Пророчица
Шрифт:
Читатель, конечно же, видит, что меня опять повлекло в сторону от сюжета повествования. В который раз прошу о снисходительности к моим отступлениям и очень надеюсь, что еще одно — довольно пространное — уклонение от основной линии не развалит конструкцию моего романа.
Проще всего объяснить укорененное в нашей душе отвращение к «доносительству» той, полученной в детстве выучкой, которая неизбежна для каждого мальчишки — не желающий ее проходить будет чужаком в любой детской компании. (Не знаю, как это поставлено среди девочек, но, вероятно, те же правила, в какой-то степени, действуют и в их среде). Поскольку для детства отгораживание от мира взрослых можно считать естественным и, в определенной мере, оправданным теми реально существующими взаимоотношениями в связке «дети — взрослые», то легко предположить, что усвоенное в ранние годы противопоставление «мы — командующие нами взрослые» переносится затем на отношения нас (неопределенной и плохо структурированной массы простых людей) с теми общественными институтами, которые претендуют на управление и командование уже повзрослевшими нами. Такой подход к решению проблемы, по-видимому, не лишен рациональной основы, и его можно считать описанием одного из методов социализации членов нашего общества: благодаря тому, что в детстве мы следовали тем или иным правилам, мы стали такими, какие мы есть. Законы мальчишеской компании рассматриваются, таким образом, как обучение и подготовка к взрослой жизни в определенной — назовем ее в данном случае русской — социальной среде. Но мы не можем считать, что усвоенный в детстве стереотип отношения к «доносчикам» просто механически повторяется взрослыми, сохраняясь чуть ли не до конца наших дней. Ведь мы же видим, что многие другие детские реакции исчезают по мере взросления их носителей, поскольку они оказываются уже непригодными для жизни в новых условиях. Более того, к расставанию с детскими стереотипами подталкивает и опасение нарваться на отповедь окружающих (в том числе, и чувствующих себя уже взрослыми сверстников): «Ну, что ты как дитё малолетнее!» Дети ведут себя как дети, а взрослые так, как положено взрослым. И если при этом отвращение к «доносительству» переходит во взрослую жизнь, значит оно — ее законный элемент, и простой детской выучкой его не объяснишь.
Еще одно, приходящее на ум объяснение рассматриваемого феномена заключается в приписывании его корней косвенному влиянию криминального мира. Просто так, без долгих размышлений, отбросить возможное воздействие этого фактора было бы, как мне кажется, неверным. Всякий, наверное, согласится, что нормальные ребята и те, кого я обозвал малолетней шпаной, вовсе не соседствуют в жизни как две несмешивающиеся жидкости — как масло и вода. Каждая ребячья компания множеством своих внешних контактов — через соучеников, приятелей, живущих в том же дворе мальчишек — входит в многочисленные связи с теми, кто уже сам побывал в пенитенциарных учреждениях (еле выговорил это слово! но здесь оно, по-моему, уместно — надо же продемонстрировать, что и мы — то есть, автор — не лыком шиты и кое-что почитываем), или хороводится с такими патентованными личностями в одних и тех же приблатненных компаниях. Через такие, с трудом обнаруживающиеся связи и сращения элементы криминальной субкультуры, вызревавшей в воровских малинах, в тюремных камерах, на пересылках и на нарах многочисленных зон и лагерей, через которые прошла то ли четверть, то ли треть всех взрослых мужчин нашей страны, проникают в компании обычных нормальных ребят, так что любой самый законопослушный и как угодно далекий от шпаны мальчик, волей-неволей, испытывает определенное воспитательное воздействие со стороны криминального мира с его специфическими идеалами и нормами поведения, в том числе, с его строжайшим табу на сотрудничество с легавыми и вообще с органами государственной власти. Многие пишущие на молодежные темы публицисты, педагоги, юристы признают серьезное влияние блатной романтики на незрелых мальчишек и на подрастающее поколение в целом. Через песенки, словечки, манеры поведения, жесты, стиль общения и тому подобные, характерные для криминальной среды черты и навыки блатная психология с ее установками и ценностями участвует в формировании обычных людей, вовсе не собирающихся вступать в конфликт с законом.
