ее единственное пророчество было высказано именно в то время и именно там, где уже назревало описанное ею преступление. И это я должен объяснить случайным совпадением событий? Нет, я не верю в возможность таких совпадений и даже не могу заставить себя в это поверить. Этак любое чудо и любое приводящее нас в недоумение событие можно было бы объяснить совпадением. Где-то я читал, что существует отличная от нуля (но очень-очень маленькая, выражаемая единицей, поделенной на число с астрономическим количеством нулей) вероятность того, что движение всех молекул воды может случайно совпасть по направлению и скорости и тогда мы должны стать свидетелями истинного чуда: вода внезапно выскочит из спокойно стоящего стакана и разольется по столу — без какого-либо внешнего воздействия, исключительно за счет теплового движения молекул. Но если бы я стал свидетелем аналогичного события, я бы ни за что не поверил в такое — «статистическое» — его объяснение. Я бы продолжал искать его истинную причину. И, с моей точки зрения, был бы прав. Пусть возможность такого рода совпадений теоретически и не исключается, но их возникновение воздействует на зрителей подобно чуду именно в силу их чрезвычайной редкости. И тогда сам факт нашего присутствия при описанном выпрыгивании воды из стакана оказывается не менее чудесным, чем поведение воды. За все время существования нашей галактики такой факт мог произойти не более одного раза (да и то, его единичная демонстрация имеет ничтожно малую вероятность) и произошел он не где-нибудь и не когда-либо, а именно на планете Земля, на столе в вашей кухне и как раз в тот момент, когда вы, зайдя на кухню, взглянули на стол. Если это совпадение (еще одно невероятное совпадение) вы не посчитаете чудесным, то что вы называете чудом. (Я не буду утверждать, что мне, лежащему тогда в постели и готовому уже заснуть, приходили в голову эти мысли. Вовсе нет, это я сейчас так рассуждаю — когда пишу эти строки. Но чувствовал я тогда именно так: не верил я в подобные совпадения). Нет, совпадение я решительно отвергал (я скорее бы поверил в возможность ясновидения) и исходил из того, что между Матрениными воплями и убийством должна была быть некая связь, опосредованная вполне реальными факторами. Но в чем она состоит, было покрыто для меня непроницаемым мраком.
Правда, теперь я мог бы вернуться к своей — блаженной памяти — варяжской гипотезе. После того, как я ввел в логическую реконструкцию событий предположение, объясняющее, зачем преступнику понадобилось убирать тетю Мотю из квартиры, это соображение вполне можно было бы использовать как пластырь и залатать брешь в корпусе утонувшей гипотезы. Но плыть дальше на таком поднятом со дна моря «Варяге» мне что-то не хотелось — видимо, я утратил доверие к мореходным качествам этого плавательного средства. Главным его недостатком, конечно, была чрезмерная гипотетичность: одно предположение громоздилось на другое. В прочих своих рассуждениях мы с Антоном допускали определенные предположения, чтобы связать друг с другом установленные факты: гипотеза служила мостиком, по которому можно было перейти от одного известного события к другому — тоже известному. Но здесь я предположил, что Жигунов знал о грозящей ему опасности и боялся ее, только для того, чтобы обосновать — опять же гипотетически — возможность того, что Матрена распознала этот страх, и это подтолкнуло ее к «пророчеству». Такой переход по цепочке предположений — не обоснованных, собственно говоря, ничем кроме желания связать факты, которые не удавалось связать другим образом, — делал «гипотетический мостик» очень зыбким и ненадежным. Моя гипотеза теперь — после всех возражений и дополнений — оставалась в моих глазах по-прежнему остроумной, но сильно потерявшей в убедительности. Полагаться на нее мне не хотелось. Кстати сказать, Антон в разговоре об этом также высказал большие сомнения. По его словам, Жигунов при вступлении его в квартирную дискуссию вовсе не выглядел испуганным, угнетенным или в чем-то необычным — он был таким же как всегда. А вот в тот момент, когда Матрена заголосила, он, похоже, и в самом деле, не на шутку испугался («Его прямо перекосило всего, — сказал Антоша, — такое было впечатление, что он сейчас на пол рухнет»), но заметить это Антон, в это время смотревший прямо на него, мог только на секунду: потом антоново внимание — как и у всех — было приковано к вопящей тете Моте, да и после ему было уже не до наблюдений за Жигуновым. Разумеется, внешнее спокойствие соседа не доказывает отсутствия у него страха, но и никаких независимых свидетельств в пользу того, что он боялся и, соответственно, вел себя не так, как обычно, у нас не было. Резюмирую: очаровавшая когда-то меня гипотеза перестала меня устраивать — надо было искать какую-то иную связь между убийством и пророчеством (где ее искать-то?), если не принимать в расчет реальную возможность ясновидения.