Прощание с кошмаром
Шрифт:
На работе же этот унылый понедельник Катя начала с того, что твердо решила: раз гора не идет к Магомету, то Магомет, то бишь она, сама должна начинать все с нуля в том деле, которое ее сейчас интересовало до чрезвычайности.
Как водится, самый легкий путь «начать с нуля самой» был позвонить Колосову. Она позвонила. Но начальника отдела убийств уже где-то с утра носило по его важным и тайным оперативным делам. Трубку поднял один из самых молодых сотрудников этого отдела Андрюша Воронов, с которым у Кати были самые дружеские отношения на почве общей любви к литературе.
Воронов был поэт-самородок и каждый
Устав наконец хвалить поэтический гений оперуполномоченного Воронова, Катя тихонько перешла к сути своего шкурного интереса, как-то: есть ли какие-то сдвиги по делу обезглавленных? Воронов как-то сразу завял, замялся:
— Да нет пока… Шеф вот уехал. В Москве кое-что произошло ночью вроде… — Катя насторожилась. Колосова вызвали московские коллеги — зачем, куда? На новое место происшествия? На новый труп без головы?
Однако Воронов мялся и ничего конкретного не говорил, хотя Катя настаивала.
— Не знаю я ничего — меня еще не было, когда Никита Михалыч отбыл… Слушай, Кать, а тут вот другое… Сейчас ответ принесли для шефа. Но это тоже не по нашему случаю, а по тому эпизоду, что на Юго-Западе, ну, когда труп на берегу пруда в Олимпийской деревне нашли. Колосов по дактилоскопии татуировкам банк данных запрашивал на всякий случай. Так вот, потерпевший из Калмыкии, из Элисты. Дважды судим. Оба раза отбывал наказание за бытовое хулиганство. Баклан в общем. — «Баклан» значило махровый нарушитель общественного порядка. На зоне ему спину и грудь так разукрасили — живого места не осталось. По тем картинкам и установлена личность — Дастерджанов Керим. Двадцать восемь лет. Но как он в Москве очутился, неизвестно. Видимо, после освобождения осел. Будем, точнее, московские будут устанавливать, где проживал, что делал. Установят. МУР, Катенька, есть МУР.
«Объелся кур, — про себя передразнила Катя. — МУР — подумаешь! Устанавливать и миллион лет можно».
— А что тебя так это дело интересует? — осведомился Воронов.
— Да писать не о чем совершенно, — честно призналась Катя. — Газетам нашим обычный ряден криминал уже не интересен. Все чего-то этакого требуют, с вывихом, а я…
— Слушай, насчет вывиха… Наши тут в Чудиново минут через двадцать едут, там рейд сегодня профилактический в «Вавилоне»…
— Где? — Катя напрягла память: в Чудинове нашли первых двух обезглавленных вьетнамцев. А "Вавилону Колосов говорил, это…
— Общага там интернациональная бывшего комбината, — подсказал Воронов. — Ну и бардак там сейчас первостатейный! Сегодня местные пинкертоны строгость будут там наводить — проверка паспортно-визового, ну и все прочее, а наши там… Ну, наши по своим делам туда едут: Вот мигают мне — могут подбросить тебя. Материал там такой найдёшь о житухе беженцев из страны Лимпопо в Подмосковье — ахнут
Катя колебалась недолго: в Чудиново ехать стоит. И дело даже не в материалах о жизни иммигрантов (хотя и они не помешают). А вдруг она узнает в этом «Вавилоне» что-нибудь новое про тех обезглавленных вьетнамцев? Правда, и Колосов, и следователь прокуратуры, и оперативники в общежитии уже бывали и не раз допрашивали тамошних обитателей, но… «Кажется, не глупей я их, — ревниво решила Катя, уже прыгая через три ступеньки по лестнице вниз — скорей, машина ждать не будет. — И потом надо же хоть что-то делать! Не сидеть же весь понедельник сложа руки!»
«Вавилон» встретил их, как и полагается, смешением языков, лиц, наречий, нравов и одежд. Катя сначала даже как-то потерялась в этом гулком шестиэтажном кирпичном муравейнике, который был битком набит:.. Боже ты мой, кто только не жил теперь в этой текстильной общаге! Катя робко жалась к местному участковому — степенному пятидесятилетнему великану в кожаной форменной куртке, галифе старого покроя и новехонькой пилотке, лихо заломленной набекрень. Фамилия его была Арбузов. И его кулаки были величиной с хороший арбуз.
В прохладном вестибюле, выложенном давно не мытой кафельной плиткой, во дворе общежития, на лестничных пролетах собрались, точно на митинг, почти все жильцы «Вавилона»: невозмутимые смут-лью курды, быстрые, точно ртуть, вьетнамцы, афганцы со жгучими скорбными глазами, окруженные многочисленной родней. Видно было — все они обосновались здесь давно и надолго, спасаясь от войны, революции, голода и землетрясений. Были тут и весьма экзотические, ни слова не понимавшие по-русски пришельцы из Анголы, Конго, с Берега Слоновой Кости и других стран. Как, какими путями покинули они родную Африку, оказавшись за тысячи километров в далекой снежной России, каким образом без всяких документов, а порой и без гроша в кармане пересекали океан и все границы — оставалось тайной не только для несведущей Кати, но и для многоопытных зубров из ОВИРа и иммиграционной службы.
Проверку документов все эти плавающие и путешествующие восприняли со скорбными охами, стенаниями и причитаниями на всех ведомых и неведомых языках. И огласился «Вавилон» плачем и воплями: горе, горе тебе, о великий город! Кате чудилось, что она присутствует при отзвуках какого-то почти библейского действа…
— Куда мы пойдем? Гонишь, не разрешаешь. Тогда скажи — куда нам? — патетически восклицал худой, точно Царь-Голод, афганец, за брюки которого держались, мал мала меньше, шестеро черноглазых, испуганных, точно мышата, ребятишек. — Ну нэт у меня разрешения, нэт визы… Ну куда мне идти отсюда? Я офицер, в Кабуле жил раньше. Бабраку служил, Наджибулле, вам же служил, как пес, — голос его пресекся. — А теперь… Вы ушли — нас там рэзать свои же стали, головы — долой…
Катя вздрогнула невольно: это он к чему?
— Куда я с детьми, с матерью больной без копейки пойду?
— Я тебя понимаю, Резвон, — басил в ответ участковый Арбузов (видно было, что афганца этого он отлично знает, проверял вот так уже не раз, и все это было словно хорошо отработанный, однако безрезультатный ритуал, потому что в самом деле — куда этих вот оборванных, нищих беженцев-горемык было девать?). — Я все понимаю. И детей мне твоих жаль, Резвон. Но и ты нас пойми. Порядок есть порядок.