Пророчица

Слободской Николай

Антон направил свое расследование по линии Матрены. И тут же наткнулся на непреодолимую трудность: во всех семи, имевшихся в городе, киосках «Горсправки» ему было отказано в выполнении запроса, поскольку в нем не были указаны отчество запрашиваемого лица и год его рождения. Фамилию Акинфьева не назовешь особо распространенной, и если бы Антону дали сведения о пяти или даже десяти Матренах Акинфьевых, можно было бы постараться и выявить среди них ту самую, однако инструкция запрещала отвечать на такие запросы, и приходилось с этим смириться. Тем более, что в двух киосках с Антона — после настойчивых его упрашиваний — потребовали предъявить паспорт или иной документ. Чувствуя, что на этом пути можно и самому попасть под подозрения, пришлось ему это дело бросить. Расследование зашло в тупик на самом раннем этапе, можно сказать, и не начавшись. Finita la komedia. Но… Как распевалось в те времена, когда я был знаком с Антоном и когда он строил планы разоблачения гада Жигунова: «…Кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет!»

Совершенно неожиданно для себя — он уже махнул рукой на свое неудачное расследование, хотя и не переставал сожалеть об этом, — Антон вновь наткнулся в старой газете 1930 года на имя Матрены Акинфьевой. Причем в том месте, где никому бы не пришло в голову ее искать. Небольшая заметка, повествующая об успехах ликбеза (если кто не знает, была в те годы мощная кампания «За ликвидацию безграмотности» — взрослых людей учили начаткам грамоты), буквально одной фразой сообщала о том, что «ученики пятого класса средней школы № Такой-то вовлекли в ликбез школьную уборщицу Матрену Акинфьеву и уже добились явных успехов: обучаемая научилась самостоятельно расписываться, хотя до этого обходилась криво нарисованным крестиком». Развивая столь редкую удачу, Антон отправился в школу, и здесь его розыски пошли не в пример успешнее. Директор, сама когда-то бывшая ученицей этой же школы, вспомнила тетю Мотю, гонявшую учеников шваброй, и с удовольствием помогла молодому сотруднику музея, заинтересовавшемуся ликвидацией вековой безграмотности в нашей стране, найти необходимые сведения из истории руководимой ею школы. Перевод Матрены без прерывания трудового стажа в артель инвалидов и фигурирующий в личном деле диагноз олигофрении, несколько умерили радость молодого историка (да и непонятно было: та ли это Матрена, которая нужна?), но шаг этот был тем не менее пройден, и восстановленная ниточка, ведущая к Матрене, повела Антона дальше. Но то, что было потом, я уже знал из предыдущего рассказа Антона: поход в артель инвалидов, запрос из музея, появление в доме престарелых в качестве племянника Акинфьевой — здесь он почти что и не врал мне, рассказывая всё так, как оно и было на самом деле. Но, конечно, о главном он мне тогда умолчал: о своем ощущении того, что, несмотря на успех его розысков, ниточка Матрены Акинфьевой, упомянутой в статье об убийстве, окончательно оборвалась, не приведя его никуда. «Расследование» можно было считать законченным.

Однако, назвавшись племянником Матрены, Антон не мог внезапно продемонстрировать пропажу своего интереса к этой мнимой «родственнице» — это выглядело бы крайне неловко и неприлично. По инерции он еще пару раз навестил Матрену, уже не связывая с ней каких-либо конкретных планов. Почему он решил привести Матрену в нашу квартиру? что подтолкнуло его на столь экзотический шаг? чем это могло помочь разоблачению Жигунова? — Антон не смог мне объяснить даже после всего реально случившегося. Не мог же он ожидать, что Жигунов при виде явившейся к нему из прошлого Матрены задрожит всем телом, упадет на колени и возопит: «Вяжите меня! Это я убил Сатуновских!» Ясно, что рассчитывать на такой поворот не было ни малейших оснований. Но тогда зачем был нужен этот бессмысленный поход в гости к «племяннику»?

