Пророчица
Шрифт:
А теперь я могу вернуться к прерванному мной повествованию и продолжить свой рассказ о разговоре с капитаном юстиции — тем более, что и рассказывать об этом осталось немного.
Как ни был я ошарашен предложением капитана (а я надо сказать, не ожидал ничего подобного), но явно уклониться от выполнения его поручения (ну, пусть, просьбы или предложения) у меня не хватило духу — да и не знал я, как это сделать, не отказываясь от помощи следствию в поимке опасного преступника, а я ведь, действительно, был настроен сделать всё от меня зависящее, чтобы его разоблачить. К счастью для меня, согласие на сотрудничество с прокуратурой не было связано ни с какими формальностями — капитан ни словом не заикнулся о необходимости подписывать какие-то бумаги. Так что наше соглашение о потенциальном сотрудничестве оставалось на уровне слов — причем слов достаточно туманных и неопределенных. Два хороших человека договорились делать так, чтобы всем было хорошо — и только. «Ну ладно, — подумал я, — там посмотрим. Всё равно ведь я собираюсь выяснить, что удастся, про эту историю. А там видно будет, что я расскажу капитану, а о чем, может быть, и промолчу». На словах же я заверил своего собеседника, что «готов, чем только могу…»
Стоит, вероятно, отдельно сказать, что помимо вербовки меня в свои сотрудники капитан особенно упирал на возможную опасность моей «разведдеятельности». По его словам, имеющиеся данные прямо указывают на то, что, по крайней мере, один из наших жильцов должен быть связан с убийством Жигуновых: даже если он сам и не является непосредственным убийцей, то всё же он должен был быть его сообщником, способствовавшим исчезновению преступника из запертой на все замки квартиры. А если это так, то я в своих расспросах должен быть очень осторожен, чтобы не спугнуть преступника и чтобы не стать его очередной жертвой. «Ему теперь терять уже нечего — он на что угодно может пойти», — вдалбливал он мне эту нехитрую мысль. При этом — надо отдать должное капитану — он очень ловко увязал предостережения со своей главной темой: у него выходило так, что поскольку и мне, и другим ни в чем не повинным жильцам находиться в нашей квартире стало опасно, то, естественно, в моих собственных интересах прилагать все силы, чтобы помочь следствию. Ну да, против этого не возразишь.
И еще одно. Под конец нашего разговора, уже, можно сказать, прощаясь, я спросил его, не будет ли он против, если я навещу дом престарелых и повидаюсь с пресловутой «пророчицей». «Вы понимаете… Про нее такое рассказывают… Хотелось бы своими глазами…» — несколько бессвязно пытался я объяснить свой интерес к этой особе. И тут меня ожидал ошеломляющий сюрприз.
— Нет, я вовсе не против, — даже не дослушав меня, заявил капитан. — Я даже позвоню их заведующей: попрошу, чтобы они всё там вам показали и рассказали. Но с гражданкой Акинфьевой встретиться вам, к сожалению, не удастся. Ее там уже нет.
— В каком смысле «нет»? — я просто рот открыл от удивления. — Вы ее арестовали? За что?..
— Ну нет, конечно. Зачем же нам ее арестовывать. Но дело в том, что Акинфьева, после того как покинула вашу квартиру вместе с неизвестной женщиной, исчезла, и никто из персонала дома престарелых ее больше не видел. Они ничего о ней не знают, и пока наш сотрудник не начал наводить о ней справки, заведующая считала, что она до сих пор гостит у своего племянника.
Вот те раз! Что бы это всё значило?
