Пророчица
Шрифт:
А теперь подытожим, к чему мы в результате пришли, собрав в кучку все эти многочисленные сведения, полученные мною из рассказов моих соседей по квартире в нашем старом доме.
Самое, пожалуй, удивительное из того, что мне удалось узнать, касалось личности убитого соседа: факты недвусмысленно указывали на то, что Жигунов был отнюдь не тем мелким прохиндеем, каким я его представлял до этих неожиданных посмертных открытий, он оказался гораздо более крупным ворюгой или, выражаясь несколько иначе, деловым воротилой с серьезной уголовной историей. Недаром он всегда казался мне темным и опасным типом, от которого можно ожидать самого худшего.
Во-вторых, поразмыслив и пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что убийца — кем бы он ни был, — не планировал своего преступления загодя, до встречи с Жигуновым. Об этом говорил тот факт, что преступник воспользовался в качестве орудий убийства теми предметами, которые оказались под руками — он взял их на месте преступления, а не принес их с собой. Следовательно, он не предполагал заранее, что они ему понадобятся. Правда, подумав еще немножко, я вынужден был признать, что мои умозаключения не столь уж и безупречны — могло быть и иначе. Можно ведь предположить, что преступник бывал до того в комнате Жигуновых и знал, что на серванте стоит футляр с бритвами. Этот ход мысли казался еще более вероятным, если учесть, что Жигунов, скорее всего, был знаком со своим убийцей: во всяком случае он сам открыл ему двери и впустил в комнату (или же он впустил его через окно?) и, судя по всему, не ожидал от него нападения и не опасался его, — складывается картинка, что они достаточно мирно разговаривали перед тем, как хозяин комнаты внезапно получил пепельницей по темечку.
Чем был вызван этот нетривиальный поступок — я имею в виду вопрос об основном мотиве, подтолкнувшем преступника к решению «убить», — остается невыясненным. Можно предполагать как внезапно возникший аффект — чем-то Жигунов в разговоре дико озлобил своего собеседника, — так и более устойчивый мотив — страх, месть, ревность, корысть (сообщники по уголовным делишкам не поделили какой-то особо лакомый куш?) — существовавший до прихода убийцы к своей будущей жертве. Но каким бы ни был первоначальный импульс, убийца не оставил без внимания и материальный доход от совершенного им преступления. Зная (или, по крайней мере, догадываясь) о размерах жигуновского богатства, злодей тщательно обшарил в его поисках обе комнаты и прибрал к рукам всё, что ему удалось найти. Таким образом, нельзя исключить, что стремление завладеть жигуновскими деньгами и было основной причиной его убийства. (То, что жену Жигунова убили просто «за компанию» — она никакой роли здесь не играла, но куда же преступнику было деваться: пришлось убить и ее, — я оставляю без обсуждения: мне это кажется очевидным).
Еще один вывод относительно личности и физических данных преступника я уже упоминал: убить описанным способом мог любой, в том числе самая хлипкая женщина. Даже имевшая инвалидность Пульхерия, не пади она жертвой той же бестрепетной руки, вполне могла бы попасть под подозрение в убийстве мужа: даже ее слабых силенок хватило бы для выполнения этой задачи.
Ну, и в конце я возвращаюсь к тому, с чего я начал эту главу: к тюрьме и к тем, чьими руками она строилась. Это был основной и имеющий принципиальное значение вывод, к которому я пришел в результате своего анализа ситуации, реконструированной мною на базе соседских рассказов о событиях в роковую ночь с воскресенья на понедельник. Всё мною услышанное однозначно говорило о том, что преступник не мог незаметно покинуть квартиру после совершенного им убийства. А следовательно: либо убийца — один из моих соседей по квартире, либо кто-то из них — сообщник убийцы, помогавший ему исчезнуть из якобы запертой изнутри квартиры. Следовательно, как только это дело будет раскрыто, одному из моих соседей неминуемо светят годы тюрьмы. И что странно, загадочно и даже просто абсурдно: в тюрьму его приведет вся совокупность показаний, данных жильцами квартиры на следствии, в том числе и собственных показаний этого — еще неизвестного мне — человека, так или иначе участвовавшего в убийстве.
Глава 10. Он приехал, он приехал…
Ну вот, мало-помалу дошло дело и до десятой главы. Чувствую себя бегуном на длинную дистанцию, почти что марафонцем. Ресурсы мои, должен сознаться, заметно поиссякли, и того воодушевления, с которым я дописывал первую главу, я уже не чувствую. Все на свете постепенно надоедает, и увлекательное вначале занятие, которое само по себе приносило радость, превращается в конце концов в труд, выполняемый не столько по влечению, сколько по чувству долга — нельзя же бросить дело на середине пути, ведь столько уже сделано, и, чтобы ранее потраченные усилия не оказались напрасными, надо довести его до конца. Радость вызывает уже не писание само по себе: о как буковки-то одна за одной выскакивают — могу значит! давай дальше, а лишь его результат: вот и еще главу смастерил; преодолел, можно сказать, себя в неравной борьбе; титан! есть за что себя уважать. С каждой главой торможение усиливается, и всё сложнее принуждать себя к продолжению этого оказавшегося слишком долгим процесса, однако я надеюсь на аналогию со стайером: должно же когда-нибудь придти это самое «второе дыхание». Авось и дотяну на нем до финиша. Тем более, что глава эта — не только десятая по счету, — юбилейная, так сказать, — но и та самая, в которой я выступаю не только в качестве рассказчика, но и появляюсь на сцене как персонаж — непосредственный участник происходивших событий.
