Прорыв под Сталинградом
Шрифт:
С грохотом катит на него Т-34. Не стреляет. Белая фигура в башне размахивает шапкой и кричит:
– Дойч золдат, комт! Комт!* [52]
Фрёлих вскидывает приклад к плечу, тщательно прицеливается, сжав зубы, спускает курок. Тра-та-та-та… Голос срывается, человек застывает, а потом медленно сползает в башню. Когда танк подходит к Фрёлиху, наверху маячит только рука, – словно прощаясь, качается она из стороны в сторону, шапка высвобождается и катится на дорогу.
52
* Немецкие солдаты, сюда! Сюда! (Искаж.
– Получил, сука! – скрежещет зубами зондерфюрер, которого мирные намерения русских нисколько не тронули. Чуть погодя он осторожно выглядывает. Танки свернули влево. Оттеснив бежавших, они теперь гнали их перед собой по степи в туманную мглу. Фрёлих выбирается из укрытия. Отшвырнув ногой шапку русского, как на ходулях ковыляет через дорогу к машинам. Водитель грузовика пытается завести заикающийся мотор. Рядом в растерянности стоят кучкой люди. Херберт помогает Гайбелю забраться в кузов, того колотит дрожь. Фрёлих одним махом запрыгивает к товарищам. Хорошее настроение вернулось.
– Как мы им задали! – похваляется он. – Ишь-ты, кобель окаянный! Думал голыми руками нас взять! Мы их еще вздрючим по первое число! Вот только укрепимся в Сталинграде.
Остальные молчат. Они нашли в кузове мешок пшеницы. И теперь растирают зубами каменные зерна. Мотор наконец-то заводится. Водитель дает газу, вымученно включает передачу. Тяжелая машина срывается с места и остервенело летит по дороге.
Туман сгущался, все насыщеннее становилась темнота. Дорога, по которой медленно, с перебоями, тянулся длинный караван беженцев, терялась в неизвестности. Бройер снова – уже в который раз? – остановился и смахнул пот с пылавшего жаром лица. В висках стучало, его колотила лихорадка, пуская перед глазами черные волны. Полные карманы шинели оттягивали плечи, как свинцовые гири. Наступит ли конец всему этому? Они шли, наверное, уже целую вечность, оставляя позади бесконечные километры. Враждебной зимней ночью, совсем одни, без цели, без родины (а ведь родной показалась бы сейчас даже сточная яма!), отрезанные от всего прошлого, – как хочется упасть на снег и больше не вставать. Но он был не один. Рядом шел раненый лейтенант, по-прежнему ко всему безучастный, за которым с другого боку присматривал фельдфебель. Бройер и сам не знал, что двигало им теперь, когда сил уже ни у кого не осталось, почему всю ночь тащил за собой совершенно уничтоженного и, наверное, обреченного на смерть человека. Или им двигал самый тривиальный страх одиночества, в котором живое тянется к живому.
– Пойдемте, господин обер-лейтенант! – подбадривал фельдфебель Гёрц (так он представился). – Теперь уже недалеко. Где-нибудь мы обязательно прибьемся. С такими-то сокровищами…
Он триумфально поднял вещмешок, который волочил с собой. Оба с еще большей решимостью подхватили лейтенанта под руки и потянули дальше.
Мимо застрявших на обочине машин, накрепко сцепившихся друг с другом, пытались проехать, прилежно соблюдая дистанцию и порядок, три-четыре легковушки и один грузовик. Стоявший в кузове офицер дирижировал рискованным маневром.
– Левее забирай! Левее, чтоб тебя! Хоть бы козюльник свой вытащил из железки, нытик несчастный!
Бройер замедлил шаг. Голос показался ему знакомым.
– Господин фон Хорн?
Офицер оглянулся и подошел к окликнувшему. Его светлобородое лицо приблизилось почти вплотную к Бройеру. Блеснуло стекло монокля. Бройер невольно хмыкнул. Монокль, сейчас, когда все летит в тартарары? А почему бы и нет! Может, благодаря моноклю человек и держится.
– Ах, Бройер, это вы! – голос офицера звучал ясно и молодцевато. – Ну что, финальная распродажа?
– Куда направляетесь?
– Куда, говорите?.. В Сталинградский городской театр! Туда съезжаются сливки общества. Дают последнее представление!
– Может, подбросите? – крикнул Бройер.
Но адъютант танковой дивизии уже вскочил на подножку последней машины и словно призрак растворился в ночи.