Глава 12. Визит к старой даме
Как уже заведено, начну и эту главу с объяснения ее заглавия. Я взял для него слегка измененное название одной из пьес Дюрренматта: «Визит старой дамы». Не помню сейчас точно (а заниматься какими-то разысканиями по этому поводу мне неохота), появилась ли эта пьеса в русском переводе до описываемых здесь событий или же она вышла на пару лет позже, но в начале шестидесятых она была достаточно известна, хотя сейчас вряд ли многие из читателей знают о ее существовании. Пик популярности Дюрренматта в наших краях давно пройден, и сегодня уже не совсем понятно, что так привлекало советского читателя в его писаниях в те годы. Конечно, пьесы Дюрренматта не сравнишь с какой-нибудь «Стряпухой» или с «Платоном Кречетом», но всё же неясно, чем Дюрренматт или появившийся у нас чуть позже Макс Фриш, могли так уж увлечь наших читателей (я и себя не исключаю из их числа — я, как и все тогда, тоже не пропускал эти имена, появлявшиеся в наших журналах), чем эти иностранные авторы могли поразить наше воображение. Чем они, грубо говоря, лучше наших советских писателей, сравнимых с ними по уровню литературной одаренности, ну, взять хотя бы Юрия Германа или Бориса Полевого, например. Понятное дело — мода. Но такое объяснение меня всё же не вполне устраивает: мода — модой, но что сделало этих весьма посредственных литераторов модными. Что-то же за этой модой стояло. Единственное, что мне приходит на ум: они были не такие, это была не та литература — по описываемой жизни, по стилю, по некой впаянной в описания банальной философии, по отношению к жизни в целом, — к которой мы (советские читатели) были приучены в предшествующие годы. На вкус конфетка, может быть, и не слишком отличалась от известных нам сладостей, но фантик, в который она была завернута, был совершенно другим — ярким, «заграничным», привлекающим всеобщее внимание. (Кстати о Дюрренматте: он почему-то считается мастером детектива, но, судя по его романам — и особенно по его «Обещанию», выходившему с подзаголовком «Отходная детективному жанру», — он абсолютно не понимал, что такое детектив и в чем его литературная сущность).
Как я уже упоминал в предыдущей главе, я планировал познакомиться с еще неизвестной мне тетей Мотей — мне казалось, что размотать этот загадочный клубок, сплетенный вокруг совершенного в нашей квартире двойного убийства, можно будет ухватившись за ниточку «пророчества»: уж очень яркой и необыденной была эта ниточка — с ней была связана какая-то загадка, какая-то мрачная тайна и, следовательно, она должна была вести к неким, неизвестным нам, но существенным для понимания дела фактам. Сообщение следователя о таинственном исчезновении столь важного действующего лица подействовало на меня двояко: с одной стороны, стало ясно, что узнать что-либо из беседы с Матреной мне не удастся, но с другой стороны, сам факт ее бесследного растворения в пространстве (так, что даже в прокуратуре не сумели выяснить, куда она делась — убили? спрятали? что-то пытаются у нее узнать? хотят воспользоваться ее провидческим даром? — можно гадать сколько угодно, всё равно ничего не поймешь — и кто эти они? кто стоит за забравшей Матрену женщиной?), так вот, сам этот факт уже неопровержимо свидетельствовал о ключевой роли тети Моти в готовившемся преступлении.
Поэтому я всё же решил наведаться в дом престарелых и попытаться хоть что-то там разузнать: авось, какие-то зацепочки и обнаружатся. На следующий же день я туда и отправился. Не стану даже пытаться описывать свои впечатления от посещенного мною учреждения, которое недаром раньше называлось богадельней. Тут нужен не мой приземленный слог, вовсе непригодный для передачи выворачивающих душу ощущений распада и тлена, а какие-то другие способы изъясняться. Невольно тянет процитировать какой-нибудь пассаж из библии, что-то древнее, выводящее за пределы обыденности, что-то вроде слов Будды: «Горе молодости, подкапываемой старостью! Горе здоровью, разрушаемому разными болезнями! Горе кратковременной жизни человеческой!» Не мне с моими талантами вступать в эту область. Расскажу только то, что мне удалось узнать и понять в результате своего посещения.