Всё это так. Но всё-таки мне не кажется, что главную роль в возникновении отвращения к «доносительству» у обычных русских людей играет подспудное воздействие блатной психологии. У меня нет каких-либо серьезных социологических аргументов, которыми я мог бы обосновать свое неверие, и потому могу лишь сослаться на результаты самоанализа. Я — самый обычный наш человек: русский по рождению и воспитанию, не отличающийся какими-то особыми талантами и склонностями, проживший самую обыденную жизнь и на всем ее протяжении разделявший воззрения и предрассудки, свойственные большинству рядовых членов нашего общества, так что меня вполне можно считать подходящим тест-объектом, на котором можно изучать устройство нашего человека. Я и есть такой человек — один из наших. Так вот, если взять меня в качестве примера, то придется признать, что никаким блатным влиянием мое неприятие «стукачества» не объяснишь. Вся эта блатная романтика и в юности не была для меня особенно увлекательной: всю эту приблатненную шпану я не только с детства побаиваюсь (бог меня от серьезных столкновений уберег, но встречаться приходилось — куда же от них денешься), но и с тех же пор терпеть ее не могу со всеми свойственными ей замашками. И если какая-то шелуха, исходящая из их среды, на какое-то время ко мне и прилипала — не могу на сто процентов этого исключить, — то всё же это было очень поверхностное влияние, не определяющее мои жизненные установки. Так что мое отношение к «доносчикам» порождено чем-то более глубоко укорененным в нашей жизни, нежели законы блатного мира; тем более, что как раз такую приблатненную публику я и склонен был всегда считать способной к «стукачеству», равно как и к прочим пакостям. Я думаю, что корни этой присущей большинству наших людей неприязни к тем, кто не брезгует секретно сотрудничать с властями и прилежно информировать их о том, что происходит в нашей среде, лежат гораздо ближе к ядру личности и тесно связаны с целостным комплексом наших социальных чувств и установок.
Отступая от своего отступления, выскажу здесь подозрение, что часть читателей моего романа к этому моменту уже отложила книжку в сторону, отчаявшись дождаться обещанных душераздирающих подробностей и разоблачения кровавых тайн. Ну, что же — я их отчасти понимаю, и даже заранее мог бы предположить, что по ходу чтения они заскучают, но не слишком обеспокоен таким результатом. Я предполагаю, что они просто ошиблись, открыв эту книжку, а на самом деле она не для них и написана. Не сомневаюсь, что современных поклонников Шерлока Холмса и классического детектива, которых я и вижу в качестве потенциальных квалифицированных читателей моего повествования, обилием рассуждений не отпугнешь. Другое дело, сочтут ли они мои рассуждения достойными внимания и интересными, но здесь мне остается только надеяться на удачу и на наличие у меня хотя бы скромных литературных способностей — окончательное решение приходится оставить на суд читателя.
Продолжу тем временем свои рассуждения, для удобства выделив их историческую часть в особый фрагмент, — своего рода вставную новеллу в моем романе.