Они промучились еще километр, и Бройер снова встал. Он силился хоть что-нибудь разглядеть
– Посмотрите туда! Не дома ли это?
Фельдфебель с сомнением впился в темные пятна на серой стене.
– Последний рывок, господин лейтенант! – сказал он. – Ей-богу, мы уже почти в городе!
– Нет, больше ни с места, все бесполезно. Сами видите.
Дирк уже только висел на плечах спутников. Дыхание его было прерывистым и хриплым. С таким далеко не уйдешь. Фельдфебеля терзали те же мысли. Они свернули с дороги к темному бугру, который с каждым шагом выступал из тумана все отчетливее. Это и вправду оказалось жилье – невзрачная изба с заколоченными окнами и дверями. Фельдфебель постучал тут и там, но внутри все безмолвствовало, никаких признаков жизни. Может, взломать? Но чуть в стороне стоял еще один дом. И хотя он был так же черен и негостеприимен, в нем угадывалось тепло и запах дыма, а через щели законопаченных окон сочился слабый свет. Бройер с силой дернул запертую изнутри дверь.
– Откройте!
Никакого движения. Он застучал в окно, саданул ногой, так что доски затрещали.
– Откройте! Откройте!
Внутри что-то стукнуло, зашушукались голоса, кто-то тихо прошаркал к двери. Послышалось чужое дыхание.
– Открывайте, черт бы вас побрал! Это немецкие офицеры!.. Открывайте немедленно или мы разнесем вашу халупу!
Внутри медленно отодвинули задвижку. И Бройер налег на дверь. В темноте нарисовалось подобие женской фигуры, а за ней еще кого-то. Он пробрался через горы хлама на кухню. Фельдфебель, взвалив на себя лейтенанта, за ним.
Кухня была полна света и солдат, каких по полям бродило тысячи, – они сидели, даже не сняв шинелей, в платках, обмотанных вокруг головы, некоторые накручивали на ноги вонючие тряпки, другие жались к горячей плите и грели чай. Обретались тут и иные экземпляры: с бледно-канцелярскими лицами, выбритые, чисто одетые – вероятно, первичные обитатели. У печи колдовала сморщенная старушка. Это была первая женщина, которую Бройер встретил в котле, и первый дом, в который ему довелось войти. При виде офицеров хозяйка услужливо толкнула дверь в соседнюю комнату. Гёрц и Бройер зажмурились от яркого света. Стол, накрытый голубым сукном, красный плюшевый диван, две кровати с горой подушек, пыльные цветы в горшках, на стенах пожелтевшие фотографии и тускло мерцающие иконы. Сгоравшая от страха и любопытства девушка прошмыгнула мимо вошедших, оставив после себя шлейф дешевых духов. Лет двадцать, не больше, смоляные волосы, широкое свежее лицо. Картина казалась фантастической, как безрассудные мечты, и в то же время отрадной в своей не подлежащей сомнению реальности.
С дивана поднялся фельдфебель, лицо его выражало недоумение:
– Здесь служебное помещение! – сказал он с заметным славянским акцентом.
Бройер повалился на диван.
– Весьма сожалею, мой дорогой! Уверен, для троих у вас еще найдется местечко.
В ту же секунду сделалось легко и свободно. Хотя Бройер прекрасно осознавал, как обманчиво это чувство безопасности и наколдованного уюта.
На этот раз ему ничего не мешало. Все сомнения развеялись раз и навсегда. Он стал извлекать на свет божий содержимое карманов, в то время как Фрёлих без лишних церемоний укладывал почти бесчувственного лейтенанта на одну из кроватей. При виде консервов и хлеба лицо фельдфебеля прояснилось. Сомнений не было: с его души словно камень свалился. Пока Бройер блаженно потягивался на диване, вошли розовощекий унтер-офицер и девушка, но уже другая, оба непринужденно и доверчиво болтали на неизвестном славянском наречии. Очень скоро “чудесам” нашлось объяснение, и, следует заметить, довольно прозаическое. Они угодили в канцелярию хорватского артиллерийского полка, задействованного на Волжском фронте в составе пехотной дивизии. Теперь Бройер припоминал, что вроде бы видел на дороге грузовик со знакомой эмблемой, на которой изображена елка и извивающаяся желтая “S”. Сей остроумный ребус, увековечивавший имя их командира, генерала Занне, солдаты разгадали по-своему. В дивизии повсеместно прижилось другое название: “лесные засранцы”.