Амалия Фадеевна, руководитель этой обители скорби, оказалась представительной дамой лет сорока с небольшим, в строгом пиджачном костюме и с какой-то замысловатой пышной прической. Ее
А вот содержимое этой тоненькой папочки с надписью на обложке «Акинфьева М. Ф.» оказалось достаточно информативным. Документов в ней было немного: паспорт в отдельном конвертике, заключение ВТЭК, довольно подробное, на полторы страницы, направление в дом престарелых и еще несколько мелких бумажек вроде «Описи имущества»: «Халат цветной — 2 шт.» и тому подобных. В паспорте я внимательно рассмотрел фотографию Матрены, но ничего примечательного или особенно придурковатого в ее физиономии не обнаружил: обыкновенная пожилая тетка с туповатым, ничего не выражающим лицом — этаким образом многие на фотографиях выглядят. Но вот заключение ВТЭК, присвоившее тете Моте первую группу инвалидности, полностью подтверждало выводы наших квартирных диагностов: Матрена была признана дурочкой вполне официально. Диагноз, с которым она поступила в дом престарелых, гласил: «Олигофрения в степени выраженной имбецильности, осложненная признаками возрастной деменции». Честно признаюсь, что, когда я читал эту справку, употребленные в ней термины были для меня не слишком понятны, но потом, посоветовавшись в редакции с одним из своих коллег, закончившим когда-то мединститут, я убедился, что бытовое дурочка адекватно выражает установленный специалистами диагноз.
Из бумаг можно было в общих чертах выяснить и жизненный путь Матрены. Родилась она, судя по паспортным данным (паспорт был выдан в 55-ом году, но были же у нее какие-то документы до того), в 1902 году в селе, расположенном относительно недалеко от нашего города — я даже был как-то в этой деревне проездом в одной из своих областных командировок. Про родителей и иных родственников узнать из имевшихся бумажек было невозможно: никто из них не упоминался. Так что, приходилась ли она Антону тетей или это были выдумки (правда, зачем бы ему это выдумывать?), проверить было невозможно. Единственное, что я выяснил: в последние пять лет, по словам заведующей, Матрену никто не посещал до тех пор, пока два месяца назад не появился Антон и представился ее племянником. Вероятно, и в предыдущие годы никто ей не интересовался, иначе в «деле» должны были бы остаться официальные разрешения администрации на посещение пациентки. «У нас всё строго по инструкции, а вы как думаете?» — еще раз с нажимом объяснила мне начальница дома престарелых — ее, видимо, не оставляла мысль о возможной предстоящей таске за пропавшую бесследно подопечную. Что было с Мотей в детстве и как она приобрела свою «олигофрению в степени…», история умалчивала. Как объяснил мне мой медицински подкованный знакомый, это чаще всего врожденное состояние, но могло возникнуть и после детской инфекции или травмы — а впрочем, какое это может иметь значение, если даже врачи этим не заинтересовались и не отметили в своем заключении. Во всяком случае, она уже явно была дурочкой, когда оказалась в городе (в 1914 году). Однако степень ее дурости в молодые годы была, несомненно, значительно меньше, чем в момент поступления в дом престарелых (и, соответственно, во время ее последнего медицинского освидетельствования). Это явствует из того, что долгие годы она была способна работать, хотя и на должностях, не требующих квалификации. В справке было указано, что с 1914 по 1927 она работала по найму в качестве домашней прислуги. Само по себе это мало говорит о ее тогдашнем состоянии — в домашнем хозяйстве и лошадь может работать, — но в 1928 году она была принята на должность уборщицы и сторожа в городскую школу, и вот этот факт уже о чем-то свидетельствует: не могли же взять на официальную должность (тем более в детское учреждение) совершенно невменяемую и неуправляемую больную. Значит она была в то время достаточно разумна, чтобы делать, что велено, и не причинять окружающим особых хлопот. Инвалидом она тогда не числилась, хотя врачи, наверное, ее смотрели при приеме на работу (да и в школе, видимо, был какой-то медицинский работник). Жила она тогда при школе, в какой-то выделенной ей комнатушке (очень, кстати, удобно для руководства — днем полы моет, ночью сторожит, и никакие сменщики не нужны, она всегда на месте). Так продолжалось до 1944 года, когда дурь ее, по-видимому, стала заметнее, и в школе ее терпеть уже не могли. Хоть в бумагах об этом ничего не было сказано, но в конце ее карьеры в народном образовании, она была освидетельствована, поставлен диагноз олигофрении и присвоена II группа инвалидности, после чего ее поместили в специализированную артель инвалидов. В течении десяти с лишним лет она жила в общежитии этой артели и работала в их цехе. Любопытно, что цех этот числился подразделением соседствующей с нашим домом картонажной фабрики — и Матрена с товарками по судьбе что-то складывали, скрепляли и склеивали, получая за это полное государственное обеспечение всех своих немудреных нужд.