Прорва
Шрифт:
Писатель рассмотрел витрину «Гастронома», восхитился ею. А потом все-таки оглянулся вслед Другу. Посмотрел удивленно. Серьезно.
Друг был настоящим Другом. Он вел Георгия к Писателю, и они обсуждали тихо, шепотом.
— «Несмотря на то, что он считался моим другом, сегодня я обязан быть искренним и принципиальным…» «Все считали его моим другом, и я обязан поэтому первым сделать заявление…» «Друзьями быть легко, гражданами — сложнее…»
— Смотри, смотри! — Друг даже остановился и придержал Георгия. — «Кто должен расправиться с человеком,
— Который имеет, — решил Георгий.
— Хорошо, — сказал Друг, и они помолчали еще один пролет.
— Нет! — Георгий остановился.
— Ну? — замер Друг.
— «Товарищи!» — сказал Георгий. — «Я прошу дать мне возможность лично уничтожить этого человека, который до сих пор считался моим другом!»
— Хорошо. Знаешь, ты все-таки молодец.
— Сейчас, чаю попьем, я запишу.
Они позвонили в дверь квартиры Писателя. Тишина. Друг тронул ручку — дверь оказалась открытой.
— Идиот, — сказал Друг. — Не дай Бог, напился! Он на самом деле ужасно уязвимый!
Они вошли — и остановились молча.
Прямо перед ними висел над дверью, Писатель. В пальто, брюках, не раздевшись, и длинный его шарф свисал и лежал одним концом на полу.
— Боже, — сказал Георгий. Глаза его заволокло.
— Идиот! — Друг сорвал с крючка, с потолка, шарф и пальто, бросил на пол плечики, которые поддерживали собой якобы Писателя. — Нет, я с ним не соскучусь. Думаешь, он просто так повесил? Он шутил! Как я сразу не подумал?!
— Какая глупость, — сказал Георгий обиженно.
Друг закурил, сел на порог и решил окончательно:
— Вот теперь!.. Именно теперь я гад буду, но я его — спасу! — и властно прижал к себе писательское пальто.
Опять носильщик — его звали Гоша — был в доме Анны, ласкал ее, очень любил ее, очень берег ее, молчал, потому что ей надо было, чтобы кто-то был все время рядом, но молчал.
Они уже никак не могли отделаться друг от друга, разойтись, разнять руки, потому что, если сделать паузу руками, пришлось бы разговаривать. Анна старалась все время держать глаза закрытыми, а Гоша все время старался, чтобы она открыла их. Он уже умел делать губами так, как она показывала, он иногда отбрасывал ее от себя, но все равно наступала пауза, когда ее тело становилось напряженным, а губы тонкими.
Он брал ее на руки и носил по комнате, потом увидел безделушку на комоде и подошел рассматривать безделушку и забыл про Анну: он всегда думал только о том, что делает. И не заметил, как она напряглась и сделала тонкие губы.
Открыла глаза — и злоба, страшная, бессильная, безысходная, опять наползла на нее.
Она подождала внимания. Внимания не было.
— А почему тебя зовут Гоша? — спросила она. — У нас в поместье было много крестьян, но что-то никаких Гош я не помню. Может быть, ты француз?
Он знал, что будет дальше, поэтому стал думать только о том, что пора уйти. И стал уходить.
— Я спросила, кажется, — сказала Анна. Он быстро одевался, не оглядываясь, чернея лицом, а Анна уже была одна и поэтому мяла ногами постель, рвала подушку и орала в потолок:
— Я другому отдана.
И буду век ему верна!! — и, вскочив, бежала за Гошей и цепляла его за волосы и рукава. — Гоша-а-а-о-у!
Он ушел — опять в последний раз, — и Анна кидала ему вслед что-то из вещей и обуви. Потом ей понравилась дверь квартиры напротив, и она стала кидать обувь туда. Оттуда выглянули, улыбаясь, в мгновение спрятались, и у Анны появился новый смысл на эти десять минут:
— Милая! Добрый вечер! Что же ты прячешься?! Счастье мое, не грусти! Выйди, сволочь, или тебя расстреляют, я сказала!..
Потом она устала и вернулась в квартиру и, захлопнув одну за другой двери, обнаружила за дверью спальни мужа, который скорчившись сидел на полу и уже не плакал.
Анна охнула, а муж сказал, не вставая:
— Сука. Ты знаешь, что мне нельзя разводиться. Никто тебя не насиловал. Сука. Проститутка. Дворянская.
Она не шевелилась и слушала внимательно: впервые муж был похож на мужчину. Ей даже стало страшно на чуть-чуть, потому что глаза его налились кровью.
— Зарублю! — сказал он и встал с колен. — Готовсь!!!
И через четверть секунды вылетел из кабинета с настоящей шашкой. Жаль, что шашка не входила в параметры квартиры: ни зарубить, ни размахнуться, все время какие-то двери и потолки на пути.
Анна посмотрела, как шашка врезается в притолоку и успокоилась, как будто ее надо было оскорбить и напугать шашкой, чтобы успокоить.
— Я помою посуду, — сказала она и ушла на кухню.
— И я ее спас! — сказал муж и опять заплакал.
Кончил плакать.
— Дворяне, — сказал он устало. — Все дворяне — нуль. И я это сказал о-очень давно.
Посидел. Успокоился. Послушал радио. По радио передавали звук отбойного молотка. Он сделал радио погромче… и вдруг! Совсем неожиданно, непонятно почему, пришла в голову та самая единственная мысль. Он нашел выход! Он пробежал к телефону, набрал номер, выговорил:
— Без изменений? Ясно. Так вот. Вызываем оркестр! Будем приручать непосредственно к оркестру! Ночью! Да! Сегодня! Сейчас! Оркестр?! Весь! На всю оставшуюся неделю! До победы! — повесил трубку, подумал и ощутил, что он гениален.
Сыграл губами военный марш, под который сейчас начнут обучать коня.
И забыл про жену. И не увидел, как жена опять ушла из дому.
Анна сошла по лестнице — по улице — по другой улице — по Манежной площади. Мимо нее — на ходу надевая пальто, брюки и даже ботинки — бежали люди с духовыми инструментами. Убежали.
Ночью на улице было совсем иначе: без песен. Тихо.
— Анна! — с другой стороны площади ахнул Адвокат, замахал руками, радостно, как сумасшедшая балерина, мельница. Излишне мельница. Излишне радостно: как будто он загадал — и получилось. Анна подошла.