Пророчица
Шрифт:
Каким бы непонятным и даже мистическим не казался бы нам вывод о том, что вопли Матрены родились в ее собственной душе и не были инспирированы никем со стороны, но приходилось принять этот вывод, как единственно возможный и подтверждаемый фактами, — никакой разумной альтернативы ему не было. Сколько бы ни ломал я голову, пытаясь откреститься от такого вывода (одновременно торопясь на назначенную завотделом встречу, на которую я уже опаздывал), вся история возвращалась на круги свои и, несмотря на мои тщетные старания вернуть ее в рамки материалистического мировоззрения, опять выглядела ровно так, как о ней повествовали заполнившие город слухи. Чтобы окончательно не свихнуться и не впасть в идеалистическую ересь (от которой лишь один шаг до веры в боженьку и до прямой поповщины), приходилось как-то умственно изворачиваться, стараясь даже при выходе за упомянутые рамки оставаться где-то на границе естественнонаучного взгляда на мир и взгляда, который, не порывая с современной наукой, все же не отрицает возможности определенной ревизии ее сегодняшних границ. Как в теории, так и в жизни, я — убежденный и радикальный материалист. Ни в какую чертовщину, колдовство, загробное существование, переселение душ, оживающих покойников, инопланетян, телепатию (в детстве, правда, она меня очень занимала, но это было так давно) и прочие бредни и предрассудки я не верил, не верю и, теперь уже можно смело сказать, никогда не поверю (даже при желании — уже просто не успею поверить). Исходя из такой принципиальной установки, мне очень не хотелось залезать в ту мутную область, граничащую с фантастикой и бредом, где из-за каждого угла может выскочить какой-нибудь упырь или человек с паранормальными способностями (сегодня принято использовать такие обтекаемые выражения — в те годы до этого еще не додумались). А потому приступал я к своим размышлениям в этом направлении с тяжким сердцем: я же понимал, только ступи на эту скользкую наклонную плоскость, и моментально сползешь — и сам не заметишь как — к обсуждению таких гипотетических вариантов и возможностей, которые смыкаются со спиритизмом, общением с умершими, какими-то духовными эманациями и эктоплазмами (не знаю толком, что это такое, но речь о них идет как раз в кругу людей, озабоченных подобными проблемами). Для меня это всё неприемлемо и не хотелось бы даже в теории касаться подобных вещей. Правда, Конан Дойль, создатель взятого мною за образец Шерлока Холмса, был, как пишут, активным пропагандистом спиритизма. Но, несмотря на мое глубокое уважение как к его бессмертному герою, так и к нему самому, я всё же не Конан Дойль, я — другой человек, из другой эпохи и с другим взглядом на мир. И не собираюсь, по примеру любимого мною писателя, принимать спиритизм и прочие «теории» такого рода всерьез. От этого меня увольте.
Как видите, всю опасность вступления на этот нежелательный путь я осознавал. Но делать было нечего — надо было как-то сводить концы с концами в своем понимании произошедшего. Ладно, думал я, толком я этого не понимаю — да и никто из нормальных людей в этом не разбирается, — но предположим: в разрушенной психике Матрены, находящейся почти на младенческом уровне, сохраняется некая способность ощущать скопление зла (некоторую эманацию злой воли) в окружающей реальности. Допустим она воспринимает некие сигналы (признаки, симптомы) того, что зло (ясное дело, олицетворенное в неких злодеях, замышляющих злое деяние) скапливается в определенный момент в определенной точке пространства и вот-вот проявит себя в реальном злодеянии. Что это за сигналы, мы не знаем: с возрастом нормальные люди перестают их воспринимать — их заглушает обилие информации, поступающей по множеству каналов связи, через которые человек воспринимает окружающий мир. Матрена же в силу своей ущербности практически не воспринимает бoльшую часть реальности — она с ней фактически не соприкасается — и потому остается способной воспринимать некие признаки, уже не действующие на нас, нормальных взрослых