Прорва
Шрифт:
Василий засмеялся, качая головой.
— Я не знаю, что там у него произошло в мозгах, — продолжала Надежда Павловна. — Почему он решил, что он — она… Что готовить?.. Вам тоже смешно. А в его комнате раньше была моя детская. Правда, я почти не помню ее.
— Мне не смешно, — Василий пожал ей руку. — Если бы вы знали, как болит сердце от наших недостатков. Но, может быть, я сумею вам помочь. Не сейчас. Дайте мне две недели — и я постараюсь.
— Что вы! — испугалась Надежда Павловна. — Я совсем не имела в виду! Получается,
— Не дам!
— Нет, дадите! Нет, обещайте, что вы ни-ког-да!.. Или я навсегда запрещу вам видеться со мной!
— Раз так, обещаю, — засмеялся Василий и погладил ее по ладошке.
— Давши слово — держись! — она погрозила пальчиком и мягко отняла ладошку, хотя ей не хотелось этого делать. — А вот лучше назовите мне писателей, которых вы обязаны прочесть!
Василий прищурился и перечислил писателей.
— Потрясающе! — восхитилась Надежда Павловна и быстро-быстро зааплодировала.
Адвокат собрал необходимые вещи, немного: вещмешок. Надел пальто. Остановился. Подумал и написал на бумажке:
«Я — испугался!
«.
Поставил подпись, сложил письмо в конверт и, выйдя из квартиры, опустил конверт в ящик Писателю.
На звук опущенного письма выглянул Друг Писателя. Адвокат вздрогнул и спросил:
— Дома, не знаете?
— Знаю. Дома, — торжественно ответил Друг. — Попросил три минуты на сборы. Жду!
— Да, — неопределенно ответил Адвокат и пошел вниз по лестнице.
Друг вернулся в квартиру, дождался по секундомеру, когда можно забирать Писателя.
Тот сидел на кухне, в пальто. Написал на пыльном подоконнике — с у д. Подумал и взял «с у д» в кавычки. Дописал большую букву. Встал.
— Пять, четыре, три, две, одна, — просчитал соответственно секундомеру Друг. — Три минуты.
— А они читали обе повести? — спросил Писатель.
— Они читали все, — ответил Друг, подавая Писателю калоши. — Георгий давал им твои дневники и черновики репортажей, — с любовью осмотрел Писателя и засмеялся. — Да не бойся! Я сказал, что я тебя спасу? Значит, я тебя спасу.
— Красивая картинка, — показал Писатель на фотографию на стене. На фотографии был отснят черный, тонкий, страстный конь.
Друг подошел к картинке, чтобы внимательно изучить и ответить, красивая ли картинка.
— И-го-го!!! — во все горло заржал Писатель.
— Хватит орать!! — вздрогнув от неожиданности, заорал Друг, став пунцовым, как знамя. — Неужели даже в такой день нельзя не изгаляться?! У меня уже ни одного нерва не осталось!
— Картинка красивая, — пояснил Писатель и больше не шутил.
Прекрасная черная лошадь, обузданная, грациозная, настоящая, стояла перед Адъютантом Главнокомандующего, и тот с изумлением разглядывал ее.
— Кто это? — спросил он наконец. Муж Анны с присными, вытянувшись по струнке, молчали.
— Это Рабфак? — спросил Адъютант. Молчание.
— Кто это?! — крикнул Адъютант.
— Марсельеза, — доложил усатый хрипло.
— Вы что: покрасили Марсельезу? — Адъютант потрогал лошадь за бок и почему-то сразу охрип.
— Так точно, — произнес кто-то шепотом.
— Чем?
— Гуталином.
— Но он же пахнет!
Молчание.
— А если Главнокомандующий испачкается? — кричал Адъютант. — Или вы думаете, что он не может отличить коня от кобылы?!
— На этот случай привезен бутафор из Большого театра, — и Адъютанту показали на блюдечке вещь, по которой — если хорошо прилепить — можно сразу отличить коня от кобылы.
— Обстановка, — осмелился выговорить муж Анны. — Виновные наказаны. Бурдюк отправлен обратно. Василий в курсе. Выхода нет.
— Если бы не Василий!.. — прохрипел Адъютант. Отошел на два шага.
Бутафор показал, как будет пристроена «вещь» под хвост. Марсельеза стояла молча, красиво, парадно.
Адъютант ушел к машине, постоял перед дверцей, но больше указаний не давал. Сел. Помолчал. Приказал шоферу:
— В Ленинград!
Лошадь красиво приподняла хвост, красиво повела ноздрями, а двойник мужа Анны выпустил изо рта целый бак задержанного во рту воздуха.
— Ну и что? — сказал Писатель Другу, выходя из писательского дома. — Совсем не больно.
— Скажите судьбе спасибо за то, что у вас есть такие друзья! — сказал Писателю Необратиевский. — Будь моя воля!..
— Он осознает! — суетился Георгий. — А дома я ему еще не то скажу!.. Вас подвезти?
Необратиевский кивнул, подумав, и Георгий побежал к машине.
Писатель с Другом шли по широкому тротуару, и Друг некоторое время торжественно молчал, паря над тротуаром. Потом они завернули за угол, Друг опустился на землю и разразился монологом:
— Весь суд я представлял себе, что будет, если я скажу им то, что думаю. «Уроды! Я не хочу, чтобы моя значимость определялась по тому, как я буду вести себя в день смерти… политбюро! Я хочу жить независимо от величия времени! Я — судьба! Я — личность! И я имею право думать так, как мне дано от Бога, а не так, как велено!» …И как я сдержался? — и смеялся от счастья: он никогда еще не был так красноречив и свободен, как сейчас. Его несло и подбрасывало от того, что он только что совершил подвиг.
— Но как они тебя ненавидят! — продолжал он, незаметно для себя начиная маршировать в ногу с Писателем, который выдувал из сжатых губ радостный военный марш. — Знаешь, почему Георгий назвал тебя посредственностью? А… потому что Необратиевский сказал пред судом: «Покажите мне настоящего гения — и я буду есть на нем огурцы! Но только настоящего! Ненастоящего не показывайте!» И Георгий отыграл… нет, как они… помнишь, ты один раз сказал гени-аль-ную фразу: «Человечество ненавидит запах человека!» Это ге-ни-аль-но!