— Да черт его знает, как мне это пришло в голову. И сам толком не понимаю, чего я так решил… Чувствовал, что тупик, что ничего не могу поделать… Ну вот и…

Других объяснений мне из Антона выдавить не удалось. Да я не особенно и старался. В конце концов, теперь это было уже не так и важно. Эффект этого поступка Антона, явно не укладывающегося в рамки здравого смысла, оказался столь мощным, что его нельзя было просто сравнивать с любыми другими мыслимыми действиями, на которые мог бы решиться Антон. По стечению обстоятельств, самый бессмысленный, с точки зрения логики сыскного дела, шаг оказался самым результативным. Во-первых, Матрена оказалась той самой, жившей когда-то в нашем доме. Во-вторых, Жигунов, несомненно, очень испугался после вопля Матрены — Антон успел это заметить по резко изменившемуся выражению его лица. (Потом, в своей комнате, несколько придя в себя после случившегося, он с удовлетворением думал: «Узнал… узнал он Матрену. Понял, гад, что не всё забыто, что есть еще люди, которые могут помнить о его делишках. Ну, потрясись, потрясись от страху — это тебе не вредно»). Таким образом, дикое «пророчество» Матрены, которого никто не мог ожидать, вызвало косвенное подтверждение гипотезы Антона: до тех пор ничем не подкрепляемая, она теперь могла — пусть только психологически — опираться на явный страх подозреваемого Жигунова. Если ни в чем не виновен, то чего бы ему так бояться? Последующие события еще больше укрепляли Антона в истинности его подозрений. Обнаруженные у убитого большие деньги, «клад», который, по всей видимости, забрал преступник, всё работало на его гипотезу. Однако главное было в том, что гипотезу подтверждал сам факт убийства Жигунова: шаг, предпринятый Антоном из чувства безысходности и провала его «расследования», нечаянным образом угодил в самую болезненную точку, нарушил какое-то хрупкое равновесие и тем самым стал первым камешком, вызвавшим последующую лавину событий. Пусть Антон и до того не слишком сомневался в виновности Жигунова, но после всего произошедшего отпали и последние сомнения: убийство Жигунова парадоксальным образом стало доказательством того, что он — убийца. Однако, вероятно, для того, чтобы еще усилить парадоксальность наблюдаемой картинки, играющая с Антоном судьба подстроила ему неожиданную ловушку: доказав — пусть самым ужасным образом, — что Жигунов был убийцей Сатуновских, Антон, по воле обстоятельств, стал первым кандидатом на роль убийцы Жигунова. Такого никто не мог бы предусмотреть и такое никому бы не удалось спланировать — это был результат случайного стечения обстоятельств. Так карта легла. Так получилось. И вместо того, чтобы радоваться разоблачению гнусного гада Жигунова — не жалеть же его после всех его дел — Антон вынужден был молчать, врать и выкручиваться, опасаясь занять пустовавшее пока место убийцы. Лишь благодаря моей остроумной догадке в мраке, окружавшем Антона, появилась брешь, через которую, как он не без пафоса выразился, к нему проник лучик надежды.

Надо хотя бы в нескольких словах рассказать о тех противоречивых и смятенных чувствах, которые бурлили в моей душе, когда я выслушивал рассказ своего — недостойного этой роли — Ватсона. Разумеется, я не мог не вздохнуть с облегчением, когда выяснилось, что никакой мистики в Матрениных воплях подозревать больше не надо и что прозвучавшая них «кровь» — не та, которой еще предстояло пролиться, а та — первая кровь, которой были обагрены стены нашей квартиры много лет назад. Последняя крупная проблема, связанная с расследуемым мною делом и до тех пор не дававшая мне покоя, была наконец, разрешена. И то, что теперь Антон оказался окончательно очищенным от подозрений, которые нельзя было просто так отбросить, пока не выяснена была роль Матрены и ее «пророчества», не могло оставить меня равнодушным — я был искренне рад, что он — слава богу! — оказался тем самым, за кого я его принимал. Важно было и то, что признание Антона бросало новый свет на мотив убийства и на того, кто мог его совершить. Теперь странно было бы сомневаться, что к убийству Жигунова привело, в конечном итоге, награбленное им когда-то золото — вокруг него крутилась вся механика преступления — и что наиболее вероятным кандидатом в убийцы является подельник Жигунова, связанный с ним этим самым золотом. Я даже навскидку предположил, что в первую очередь надо проверить его приятеля Симона Петровича (цепочка здесь простая: золотые коронки — протезист — Жигунов — золото), и, как это со мной уже случалось, попал — ошибся, думаете? — нет, на этот раз я попал в самое яблочко: знакомый мне техник-стоматолог и оказался неуловимым злодеем, чуть-чуть не обведшим всех сыщиков вокруг пальца. Короче, по всем статьям — какую ни возьми — рассказ Антона должен был принести мне удовлетворение и даже вызывать у меня прилив гордости: вот, дескать, в какой запутанной задаче нам удалось разобраться. Всё так.