людей. В абстрактно рассматриваемой способности предвидеть события нет ничего мистического: не имея возможности предсказывать то, что должно произойти, мы (и не только люди, но даже самые примитивные животные) не могли бы выжить в этом мире — почти всё наше приспособление к миру основывается на предсказании будущих событий. Не буду приводить примеры, так как любое наше осмысленное действие предполагает, что мы заранее знаем, к чему оно приведет (вот сейчас, я могу почти достоверно предсказать, как завотделом отреагирует на мое опоздание — ну, ничего, потерпит разок — я не часто опаздываю — да и не такой уж он мне и начальник — мы практически равны с ним по рангу — и следовательно, я не опаздываю, а задерживаюсь). Итак, Матрена (точнее, некая часть ее души) способна улавливать определенные сигналы, которые затем преобразуются в соответствующую эмоцию (недаром Виктор что-то уловил в выражении ее лица — она что-то почувствовала в этот момент), а уж эмоцию эту она выражает так, как свойственно ей, дурочке малахольной, — воплями и причитаниями. Дело, значит, не в том, что Матрена предвидит нечто — в этом нет ничего необычного, а в том, что на нее действуют какие-то необычные сигналы, какие-то неощущаемые нами импульсы из среды. Опять же: нет никакой мистики, требующей признания потусторонних сил, в том, что мы постулируем существование естественных импульсов, не воспринимаемых нами. В конце концов, мы не воспринимаем электромагнитных колебаний, выходящих за пределы видимой части спектра, но среда, в которой мы живем, насыщена такими электромагнитными импульсами, и столь примитивный прибор, как простейший радиоприемник, устроенный на много порядков проще, чем наш мозг, способен воспринимать значительную часть этих импульсов. Летучие мыши ощущают ультразвук и так далее. Двинемся еще на шаг. Матрена почувствовала не только накапливающееся зло, но и сумела определить форму, в которой оно проявится: поступающие к ней сигналы указывали на подготавливаемое злодеяние как на кровопролитие — отсюда «кровавое» содержание ее видений. Хотя, конечно, это может быть и простым совпадением — воображая страшное злодейство, мы невольно связываем его с пролитием крови. Так что, возможно, сигналы указывали лишь на интенсивность зла, его значительную опасность, а Матренины крики о крови только выразили степень чувствуемой ею угрозы, и то, что ее выражение буквально совпало с реальностью, — лишь случайное совпадение. Если бы Жигуновых задушили, пророчество, разумеется, несколько бы утеряло в своей эффектности, но, по существу, не утратило бы своей предсказательной силы. Конечно, было бы гораздо лучше и не в пример убедительнее, если бы можно было бы указать — хотя бы гипотетически — что это за таинственные сигналы, с чем они связаны и в чем их характер.
И тут — я уже поднимался по лестнице в нашей редакции — мне неожиданно пришло в голову решение, которое можно было бы без особых натяжек согласовать с моим упертым материализмом. Оно промелькнуло в моем сознании за одну секунду, но здесь мне придется потратить на его изложение несколько фраз, так что процесс его восприятия читателем займет намного больше времени, чем это потребовалось мне в ту минуту. Я как-то враз сообразил, что Матрена начала вопить не тогда, когда зашла в нашу квартиру, — следовательно, не само место будущего преступления «излучало» сигналы, о нем предупреждающие. Не вопила она и тогда, когда начался разговор, в котором участвовали четыре человека и, среди них — что очень важно — одна из будущих жертв преступления: Пульхерия. Таким образом, сигналы шли не от жертвы, как таковой. Завопила «пророчица» лишь тогда, когда в коридоре появился и ввязался в разговор сам Жигунов — тоже будущая жертва, но не просто жертва, а, как мы предполагаем (и вряд ли в этом ошибаемся), истинный объект преступления — именно его хотели зарезать, а Пульхерия просто попалась под руку (не окажись ее дома — жила бы до сих пор). Но что из этого следует? То, что сгусток зла, от которого шли сигналы, перепугавшие