Моя гипотеза о происхождении рассматриваемого в них загадочного, на первый взгляд, феномена — а именно его загадочность оправдывает включение фрагмента, в котором он обсуждается, в общий детективный сюжет, — заключается в отнесении его зарождения и развития к ранним векам русской истории. Мои предположения и выводы, возможно, не оригинальны: я не специалист в истории (все мои познания в этой области не выходят за пределы научно-популярных книжек и прочитанных Соловьева с Ключевским; до Карамзина я не дошел — сидеть над его томами в читальном зале слишком тяжко и некогда, а у моих знакомых, чтобы взять на время, его не нашлось), и не исключаю, что подобные мысли высказывались кем-то, оставшимся мне неизвестным, может быть, сто, а может, и больше лет назад, — так что более грамотный, нежели я, читатель должен быть готов к тому, что ему будет рассказано об очередном изобретении велосипеда. В свое оправдание скажу, что в любом случае подобные взгляды, даже если они были кем-то высказаны публично, ни малейшей популярностью в профессиональной среде не пользуются, и у них, похоже, нет сторонников среди сегодняшних специалистов-историков. А это, по-моему, напрасно: на взгляд дилетанта, такое воззрение на нашу историю весьма правдоподобно и могло бы прояснить многие темные моменты как в истории нашей страны, так и в ее современной жизни. Ну, и потом: я собираюсь не просто кратко изложить суть предлагаемой на суд читателей исторической гипотезы, а использовать ее выводы для объяснения сегодняшнего психологического парадокса — не сомневаюсь, в этом я буду первым, никто до сих пор этого не делал.
А теперь по существу. Первые сведения о начале нашей истории, которые донесло до нас предание, касаются так называемого «призвания варягов». Кто были эти варяги и как в реальности происходило их призвание «княжить на Руси», вопросы достаточно запутанные и темные, вследствие чего породившие длительную — тянущуюся с приливами и отливами уже третий век — полемику между партиями «норманистов» и «антинорманистов». К сожалению, яростность этих споров, начатых с легкой руки чудесного помора, ставшего одной из наших национальных святынь, М. В. Ломоносова, была обусловлена — этот факт приходится с прискорбием признать — не столько стремлением к исторической истине, сколько чувством ущемленной национальной гордости, и это не могло не сказаться на результате: два века прошли, а воз и поныне всё в том же ухабе, где он застрял в начале пути. И самое главное, нет никаких оснований предполагать, что споры эти могут быть убедительно разрешены благодаря открытию новых исторических свидетельств: новым фактам просто неоткуда взяться. Давно показано, что автор «Повести временных лет» описывал «призвание варягов» по слухам и легендам, поскольку был отделен от описываемых событий несколькими поколениями предков. О легендарности данного описания неопровержимо свидетельствует забавный факт: сообщение о прибытии на территорию будущей Руси князя Рюрика с верной дружиной (tru war) и со всей челядью (sine hus; со своим «домом») пересказанная в начальной летописи легенда толкует, не понимая смысла иноязычного высказывания, как прибытие Рюрика с братьями Трувором и Синеусом. Ясно, что о реальных событиях у летописца были столь же туманные представления, как и у современных историков. Но никаких других источников у нас нет и не будет. Если не считать данные археологических раскопок, свидетельствующие о наличии достаточно многочисленных выходцев из Скандинавии на территории Северной Руси в то давнее время, — с чем никто и не пытается спорить — у нас нет и не предвидится фактов, проясняющих обстоятельства легендарного «призвания». Мы можем верить в реальность Рюрика, а можем считать его «призвание» древней сказкой, сочиненной нашими предками для забавы и поучения. Но историческая наука ничего не может добавить к тому, что мы читаем в летописи. С этим приходится смириться.
Однако отбросив споры о том, кто были эти летописные варяги, и зачем их «призывали» наши предки, как бесплодные и не ведущие к серьезным научным выводам, мы должны, как мне кажется, перейти от выяснения этих малосущественных подробностей к более пристальному рассмотрению той системы власти, которая сложилась в Русской земле после легендарного призвания варягов. Как ни странно, историки, по умолчанию, представляют ее чем-то аналогичным системе государственной власти, действовавшей в нашей стране в гораздо более поздние времена, так что древнерусский князь оказывается схожим, в сущности, с русским самодержцем, хотя ему и приходилось действовать в гораздо более стесненных обстоятельствах, поскольку его власть была ограничена пределами небольшого княжества. Князь является, согласно этим представлениям, главой и руководителем тех многочисленных людей, которые населяют его княжество. Он отдает им приказания, контролирует их выполнение, собирает налоги на общегосударственные нужды, ведет войной на соседние княжества, судит своих подвластных, поощряет отличившихся, устраивает пиры для избранных, выкатывая из своих подвалов бочки меда, строит города, мстит неразумным хазарам и так далее и тому подобное. В этих представлениях древнерусские князья выступают, как и позднейшие российские императоры, в качестве хозяев земли Русской, пусть пока еще и разделенной на множество мелких княжеств. Но всё это — очевидный обман зрения, возникший вследствие перенесения привычных понятий в совершенно иную эпоху. По существу, ближайшим аналогом летописного Рюрика надо считать вовсе не Николая Первого и даже не царя Алексея Михайловича, а Стеньку Разина времен походов за зипунами и красочной истории с персидской княжной.