Но было еще одно — то, что сильно подмочило мне ощущение торжества и триумфального успеха. На меня сильно подействовало открытие того, что Антон, оказывается, врал мне, и притом врал успешно, добившись моего полного доверия к его словам. Я прекрасно понимал, почему он опустился до вранья, и, в целом, не мог поставить ему это в вину: его поведение было рациональным и вполне оправданным обстоятельствами, в которых он очутился. И всё же… «Как это он ловко обставил, изобретательно, не споткнувшись ни на чем, — думал я, возвращаясь мыслями к его рассказу, — знал ведь он, как и я, что Матрена жила в общежитии при инвалидной артели, и вот, пожалуйста, в воспоминаниях мальчика присутствует большая комната и другие женщины в ней — всё, как надо. …А ириски-тянучки?» — эта мелкая деталь показалась мне особенно убедительной в рассказе Антона о походе их с матерью к Матрене, и соответственно, она же особенно разъярила меня, когда я узнал, что всё это было чистым беспримесным враньем. «Надо же какой! Долго я еще не забуду тебе эти тянучки», — никак не мог я успокоиться и вновь мусолил внутри свою иррациональную обиду. При том такое внутреннее клокотание и шипение происходило во мне параллельно с осознанием того, что у меня нет серьезной причины обижаться на Антона. Он извинился за свое вынужденное вранье — я его простил, не мог не простить и, прощая, не кривил душой. Всё понятно, все высказано вслух. А всё-таки…

Вот таким образом и закончилась история, которую я собирался рассказать. Мы договорились с Антоном, и на следующее утро я позвонил капитану юстиции и попросил его о встрече, на которую мы придем вместе с Кошеверовым — нам, дескать, есть о чем ему рассказать. Встреча в прокуратуре состоялась в тот же день. В течение полутора часов мы с Антоном излагали капитану свои открытия, гипотезы, догадки — всю картину преступления, какой она нам представлялась. Капитан внимательно слушал, почти не комментируя услышанное и лишь иногда уточняя детали, что-то помечал в своем блокноте (я думаю все наши речи были записаны на магнитофон; тогда они начинали широко распространяться, и в прокуратуре, наверняка, уже использовали эту полезную техническую новинку). После того, как мы закончили, капитан от имени следствия поблагодарил нас, заверил, что наши соображения будут внимательно проанализированы и учтены в ходе следственных мероприятий, но ловко уклонился от каких-либо замечаний по существу дела. Я до сих пор не знаю, помогло ли наше «домашнее расследование» их милицейскому следствию, или же они и без нас дошли до аналогичных выводов, и мы мало что смогли добавить к тому, что они и без нас знали, — это осталось покрытым мраком тайны следствия. Но как бы то ни было, через несколько дней был арестован Симон Петрович (фамилию я его не помню — да и какое она может иметь значение?), что еще раз согрело мою душу и позволило лишний раз погордиться своей проницательностью. А через три или четыре месяца состоялся суд, на котором выяснились кое-какие немаловажные моменты этого дела. И ими я должен дополнить свое подошедшее к концу повествование.