Матрену, был тесно связан с Жигуновым. Однако, каким бы злым и гадким он ни был, всё же не он был тем злодеем, о котором сообщала Матренина душа, зло было нацелено на него — и в этом смысле с ним связано — но сам-то он не знал о готовящемся преступлении и потому не мог сообщить о нем Матрене. И тут меня осенило: а что если он знал о подстерегающей его опасности, был смертельно напуган и именно на его ужас отреагировала чувствительная младенческая душа дурочки? Известно же, как еще не умеющие говорить и вроде бы ничего еще не соображающие младенцы чутко реагируют на настроение подходящей к их кроватке матери, как они — вроде бы безо всякой причины — впадают в безутешный рев, когда явственно чувствуют, что их мать чем-то серьезно расстроена, больна или сильно напугана — вот именно: напугана. Достаточно предположить, что Жигунов уже в то время знал, что ему угрожает смертельная опасность, и выдал свой страх тембром голоса, интонациями, мельчайшими мышечными движениями, особенностями осанки и походки — существует масса признаков, воспринимая которые, хотя и не осознавая их восприятие, мы довольно точно определяем настроение человека и его внутреннее состояние (тут даже не нужны какие-то особые, лежащие вне сферы обычных чувств, постулированные мною сигналы). Никто этих мельчайших признаков не заметил — не тем было поглощено внимание присутствовавших, — а Матрена, которой, как корове, было наплевать на все человеческие разговоры, их восприняла и отреагировала, как сочла нужным. Можно себе представить, как воспринял ее вопли Жигунов, и без этого ожидающий со дня на день, что его зарежут. Однако, ожидая этого, Жигунов ошибся относительно того, с какой стороны ему угрожает смерть — и она пришла к нему в образе человека, которого он вовсе не считал своим врагом. Так вот получилось. И теперь мы имеем дело с тем, что произошло: ошибка Жигунова связала вопли Матрены с его смертью — ведь не ошибись он в оценке намерений того, кто его зарезал, никакого пророчества просто бы не произошло, и только Жигунов мог бы догадаться, что Матрена отреагировала на охвативший его страх. Все остальные считали бы несостоявшееся «пророчество» обычной выходкой дурочки, которой никакие законы не писаны.
Ну, что? Чем не материалистическое объяснение и не публичное разоблачение чудес?
Воодушевленный забрезжившим достойным выходом из ситуации, которая грозила мне крахом моего устоявшегося мировоззрения, я бодро рванул дверь и походкой ни от кого не зависящего и довольного собой плейбоя вошел в комнатушку, играющую роль кабинета заведующего отделом промышленности и транспорта нашей областной газеты.
— Ну, наконец-то, — услышал я от сидевшего за столом хозяина кабинета. — Что ты так поздно? Твое счастье, что Антипов из обкома еще не приехал.
— Задержался. Пришлось по пути решить одну важную проблему из теории диалектического материализма. О роли пророчеств в нашей жизни, — неожиданно для самого себя брякнул я в ответ.
Глава 13. Элементарно, Ватсон!
Вынесенное в заглавие выражение известно всем, и пояснять его не стоит. Вероятно, оно уже вошло во фразеологические словари и «Словари крылатых слов и выражений» большинства языков мира, а если где-то еще не вошло, то скоро войдет, потому что трудно представить себе сегодня язык какого-то большого народа, на котором не издавались бы рассказы о приключениях Шерлока Холмса и его друга доктора Ватсона. Правда, я затрудняюсь указать, в каком именно рассказе употреблено это выражение. Я даже где-то читал, что ни в одном рассказе или повести, где появляется Шерлок Холмс, такого выражения — в буквальном его виде — нет, и что впервые эта знаменитая фраза прозвучала то ли в пьесе, поставленной по конан-дойлевским рассказам, то ли в каком-то из многочисленных фильмов о приключениях знаменитого сыщика. Но как бы то ни было, фраза эта завоевала весь мир и понятна любому, даже не интересующемуся детективами человеку — что же говорить о тех, кто взял в руки мой роман, привлеченный его принадлежностью к детективному жанру.