Кто были эти варяги, викинги, норманны, о которых шел спор? С нашей сегодняшней точки зрения, это были обыкновенные разбойничьи шайки, которые под предводительством своих атаманов (князей, конунгов) отправлялись в широкий, открытый для всех мир, чтобы снискать себе пропитание, а при удаче и богатство. Грабеж и продажа пленных в рабство были основными источниками их доходов. И всё же, называя их разбойниками, мы несколько смещаем понятия: в те времена (а в России такие времена закончились лишь в семнадцатом, если не в восемнадцатом веке) люди, промышлявшие подобными экспедициями, вовсе не считались нарушителями закона и бандитами (ведь они грабили не своих, а чужих), и, если им улыбалась фортуна, считались уважаемыми членами сообщества. Более того, такой способ приобретения богатства рассматривался как дело, достойное настоящего мужчины-воина. Действительно, чем отличались такие атаманы-конунги от прочих прославленных исторических персонажей, например, от Александра Македонского — разве что масштабами награбленного?
Однако у этого благородного мужского занятия была и неприятная оборотная сторона — оно было чрезвычайно рискованным: при удаче ты можешь вернуться с мешком золота, а при неудаче можешь остаться там, у той паршивой деревеньки, которую вы собирались пограбить, или же вернуться домой беспомощным калекой, или вовсе попасть в плен и быть проданным на константинопольском базаре. Как уж повезет! Если бы это было не так, все бы так и ринулись в разбойники, но нет: на призывы князей откликались в основном те, кому дома нечего было терять и кому не светил никакой другой путь обретения желанного достатка. Основная часть собиравшихся под знамена князей-конунгов были люди отчаянные (то есть отчаявшиеся), и это верно не только для легендарных варягов, но и для вполне исторических викингов, и для новгородских ушкуйников, пускавшихся в грабительские походы на больших лодках — ушкуях, и само собой это ясно по отношению к казакам времен Стеньки Разина, отправлявшимся под его водительством на своих стругах (челнах) грабить побережья Каспийского моря.
Молодечество молодечеством, но всё же главная причина, гнавшая эти ватаги в далекие края с большим риском не вернуться назад, заключалась в невозможности устроиться в обыденной жизни на месте своего исконного проживания: все места в этой жизни уже были заняты старшим поколением и, чтобы вырвать свой кусок и занять в этой жизни достойное место, приходилось искать обходные пути. Само традиционное общество, массово порождавшее всех этих викингов и ушкуйников, было заинтересовано в том, чтобы сплавить куда-то на сторону излишки подрастающих поколений (а излишки были неизбежны, поскольку при росте населения объем хозяйственных ресурсов общества оставался практически неизменным). Новгородцы, например, сами организовывали и финансировали походы ушкуйников, чтобы накапливающиеся в городском населении праздношатающиеся молодчики не вышли от неимения других вариантов на ближайшую большую дорогу — пусть лучше грабят кого-то другого, а не своих отцов и старших братьев. Мы приходим к выводу, что высокая степень сопутствующего риска делала профессию князей и их дружинников крайне ненадежным вариантом жизненного пути, вариантом, которого большинство старалось по возможности избежать, а если и выбирало, то должно было заботиться о том, чтобы снизить этот риск до какой-то приемлемой величины.