Суд, на котором обвиняемыми были Симон Петрович и его помощница — про нее я ничего не знаю и никогда не видел, но Антон опознал в ней женщину, приходившую к нему под видом старшей по режиму, — происходил при большом стечении досужей публики (слухи о пророчестве сделали свое дело) и продолжался полных три дня. Все мои соседи были вызваны в судебное заседание в качестве важных свидетелей обвинения и присутствовали при слушаниях почти с самого начала (они были вызваны на свидетельское место одними из первых) и до оглашения приговора. А я опять выломился из ряда — на суде я не был. Как свидетель я был не нужен (да и о чем я мог свидетельствовать?), но, разумеется, исправно посещал бы все заседания и, уж конечно, как видный городской журналист, нашел бы себе в зале удобное местечко — упоминаю об этом, потому что далеко не всем желающим удавалось втиснуться в переполненный зал. Однако как раз в тот момент моя московская газета опять отправила меня в десятидневную командировку. Передвинуть ее на куда-нибудь попозже мне не удалось, а потому мое понятное желание присутствовать на завершении столь близко затрагивавшего меня дела осталось несбывшимся. Так что опять мне приходится рассказывать о происходившем на суде со слов моих старых информаторов — соседей по квартире. Впрочем этот факт не имеет особого значения, поскольку в этой небольшой части своего повествования я не собираюсь вдаваться в детали — зачем они после того, как всё уже выяснилось? — и очень кратко изложу самые существенные сведения, которые дополнительно разъясняют механику преступления, произошедшего в нашей квартире.

Сразу скажу, что те два момента, которые в наибольшей степени заставили меня ломать голову, то есть «кровавое пророчество» Матрены и загадка о злодее, умудрившемся выйти из квартиры, не отпирая ни дверей, ни окон, хотя и были упомянуты в прозвучавших на суде речах, но их значительная роль в понимании этого дела была смазана и оставлена судом в небрежении. Прокурор, выступавший как государственный обвинитель, в своих выступлениях и при допросах свидетелей не уделил этим фактам ни малейшего внимания. Даже тот немаловажный факт, что Виктор всю ночь пролежал у входной двери, забаррикадировав своим телом выход из квартиры, на суде не фигурировал — при допросе свидетеля обвинитель даже не поинтересовался, где Витя провел ночь (чем, вероятно, очень порадовал Виктора, не желавшего лишний раз вспоминать об этом, а тем более докладывать о столь постыдном обстоятельстве при всем честном народе). Сейчас мне приходит в голову, что те любители криминальных историй, которые с захватывающим интересом слушали показания свидетелей, возможно, долго после суда гадали, почему Калерия отправилась на свою пробежку через окно, а не вышла обычным образом через двери, что было бы гораздо приличнее для женщины ее лет.

Вообще-то прокурора можно понять: то, что для нас кажется крайне интересным, в его системе координат занимало далекое от центрального расположения место и не представляло существенного интереса, поскольку не могло ни усугубить вину представших перед судом преступников, ни послужить обстоятельствами, смягчающими меру их наказания. «А в таком случае, стоит ли, — решил прокурор, — тратить время на тщательное выяснение подобных мелочей?» Не оспаривая такую ведомственную, профессиональную логику, я все же замечу, что неплохо было бы прокурору и прочим участникам судебного заседания более подробно и по существу разобраться с мнимым пророчеством — хотя бы с целью изживания дремучих предрассудков и суеверий, не желающих покидать сознание значительной части наших граждан. Но чего не было, того не было. Ни прокурор, ни адвокат — оба, наверное, коммунисты и члены общества «Знание» — не использовали судебную трибуну для борьбы с пережитками религиозного мировоззрения в сознании людей. И я не удивлюсь, если в том — бывшем моем — городе среди страшных и таинственных историй, рассказываемых обывателями друг другу на ночь, до сих пор время от времени всплывает правдивая история об ужасном пророчестве одной ясновидящей — пророчестве, которое сбылось через несколько часов после его прорицания — еще и петух не прокричал в третий раз! — и сбылось с поразительной точностью: всё произошло именно так, как предсказала пророчица.