В этой главе я собираюсь, следуя по стопам Шерлока Холмса, заняться любимым его делом — дедукцией, то есть логическим выводом всех возможных и относящихся к делу следствий из имеющихся в нашем распоряжении фактов. В предыдущих главах я, в основном, упирал на сбор всей доступной информации и, не отказываясь совсем от различного рода рассуждений и логического упорядочения данных, откладывал всё же обсуждение приходящих мне в голову мыслей и оценок на потом — на тот этап своего «расследования» (а как мне еще назвать свою активность в этом деле? — пусть доморощенное, но «расследование»), когда основная масса фактов (здесь, наверное, лучше употребить термин «свидетельств», имея в виду не только свидетельские показания, но и любые зафиксированные в ходе расследования данные) будет уже собрана и их можно будет комбинировать и сопоставлять друг с другом. И вот такой момент настал: посетив дом престарелых, я, пожалуй, исчерпал все доступные для меня источники информации. Конечно, можно было надеяться, что кое-что из упущенного на предыдущем этапе всплывет позднее из слов моих соседей по квартире, ставших почти единственными моими информаторами, не исключалась полностью и возможность того, что какой-нибудь неизвестный факт подбросит мне капитан Строганов, хотя он и не расщедрился на информацию при первом нашем разговоре. Однако в любом случае я не мог рассчитывать на нечто определенное: то ли всплывет — то ли не всплывет, то ли захочет подбросить (у капитана-то, разумеется, было знание множества неизвестных мне подробностей преступления; возможно, что среди них были и решающие улики, лишающие смысла все мои расследования) — то ли не захочет, и я никак не могу на это повлиять. Но никаких путей для установления новых фактов в моем распоряжении не было: я не мог придумать, что мне еще нужно посмотреть, с кем поговорить, какие справки навести, сверх того, что я уже сделал. Похоже, что объекты своей наблюдательности я уже исчерпал — следовало переходить к систематизации собранного материала и его дедуктивной обработке.
Почему-то с самого начала я не сомневался, что сумею добиться каких-то успехов на сыщицком поприще, хотя и не имел тогда ни малейших оснований для такой самоуверенности. Не помню даже, чтобы при чтении детективов я обнаруживал в себе способность разрешить загадку раньше, чем я прочитаю ответ на нее в книжке. Правда, детективов я к тому времени прочитал совсем немного — кроме толстой книжки про Шерлока Холмса, надо упомянуть «Лунный камень» и уже известный мне, по-видимому, к тому времени небольшой сборничек рассказов про патера Брауна. Даже не могу сказать, что я особенно увлекался детективным жанром, да и как я мог им увлекаться, когда первые произведения этого жанра только тогда и начали появляться в русских переводах, а те книжечки про советских сыщиков — из «Библиотечки военных приключений» и подобные, — которые позднее стали именоваться «детективами» (тогда их, по-моему, еще так не называли), могли только отбить охоту к дальнейшему знакомству с этим жанром. Поэтому сейчас я могу только удивляться себе тогдашнему, без лишней скромности взявшемуся за совершенно новое, неизвестное дело, в котором я не имел никакого опыта, и при этом не терявшему надежды на успех. Не то что бы я был уверен, что решу эту, как уже понятно было, головоломную задачу, но я и не считал, что задача такого рода мне не по зубам, иначе бы я и не воображал себя последователем Шерлока Холмса и не взялся бы за расследование. Но смелость города берет, и в данном случае я с нескрываемым удовольствием могу применить к себе эту поговорку.
Поставив себя на место Шерлока Холмса, я должен был озаботиться подбором подходящей кандидатуры на роль Ватсона (пусть уж он будет, по старинке, «Ватсоном»; хотя сегодня принято передавать его фамилию по-русски как «Уотсон», но тогда писали «Ватсон», пусть он им и останется на этих страницах — в качестве исторической детали). Будь у меня выбор, я бы, пожалуй, зарезервировал эту роль для себя (внутренне я чувствую себя скорее Ватсоном, чем Великим сыщиком), однако выбора не было — неофициальное расследование мог вести только я сам, и никому доверить это дело было невозможно. Итак надо найти Ватсона. А где ж мне его искать? Ни одной кандидатуры, которая бы удовлетворяла всем предъявляемым данному персонажу требованиям, у меня на примете не было. И тут я сделал очень рискованный шаг: официально, можно сказать, пригласил участвовать в расследовании Антона Кошеверова.