Отсюда и соответствующее заглавие, взятое мною бог весть откуда. Я довольно отчетливо представляю, что речь идет о такой «величальной песне», которой цыганский хор встречает своего благодетеля: «К нам приехал, к нам приехал Никита Сергеевич дорогой» (или Леонид Ильич, не менее дорогой)… При этом, конечно, никто не сомневается, что бурная цыганская радость при виде гостя дорогого вызвана надеждой на щедрые дары, которыми приехавший гость обязан осыпать встречающих, — этакая торговая сделка под маской гостеприимства. Но вот откуда все эти представления взялись, я вспомнить не могу — вероятно, из каких-то фильмов или книг о прежней жизни. Ясно, что в своей собственной жизни я ни с чем подобным не встречался.
Вспомнились мне эти застрявшие в памяти слова льстивой цыганской величальной, потому что я собираюсь рассказать здесь о своем приезде из командировки и появлении в нашей квартире. Читателю, разумеется, ясно, что все мои намеки на бурную радость, охватившую всех и вся при моем появлении в квартире, не более чем литературные ухищрения, призванные хотя бы несколько расцветить мое уныло-неспешное повествование о будничной жизни провинциальных горожан, ни в чем особенно не преуспевших и не имеющих достаточных оснований, чтобы претендовать на всеобщее внимание к их перемещениям, заботам и поступкам. Как я не пытаюсь вытащить на первый план криминально-авантюрную и мистико-инфернальную компоненту происходивших событий, всё же мне приходится, заботясь о последовательности и связности моего рассказа, основную его часть занимать описаниями подробностей нашего внутриквартирного быта, то есть тех будничных и даже малопривлекательных деталей жизни, которые и без моих писаний хорошо известны в общих чертах подавляющему большинству моих потенциальных читателей. Неспособный избежать этого автор невольно опасается, что читатель может заскучать и отложить роман, так и не дойдя до благополучного разрешения в нем всех тайн и загадок. Отсюда и все мои цветочки и бантики: и цитаты в качестве заглавий, и частые отступления в сторону, и… да, впрочем, читатель, верно, лучше меня видит все эти мои литературные скачки и петли.
А потому отодвинем очередное авторское самооправдание в сторону (до следующего приступа угрызений совести) и вернемся к моему приезду. Как я уже сказал, ни цыганки, трясущие монистами, ни гитарные переборы, ни неистовые звуки бубнов не встречали меня на пороге нашей квартиры. Ничего подобного в реальной жизни не наблюдалось. Более того никто из жильцов меня не ждал (не этим были заняты их мысли) и никаких надежд с моим приездом не связывал, а если, в конечном итоге, все сложилось иначе, и мне пришлось сыграть существенную роль в продолжении этой истории, то кто же мог это заранее предполагать — всё было в руках судьбы и окончательно определилось каким-то особым расположением планет.
Когда я, ничего не подозревая о случившемся, переступил порог нашего жилья — слава тебе господи, добрался наконец — в квартире никого не оказалось: было утро пятницы и все были на работе. Сначала я даже не обратил внимания на жигуновские двери и на отсутствие на кухне Пульхерии — впрочем, в этом не было ничего необычного: ну, пошла в магазин или куда еще. Но когда я через некоторое время отправился в ванную, белая бумажка на двери все же бросилась мне в глаза. Не вполне доверяя увиденному, я включил в коридоре свет и внимательно рассмотрел заклеенную дверь. Нет, мне не причудилось, всё так и есть: синяя гербовая печать, дата, какая-то закорючка в качестве подписи — никаких сомнений, дверь Жигуновых опечатана неким официальным лицом. «Вот те на, — подумал я, — никак допрыгался, гусь лапчатый; прибрали-таки болезного». Никакого другого объяснения опечатанной двери мне в голову придти не могло. Теперь, по логике вещей, можно было ожидать появления в нашей газете — через пару-другую месяцев — фельетона под хлестким названием (что-нибудь вроде «Сколько веревочка не вейся…») и со стандартным подзаголовком «Расхитители народного достояния на скамье подсудимых», а в числе героев этого фельетона и нашего соседа, занимающего на этой скамье свое место в качестве мелкой сошки из числа разоблаченных расхитителей.
Не могу сказать, что это открытие меня особенно задело: в конце концов, с Жигуновым меня ничто не связывало, симпатии к нему я, как уже говорилось, не испытывал, а то, что его могут привлечь в связи с его почти несомненным участием в разного рода темных делишках, лежало на поверхности — такое с нужными людьми время от времени случалось, пусть и не так часто. Но здесь уже всё зависело опять же от расположения планет и игроцкого счастья — как карта ляжет. Единственное, что мне показалось странным, это одновременное исчезновение и Жигунова, и его жены. «Подозревают ее в соучастии и недонесении? — подумал я, — но это вряд ли прокатит: помурыжат, да и отпустят». Короче говоря, хотя арест Жигунова и возбудил во мне понятное любопытство, я не чувствовал, чтобы меня это сильно затронуло или обеспокоило. Чужие люди, чужая, не слишком интересная мне жизнь.