Подозреваю, что после этой фразы читатель, и до того не питавший излишних иллюзий относительно выдающихся умственных способностей главного героя этого повествования, может сочувствующе вздохнуть: «Да-а… И он еще воображает себя сыщиком!» Понимаю ход читательской мысли, но прошу не торопиться с оценкой моего тогдашнего решения. Не стану уверять, что и сегодня я смог бы рискнуть так же, как рискнул тогда. Склонность к риску у меня за прошедшие годы заметно уменьшилась, и вполне вероятно, что у меня нынешнего победила бы осторожность и желание максимально обезопасить себя. Однако и в пользу того решения у меня есть немаловажные доводы. Сегодня я знаю, что не ошибся и сделал правильный выбор. Думаю, и читатель это понимает: если бы я рискнул напрасно, то вряд ли вы смогли бы познакомиться с этим романом — скорее всего написать его было бы некому. Но и тогда, не зная, чем кончится эта история, я понимал, что ситуация у меня, как у минера, и что, если я ошибусь, у меня может навсегда исчезнуть возможность исправить свою ошибку. Не только капитан Строганов, но и сама судьба Жигуновых, настойчиво меня об этом предупреждали — понятно было, что преступник не будет со мной нянчиться, если почувствует опасность с моей стороны. Но это, так сказать, преамбула — а теперь приведу свои доводы, которые склонили меня в пользу выбора Кошеверова. Нет, прежде, чем их излагать, скажу еще вот о чем: читатель, конечно, предполагает, что, когда я говорю об отсутствии ошибки в своем рискованном решении, я имею в виду, что, в конечном итоге, выяснилась полная непричастность Антона к зверскому убийству и что я, выходит, ничем не рисковал, когда обсуждал с ним детали своего расследования. Но я-то имею в виду нечто иное — в некотором смысле противоположное. Теперь, когда все загадки уже разрешились, когда всё осталось в прошлом и быльем, как говорится, поросло, я вижу, что, несмотря на очевидную замешанность Антона в это скверное дело, пригласив его на роль Ватсона и открыв ему свои мысли, я парадоксальным образом очень существенно способствовал будущему разрешению основных загадок в этой запутанной истории. Вот такая своеобразная диалектика, которая не так уж часто встречается в нашей жизни. Плывешь на запад, а возвращаешься домой с востока — сегодня этим трудно кого-то удивить, но представьте себе, что пускаясь в путь, вы не знаете, что наша Земля шарообразна.
Ну а теперь, наконец, обещанные доводы.
Понятно, что важнейшей причиной, склонившей меня к выбору Антона, было отсутствие других вариантов. И действительно, кого бы я мог взять в компаньоны? Или выбирать из трех моих соседей, или довериться кому-то из своих знакомых по редакции или КБ, в котором я до того работал. Второй вариант я отверг без дополнительной детализации: пришлось бы посвятить в детали нашей внутриквартирной жизни постороннего человека и изложить ему всё в мельчайших подробностях, что вряд ли может быть похвально с этической стороны. Кроме того, у такого собеседника не могло быть собственного мнения о действующих лицах и я, в лучшем случае, приобрел бы не оппонента со своей точкой зрения, а зеркало (хорошо, если не кривое), в котором сам бы и отражался. К сожалению, в городе у меня не было близкого друга, хорошо знающего меня и видящего, на каких поворотах меня может занести, — единственный мой закадычный друг студенческих лет, которому я иной раз доверял больше, чем самому себе, уехал по распределению в Днепропетровск и там прижился. Не в письмах же излагать ему свои гипотезы? Так что, волей-неволей я вынужден был выбирать кого-то из соседей (хотел здесь употребить выражение volens nolens, но чувствую, что это может выглядеть как манерность и распускание хвоста перед читателем, — нередкая вещь среди не блещущих культурой авторов; надо будет потом еще раз перечитать и повычеркивать из текста всякие «красивости»). Правда, — вспомнил я сейчас свои тогдашние мысли — я мог бы обсудить свои подозрения, логические выводы и прочие моменты своих размышлений с капитаном юстиции. Вряд ли он отказал бы мне в обстоятельном разговоре на эти темы (он же сам призывал меня к сотрудничеству), однако к такому разговору не был готов я. Я, если помните, сразу же решил, что не буду вываливать ему всё подряд из того, что мне удастся узнать, и если сообщу ему о каких-то выявленных фактах или о своих соображениях по их поводу, то исключительно только о тех, которые я сочту необходимыми для поимки преступника. Я решительно не хотел давать ему в руки козыри против кого-то из своих соседей, если не буду уверен, что они будут использованы им в игре против истинного преступника. Но для такой уверенности я должен был сам вначале разобраться в деле. И следовательно, никакой свободный обмен мнениями с капитаном, предпринятый именно с целью разобраться, был для меня неприемлем. Таким образом, и капитан был категорически мной отвергнут. Оставались только соседи.